Аэроплан для победителя

– Да я только тогда пришла в разум, когда от тебя убежала! Лучше помереть под забором от чахотки, чем к тебе вернуться! – воскликнула Полидоро, и в ее голосе была неподдельная искренность.

Лабрюйер, французской литературы не учивший и понятия не имевший, из каких дебрей памяти добыл для него Кокшаров этот звучный псевдоним, смотрел на супружескую чету с великим подозрением: не ломают ли злоумышленники перед ним комедию. Но Генриэтта, кажется, не врала: так яростно ненавидеть можно лишь нелюбимого мужа. Да и Валевич соответствовал ее описанию: стар, гнусен, занудлив.

– Госпожа Полидоро, откуда у вас этот псевдоним? – строго спросил Лабрюйер. – Вы ведь не Полидоро, настоящая Полидоро сейчас в Санкт-Петербурге. Что это за игры?

– Ах, неужели трудно понять? – высокомерно спросила Лукерья Валевич. – Мы встретились с Генриэттой, когда ее бросил этот мерзавец. Она хотела скрыться от всех! Ей были нужны деньги, мне было нужно другое имя. Я купила у нее имя, понимаете? Имя известное, его антрепренеры знают! Она мне его за двести рублей уступила! Я стала Генриэттой Полидоро – и он потерял мой след!

Она указала на мужа.

– Но если это правда – почему вы сбежали, когда был разоблачен Енисеев? Молчите? Кокшаров! Стрельский! Куда вы запропали?! Лариса, тащите их сюда! Сейчас мы эту парочку сдадим в полицейский участок!

Угроза возымела действие – Полидоро рухнула на колени.

– Ни за что! – крикнула она. – Скорее я повешусь!

– Но если вы не виноваты?..

– Вы что, не понимаете? Меня из участка так просто не выпустят! Меня мужу отдадут! Он только этого и добивается! Он для того и на дачу ломился, чтобы явилась полиция и нас обоих арестовали! Он же мне – муж! Глава семьи! Он меня выслеживает, как ищейка! Боже мой, почему я еще жива?! Почему я должна скрываться от этого чудовища?!

– Прелестно, прелестно! – услышал Лабрюйер за спиной знакомый выразительный голос. – Генриэтточка, я всегда говорил, что у вас прекрасное будущее! Сколько силы, сколько чувства! Истинная страсть! Браво!

И Стрельский зааплодировал.

Окруженная товарищами-артистами, Генриэтта рассказала свою печальную историю: брак по воле самодуров-родителей, смертная тоска в доме и на супружеском ложе, побег, необходимость скрываться от супруга, тайный сговор с подлинной Генриэттой Полидоро, которая, кстати, на самом деле – Фекла Куропаткина. И прочие события – вплоть до вчерашнего дня, который она провела на даче у новых знакомых, вечером же, дождавшись темноты, пошла вызволять свои чемоданы, чем смертельно перепугала Эстергази.

– Иван Данилович, я вас умоляю – не гоните меня! – воззвала она. – Эта беда завершится в последних числах августа – и я буду свободна от своего злодея!

– Он вроде помирать не собирается, – заметил Кокшаров. – Вы, кажется, хвастались, что носите с собой цианистый калий?

– Да нет же, какой калий? Я и не знаю, что это такое! Просто он, мой мучитель, по должности летом свободен, а с конца августа должен уже сидеть в своем кабинете. Он же – директор гимназии! Зимой-то он за мной не побегает!

– Хм… – сказал на это Кокшаров. – Господа, сами видите наше положение. Еще и мадам Полидоро утратить – там нам придется на паперти подаяние просить, изображая слепцов и увечных.

– А публике она нравится, – поддержал Славский.

– И у нее прелестные ножки, – добавил Стрельский. – Иван, будь вершителем судеб человеческих! Не отдавай газель на растерзание индюку!

– Кыш, индюк, кыш! – закричал Савелий Водолеев. – Пошла вон, глупая птица!

Директор мужской гимназии не имел опыта споров с артистами. Он мог призвать к порядку подчиненных – гимназистов и преподавателей. Но эти-то от него не зависели, из его рук не кормились, и родителей, которые устроили бы им взбучку, тоже не имели.

Дальше начался кавардак – Валевича гнали прочь свистом и слали ему вслед разнообразные пожелания.

– Вот такие мы и есть, – сказал Стрельский Лабрюйеру. – А завтра опять разругаемся из-за ерунды. Тонкие души, мой юный друг, весьма, весьма тонкие…

– Он может завтра пойти в участок и наябедничать, – заметил Лабрюйер.

– На здоровье! – от души пожелал Стрельский.

И все отправились спать.

Рано утром Лабрюйер растолкал Стрельского и очень деликатно постучал в дверь фрау Хаберманн. Пока собирались, прибыл синий «Руссо-Балт». Но когда стали в него усаживаться, как два чертика из табакерки, возникли Танюша и Николев. Они держались за руки.

– Александр Иванович, возьмите нас с собой, – попросила Танюша. – Я знаю, вы на ипподром едете. Возьмите, а? Пока Терская спит… Она уже поняла, что возражать бесполезно, только вы же ее знаете – она еще недели две будет сцены устраивать.

– Куда же вас усадить?

– Мы на пол сядем, правда, Алешенька? Я же совсем легонькая, и фрау легонькая, мы с ней вдвоем – как один человек обычного веса. Ну, Александр Иванович!.. Ну, миленький! Ах, какой вы душка!

Танюша даже не по лицу, не по улыбке, а по едва уловимому движению губ поняла, что Лабрюйер не возражает.