Аэроплан для победителя

Глава двадцать третья

Летняя ночь на штранде коротка и ароматна. Еле заметный ветер, морская свежесть воздуха, подойти поближе к белому шиповнику – и уходить от него не захочешь. Он, шиповник, в точности как розочки на букетах работы старых мастеров – маленькие белые капустные кочанчики, причем капуста еще и кудрявится. Забавно и трогательно – как почти все на штранде.

Лабрюйер не был сентиментален. Романтичен – да, хотя сам себе в этом не признался бы. Романтика погони была ему близка. Ни на миг не задержался он, чтобы вдохнуть аромат, и мелодия «Баркаролы» тоже на ум не пришла. Даже если бы из кустов шиповника заструился хор сладостных женских голосов и особенно выразительно пропел, что «ночь дыханьем роз полна, мечтам любви верна», он бы просто не услышал. Он сосредоточился на том, чтобы двигаться бесшумно.

Лестница стояла именно там, где нужно, чтобы забраться в башенку. Переложив револьвер в левую руку, правой Лабрюйер перекрестился. И полез, стараясь ставить пострадавшую ногу так, чтобы боль все же была поменьше.

Ему, собственно, не было нужды залезать в саму башенку – довольно было, достав из кармана фонарик, сунуть его в окошко и включить. Но сперва крикнуть по-немецки:

– Дитрихс, сдавайся, не то пристрелю, как бешеного пса!

Конечно же, Лабрюйер понимал, что преступник так просто не сдастся, и был готов стрелять куда придется, лишь бы обезвредить его. Убивать он не имел права – мерзкую скотину следовало взять живой и допросить о всех подвигах. К тому же вытаскивать труп из башенки – непростая задача, и если это проделывать среди бела дня – сбегутся зеваки. Фрау Бауэр, хозяйка дачи, была симпатична Лабрюйеру, и он не хотел портить почтенной даме репутацию. Хоть она ни в чем не виновата, но сплетня может причинить ей ущерб: будущим летом будет трудно найти дачников. Что такое безупречная репутация в немецком стиле, Лабрюйер знал с детства.

– Дитрихс, сдавайся… – прошептал он, уже с фонариком наготове. Очень не хотелось, чтобы голос в решающую минуту сорвался на хрип, сип или же преподнес какую-то словесную околесицу.

Луч света ударил в нутро башенки, но выкрикнуть великолепные слова Лабрюйер не успел.

Его оглушил пронзительный визг.

Енисеев, будь он хоть трижды убийцей и четырежды Дитрихсом, так визжать не мог.

В ответ на вопль с разных сторон зазвенели перепуганные голоса, немецкие и русские:

– Пожар! Горим! Пауль, телефонируй в пожарную команду! Бетти, выноси Клерхен! Наташка, дура, сперва – чемодан! По-мо-ги-те-е-е!!!

Только в башенке было тихо. Да распластавшийся на крутой крыше Лабрюйер молчал – даже не как плывущая в воде рыба, а как копченая, потому что чуть ли не минуту обходился без дыхания.

Фонарь он выключил не сразу – настолько ошалел.

Мужская дача тоже переполошилась. Кокшаров в одних кальсонах выскочил во двор, громко крикнул, чтобы услышали на дамской даче:

– Лариса! Это вы загорелись?

– Это вы загорелись! – зычно отвечала Эстергази. – У вас кричали!

Лабрюйер вовсе не желал, чтобы Кокшаров и артисты обнаружили его на крыше. К тому же он сообразил, кто засел в башенке. Ухватившись левой рукой за край оконной рамы, а из правой не выпуская револьвер, он втащил себя вовнутрь и с большим трудом, опершись о пол, не рухнул головой вниз, а весьма аккуратно вполз и даже извернулся, чтобы не задеть Танюшу.

– Это я, Тамарочка, не бойтесь, – сказал он.

– Боже мой, Александр Иванович! Как славно! Вы нашли меня! Но как?

– Я принял вас за крысу.

– Ну, благодарствую!

– Тамарочка, расскажите мне теперь подробно – кто стрелял, почему стрелял, кто за вами гнался…

– Сейчас, сейчас…

Выслушав эту странную историю, Лабрюйер задумался.

– Значит, авто, которое пыталось въехать во двор, вскоре появилось на ипподроме?

– Я не уверена, что это – то же самое, я же в них не разбираюсь. Но очень похожее.

