Аэроплан для победителя

Глава восемнадцатая

По дороге на станцию Лабрюйер зашел к фотографу, у которого уже были готовы первые полторы сотни карточек. Он взял четыре – две Енисеева, две Полидоро.

Прямо с вокзала поспешил в ту часть Риги, где еще можно было отыскать домишки времен шведского владычества. На Замковой площади он вошел в гостиницу «Петербург», старейшую в городе, и спросил швейцара, где можно найти господина Панкратьева.

– А он тут больше не служит, – ответил швейцар. – Разбогател, наследство получил, теперь свои меблированные комнаты содержит. Тут он делу обучился, а у себя все поставил на правильную ногу.

– И где же он процветает?

– На Конюшенной.

Отыскать панкратьевские комнаты было несложно – хотя бы потому, что хозяин, крепкий еще старик, сидел на каменной скамье у дверей соседнего дома, курил трубку и беседовал с высунувшейся в окошко экономкой на занятном языке: он говорил по-русски, вставляя множество немецких словечек, она – по-немецки, уснащая речь русскими словечками. Увидев Лабрюйера, он встал.

– Господину Гроссмайстеру наше почтение!

– И господину Панкратьеву мое почтение. Давно не встречались…

– Уж точно…

– Скажи, Панкратьев, ты с нашими – как? Видишься?

– А что надо?

– Картотекой господина Кошко все еще Майер заведует, не знаешь?

– Вроде он.

– Так надо бы показать ему эти карточки, – Лабрюйер вынул из кармана портреты Енисеева и Полидоро. – Сдается мне, мазурики высокого полета. Может, они уже давно в картотеке. И вот – тут данные по моим прикидкам.

Картотека, которую знаменитый, уже почти легендарный Аркадий Францевич Кошко завел в сыскной полиции Лифляндской губернии, содержала сведения о множестве жуликов, мазуриков, проституток, шулеров, убийц, грабителей и прочей малоприятной публики. Нарочно для того, чтобы по методу Альфонса Бертильона, измерять определенные неизменные части скелета и делать особым метрическим фотоаппаратом фотографии анфас и в профиль, было привезено из Франции хитроумное кресло. На каждого жулика заводили карточку, где были портрет, результаты измерений и устные портреты в виде формул, повергающих непосвященного в ужас. Каждая примета головы имела точное определение, каждому определению соответствовала своя буква, и если полицейский агент знал формулу назубок, он мог по ней в толпе опознать преступника.

Лабрюйер, конечно, не мог точно измерить рост Енисеева и Полидоро, длину и ширину их голов, расстояние между скуловыми костями, длину среднего пальца и мизинца левой руки, а также ширину и длину правого уха. Но он прикинул на глазок рост и вес, размер обуви, описал форму рук. Бумажку он присовокупил к карточкам.

– Эх, – сказал старик. – До чего дожили… Ну, я-то по годам из сыскной полиции ушел, срок мне вышел. А вы-то?

– Уж кто оттуда не ушел, так это ты, Кузьмич. До сих пор ведь сведения поставляешь, или нет?

– Чш-ш-ш!..

– Молчу, молчу. Вот и я думал, что уйти оттуда просто.

Старик, прослуживший в сыскной полиции по меньшей мере тридцать лет, бывший на отличном счету у самого Кошко, взглянул на Лабрюйера с любопытством. Но простого вопроса: «Что ж вы, господин Гроссмайстер, сами к Майеру не идете?» задавать не стал. Понял, что это было бы некстати.

Им было о чем потолковать, что вспомнить. Агент Панкратьев еще при Аркадии Францевиче Кошко прославился среди своих тем, что помог отыскать похищенный из Христорождественского собора, с иконы Богоматери, крупный бриллиант. Для этого ему пришлось пролежать под кроватью похитителя, церковного сторожа, несколько часов и претерпеть ритмичные колебания матраса, но зато он узнал, что бриллиант запрятали в полено, а полено, соответственно, в поленницу.

Потолковав о новостях, Лабрюйер и Панкратьев расстались.