– Если я покажу вам картинки с автомобилями, вы сможете его опознать?

– Ну… я, конечно, постараюсь… А где вы возьмете картинки?

– В газетах. Наша пресса совсем рехнулась – целые полосы отводит под рекламу. Такое рекламируют – в приличном обществе не выговорить, – сердито ответил Лабрюйер.

Трех дней не прошло, как пара комиков, Стрельский с Водолеевым, трагическими голосами зачитывали вслух объявления о продаже безупречного слабительного, идеального средства против геморроя и микстуры для увеличения мужской силы.

– Я рекламу автомобилей никогда не смотрю…

– А теперь придется. Разгадка этой загадки, боюсь, на ипподроме… – тут Лабрюйеру на ум пришли странные бумаги из чемодана. – Ч-черт… простите… Тамарочка, помните, вы говорили, как ночью видели там Енисеева? Той самой ночью, когда убили фрау фон Сальтерн?

– Говорила. Но что, если это не Енисеев?

– Он, голубчик! И если авто, которое вы видели утром в Майоренхофе, и то, которое обнаружили потом на ипподроме, одно и то же, то, значит, на нем привезли труп, чтобы подбросить в беседку.

– Боже мой!.. Если бы я знала!..

– А что вы могли сделать?

– Что-что! Я бы этот катафалк пометила!

– Как – пометила?

– Да поцарапала – этого бы хватило! Сальтерн жаловался, что оставил авто на улице буквально на пять минут – а на него прыгнули уличные коты и ободрали когтями.

– И от котов, оказывается, польза бывает…

– Александр Иванович, правда, что он не захотел дать денег на адвоката для Валентиночки?

– Правда.

– А что, если это он все-таки убийца?

– Он не настолько глуп. Тамарочка, вы лучше меня знаете этот проклятый ипподром и его обитателей. Наш убийца как-то загадочно связан с ипподромом. И автомобиль там появился неспроста…

– Но почему они стреляли в меня? Чем я им помешала?

– Я не знаю. Но как-то нужно позаботиться о вашей безопасности. Я поговорю с Кокшаровым. «Прекрасная Елена» пока что отменяется – Аякс-верзила и Леона пропали безвозвратно, когда вернется Селецкая – одному Богу ведомо… да, и Лиодоров! Он ведь так и не появился. Что, если вам, пока вся эта история не раскроется окончательно, пожить хотя бы в Риге? Я бы нашел для вас надежную квартиру.

Тут Лабрюйер вспомнил Панкратьева. Тот бы не только устроил у себя девушку наилучшим образом, но и охранял бы ее со знанием дела.

– Наверно, это будет правильно, – сказала Танюша. – Но все равно страшновато. Вдруг они меня выследят? Вот если бы у меня был револьвер!

– А вы разве умеете стрелять?

– Конечно, умею! Я ведь не какая-то кисейная барышня! Меня господа офицеры выучили! Больше-то они ничего не умеют – ни красиво комплимент сказать, ни дорогой подарок сделать. Ну так развлекали нас – возили на пикники и учили стрелять по бутылкам. Я и заряжать умею!

Зная лихие наклонности девушки, Лабрюйер сразу ей поверил.

– Ваш револьвер лежит у самой стены, вон там, в кустах, – сказал он и показал в окошко, где именно. – При нем коробка с патронами.

– Ой! Ах! Ура! – был ответ.

Тут же девушка полезла в окно, ловко спустилась по лестнице и вскоре вернулась вооруженная.

– Теперь мне ничто не страшно! – похвасталась она.

– Кроме законного супруга.

– Надо с ним как-то договориться. Что, если я возьму его с собой в летную школу?

– Боюсь, не о таком счастье он мечтает. Вы сперва, Тамарочка, расскажите Кокшарову и Терской, что стали замужней дамой. Потом, когда Терская успокоится, добудьте у нее денег, поселитесь поблизости от ипподрома вместе с Николевым. А потом все как-нибудь само образуется…

– Знали бы вы, Александр Иваныч, как не хочется быть замужней дамой!

Потом, пообещав Танюше, что утром снабдит ее продовольствием, Лабрюйер спустился вниз, лег в постель, и теперь уж уснул мертвым сном. Ему даже Енисеев не снился, ехидный и высокомерный Енисеев, теперь вынужденный скитаться без денег и вещей по меньшей мере до утра, когда ему удастся хоть зайцем доехать до ипподрома. В том, что там у него есть сообщники, Лабрюйер не сомневался.

Утром артисты, зная, как тяжко ему пришлось ночью, будить его не стали – и он невольно нарушил слово, данное Танюше. Часов около одиннадцати его похлопал по плечу Кокшаров.

– Вставайте, у нас новая беда.

– А что такое?

– Похоже, Лиодоров утонул… Ну что за злосчастные гастроли! Теперь спектаклю точно конец. А все Стрельский! Его затея!

Квартальный надзиратель Шульц сидел в комнате Кокшарова, где был установлен телефонный аппарат, и говорил с кем-то из сыскной полиции. Артисты заглядывали туда, но о чем речь – понять не могли.

– Не выдавайте меня, – прошептал Лабрюйеру Стрельский, – и я вас не выдам.

– Вы что имеете в виду?

– Пойдем, объясню.

Лабрюйер осторожно спустился во двор, Стрельский – следом, озираясь, как наемный убийца из плохой трагедии.

– Ну так что же?

– Помните, вы просили меня подбить Лиодорова поухаживать за той красоткой-соседкой?

– Да.

– Ну так я ему и внушил, чтобы он ею занялся. И после этого он пропал!

– Самсон Платонович, «после этого» – не значит «в результате этого». Сей простой истине все полицейские обучены, даже самые тупые. А что стряслось-то?

– Тело из воды подняли. Из реки, то есть, вынули. Там, на берегу, недалеко от мостов, дачи стоят. Не все любят купаться в море, оно тут холодное, а в реке вода не в пример теплее. Дачники пошли купаться, а там – извольте радоваться! Покойник!

– Точно Лиодоров?

– Есть шанс, что не он. Но дачники оказались люди со вкусом – дважды ходили на «Прекрасную Елену», вот и заметили сходство с царем Ахиллом. «Я царь Ахилл бесподобен, хил, бесподобен…» – уныло пропел Стрельский. – Сказали о своем подозрении полицейским, а те уже знают, где искать царей Эллады, тут же адресовались к Шульцу. Сейчас Андрюша Славский с Савелием поедут тело опознавать. Дай Бог, конечно, чтобы не Лиодоров… Но где же тогда Лиодоров?

– Может, на соседней даче сидит и счет времени потерял? – предположил Лабрюйер. – Это, говорят, с нашим братом случается.

– Вы эту даму видели? На черта ей наш Лиодоров сдался? Ведь раскрасавица!

– Утонул, говорите?

– Ну если из воды подняли, то, уж верно, не повесился. Только за каким бесом он в воду полез? Я думаю – может, лодку взял в Дуббельне, где причалы, поехал покататься, вывалился – и нет Лиодорова?

– Покататься на лодке – в одиночестве?

– Может, с дамой? С этой – вряд ли, а с какой-нибудь попроще?

– Так… – пробормотал Лабрюйер. – Вот картинка и сложилась…

Он имел в виду – заколоченную калитку, в которой кто-то расшатал огромные гвозди, убийство фрау фон Сальтерн не в беседке, а очень далеко от беседки, тайную доставку тела в Майоренхоф на автомобиле, а на чем же еще, и, наконец, автомобиль, имеющий дурную привычку в сомнительное время суток, когда все дачи спят, ломиться в соседские ворота.

Если бедный Лиодоров действительно пытался приставать к красавице и даже забрался к ней в жилище, он мог узнать нечто, несовместимое с жизнью. Настолько серьезное нечто, что даже случайная свидетельница, видевшая автомобиль, приехавший за телом Лиодорова, была смертельно опасна.

И все это непостижимым образом связано с ипподромом.

В этой версии были неувязки. Воровство шляпной булавки не лезло пока ни в какие ворота. Разве что прелестная Лореляй врет – но для чего бы ей врать? Или же интрига чересчур хитро закручена для понимания обыкновенного человека: злодеи, зная, что кто-то может допросить воровку, нарочно назвали редкое имя «Генриэтта», чтобы к нему тут же пристегнулась фамилия «Полидоро». Опять же – отчего понадобилось тащить тело через забор, если Енисеев-Дитрихс прекрасно мог внести его в калитку на руках? Неужели он до такой степени боялся, что кто-то среди ночи, заспанный и полуслепой, потащится чуть ли не на ощупь в нужную каморку, а он не сумеет вовремя стать, держа злополучное тело, за угол?