В Майоренхофе Лабрюйер тайно передал фотографические карточки Стрельскому, а потом весь день пребывал на виду у Енисеева: играл со Славским в шахматы, ходил на пляж, купался вместе со Славским и Кокшаровым, беседовал с дамами. Стрельский же сразу после обеда скрылся.

На вечер был назначен концерт. Лабрюйер вместе с прочими артистами вовремя вышел на Морскую – во фраке, чистенький, свежевыбритый, припомаженный, даже с напудренным носом. Парнишка, которого хозяйка дачи наняла на лето бегать по поручениям, отправился за орманами.

– Куда подевался Стрельский? – спросила Терская. – Никто его не видел?

Ей предстояло петь со старым артистом несколько опереточных дуэтов.

Актерская братия любит всякие беспокойства – сперва изругав старого разгильдяя, потом дружно вспомнили, что у него сердце, и пустились в самые жуткие предположения. Алешу Николева и Танюшу погнали шарить в кустах – не дай бог, старик в шиповник завалился и там помирает!

Эта парочка весь день вела себя диковинно, переглядывалась и пересмеивалась, но взрослым было не до них – Терская и Кокшаров устроили маленький военный совет, решали финансовые вопросы.

В шиповнике Стрельского не нашли, поехали в зал без него, по дороге кое-как перекроили программу.

Старик появился ближе к полуночи. Его привез Шульц.

– Дачники этого господина в лесу отыскали, – сказал квартальный надзиратель. – Госпожа и господин Вольпе с собакой гуляли. Собака их в кусты малины привела, там этот господин без памяти лежал. На даче господ Вольпе телефонный аппарат поставлен, они в полицию позвонили. Этого господина в чувство привели. Он фамилию назвал, фамилию «Стрельский», – но такой фамилии полиция не знает. Он сказал, что живет в Майоренхофе и в зале господина Маркуса выступает. Тогда из Ассерна мне телефонировали. Я приехал, опознал, к вам немедленно привез. Хотя служебное время кончилось… Какова его почтенная фамилия?

Истинную фамилию Стрельского Кокшаров вспомнил не сразу.

Когда вселились в майоренхофские дачи, он сам собрал у артистов паспорта и сдал их Шульцу, чтобы зарегистрировать в участке. Но смотреть в эти паспорта, естественно, не стал.

– По паспорту – Рябой… кажется… – пришла на помощь Эстергази.

– Точно – Рябой! Но как он попал в лес?

– Это у него у самого спрашивать надлежит, – с тем Шульц, получив за беспокойство пять рублей, и откланялся.

Стрельский явственно помирал, держался за сердце, стонал, и задавать ему вопросы было последним свинством. Решили дежурить у его ложа по очереди – мало ли что? Первым вызвался Лабрюйер.

Старика уложили на веранде, благо ночь была теплая, а больному свежий воздух полезен. Лабрюйер уселся рядом в плетеном кресле. Дамы приготовили столик с лекарствами – лавровишневыми каплями, валерьянкой, настойкой боярышника, поставили и свечку в подсвечнике. Оставалось только дождаться, пока вечерняя суета на дачах стихнет.

Лабрюйер, встав на перила веранды, заглянул в комнату Енисеева. Енисеев укладывался в постель.

– Что это было? – спустившись, шепотом спросил старика Лабрюйер.

– Эфир.

– Что?

– Когда я шел лесом к хутору, на меня напали сзади, прижали к лицу тряпку. Я этот запах знаю. Сколько провалялся в кустах – непонятно, меня собака разбудила. Тряпка так у меня на лице и осталась.

– Что-то пропало?

– Пропали кошелек и обе карточки.

– Черт возьми! Что же это значит?

– Мой юный друг, это значит… – Стрельский задумался, – …значит это… Хм… Допустим, меня приняли за миллионера…

– Насколько я знаю здешних мошенников, они шарят по карманам в толпе, а в лесу на людей не нападают. Увы, господин Стрельский, вас не приняли за миллионера.

– Да? А я так старался… Я очень вальяжно шел по лесу – даже по лесу, я тросточкой вот этак помахивал, как доподлинный бонвиван…

– Как вы себя чувствуете? – перебил Лабрюйер. По голосу он понял, что старик бодрится.

– Превосходно, хоть сейчас на сцену играть Меркуцио… Вы знаете, что я когда-то играл Меркуцио в «Ромео и Джульетте»? Прекраснейшая роль!

– Кошелек взяли для отвода глаз…

– Или же карточки прихватили из любопытства. На них же написано – «артист Енисеев», «артистка Полидоро». А Генриэтточка очень неплохо вышла.

– Говорю вам, здешние мошенники эфиром не пользуются. По крайней мере, когда я служил…

– Может, за последние годы выучились? Вы когда службу оставили?

– В пятом году. Еще при Кошко. Кабы не он… ну да ладно… Почта! Сегодня приносили почту?

– Почем я знаю? Мне никто не пишет.

– Черт, черт! Енисеев торчал во дворе, он мог встретиться с почтальоном и сказать ему… Эта сволочь подслушивала… А почтальон может шататься по штранду где ему вздумается, и никто на него не обратит внимания!..

– Какой почтальон?

– Тот, которого утром видела Тамарочка! Который привез Енисеева на велосипеде! Все складывается – Енисеев, наверно, заметил, как я передавал вам карточки, и понял, чем это ему грозит. Так…

Лабрюйер взял себя в руки столь решительно, что Стрельский даже удивился: только что человек чуть ли не вопил благим матом от возбуждения, и вот голос опять спокоен, лицо – каменное.

– Завтра вы спросите у нашей хозяйки, был ли вчера почтальон. Я же возьму у Олениной его словесный портрет… Тихо… Там кто-то крадется…

Лабрюйер соскочил с веранды и гусиным шагом устремился на шорох. Стрельский, приподнявшись на локте, пытался высмотреть, куда это понесло собеседника, и поражался его ловкости: ходьба на корточках, да еще стремительная, казалась ему цирковым трюком.

– Ой! – услышал Стрельский. – Помогите!..

Голос был звонкий, девичий.

Несколько секунд артисту было слышно только шебуршание в кустах. Наконец появились две тени. И Лабрюйер привел на веранду взволнованную Танюшу.

– Садитесь, – он указал на кресло. – Отчего вы среди ночи лазаете по заборам?

– Ох, Александр Иванович… это ужасно, просто ужасно… Я не знаю, что мне теперь делать! Мы так не договаривались!..

– Дайте барышне хоть валерьянки, – посоветовал Стрельский. – Тут мне дамы устроили целую аптеку. Если к утру найдут ее неприкосновенной – могут оскорбиться.

Выпив валерьянки, Танюша кое-как изложила свою беду.

Она повенчалась с Николевым, и сперва все было прекрасно – они вернулись в Майоренхоф очень довольные, веселые, у них была потрясающая тайна. Но вечером Алеша выманил супругу на свидание в дюнах. Там выяснилось, что они по-разному понимают обязанности мужа и жены. Они поссорились, помирились, вместе пошли домой, но во дворе дамской дачи на Алешу опять нашла дурь. Он напрочь забыл, что собирался жить с Танюшей, как брат с сестрой (девушке казалось, что перед венчанием он был на это согласен), и полез со страстными поцелуями. Пришлось спасаться бегством.

– Бедное дитя, – сказал Стрельский. – Отчего ты, деточка, ко мне не пришла? Я бы охотно с тобой обвенчался и не стал допекать нежностями. Даже постарался бы поскорее оставить тебя безутешной вдовой.

– Всяких безумств навидался, – заметил Лабрюйер, – но чтобы ради шанса красиво сломать себе шею замуж выходить?

– Александр Иванович, Самсон Платонович, поговорите с ним! – взмолилась Танюша. – Объясните ему, что я не могу, я к этому совсем не готова, мне это вовсе не нужно… Ну, скажите ему, что когда-нибудь потом…

– Он будет безумно рад, – усмехнулся Стрельский. – Но как ты, голубушка, представляешь себе свое будущее?