Гордость Карфагена

* * *

Проведя зиму в тренировочном лагере за стенами Нового Карфагена, Туссело имел достаточно времени, чтобы подытожить два завершенных периода жизни и обдумать новый зарождавшийся этап. Он, сколько помнил себя, был наездником — с самых ранних лет, почти с рождения. Его детство прошло в большой семье, в деревне среди детворы, где все говорили на одном языке, молились одним и тем же богам и жили по одинаковым обычаям. Он считал себя хозяином этого маленького мира и с нетерпеньем ожидал наступления зрелости.

Но однажды вечером он заснул свободным человеком — массилиотским нумидийцем и всадником, — а когда проснулся, изогнутое лезвие ливийского кинжала у его горла показало, что все это закончилось. Рассвет нашел юношу бредущим в цепях под плетьми работорговцев, которых не волновало, что их и его кровь почти не отличались друг от друга. Через неделю они добрались до берега. Там его купил римский капитан, и Туссело впервые оказался в открытом море. В ту пору он достиг возраста, когда его мысли начали по-доброму обращаться к девушкам племени. Однако в первый день, проведенный под парусом, его новый хозяин сделал эти мысли вечным наказанием. Быстрое движение ножом, и шанс для обретения бессмертия в своих сынах и потомках исчез. Туссело согнулся вдвое, схватился руками за пах, заплакал и завыл от невыносимой боли, изумленный смехом мужчин, которые кастрировали его. Вопреки желанию, юноша слушал их шутки о том, что теперь при случае он может представиться женщиной, но уже никогда не овладеет по-мужски другим человеком. То была абсолютно невообразимая перемена в его судьбе — настолько важная, что он отказывался верить в нее, хотя и извивался на палубе в луже крови. К несчастью, после этого он прожил много дней и понял, что нельзя недооценивать жестокость людей. В нее следовало верить без малейших сомнений, ибо она была более постоянной, чем милость любого божества.

Он провел в Риме двенадцать лет. Его трижды продавали новым хозяевам, пока он не попал к бродячему торговцу среднего достатка. За это время Туссело освоился с существованием, которое отверг бы годами раньше. Он привык к своему рабству, но не полностью. И именно поэтому он несколько раз дышал свободой, чтобы затем, однажды ночью неподалеку от Брундизия, обрести ее полностью. Туссело выкрал кошель, наполненный монетами, который пьяный мужчина по глупости оставил на мгновение в открытой ладони. Этих денег хватило, чтобы оплатить грабительскую цену за морское путешествие обратно в Африку.

В родном краю ничто не осталось прежним — ни по виду, который предстал ему, ни в нем для его бывших односельчан. Из его семьи никто не уцелел. Вместо богатой деревни, в которой он провел свое детство, Туссело увидел жалкое сборище лачуг, больше похожее на колонию прокаженных. В пе чали он сидел на северном холме и смотрел на травянистые равнины и редкие рощи, тянувшиеся к морю. Это была красивая страна. Она была несопоставима с миром его рабства. Она ранила душу, когда бы он ни думал о ней. Но Туссело не мог сопротивляться памяти, и каждая мысль о родине, проникая в ум, несла за собой тень горького понимания того, как рабство разрушило его личный мир. Он надеялся, что свобода, добытая с таким большим трудом, завершит какую-то часть его страданий. Однако этого не произошло. У него отняли все — действительно все, как он понял, глядя на страну, которая терзала его воспоминаниями и не сулила никакого утешения. Он стал изгнанником в собственной стране. Вот почему Туссело покинул ее и отправился служить Ганнибалу. Только это решение казалось ему правильным и вело его назад в Италию.

В тот день, когда Туссело встретил всадника у Сагунтума — после долгого пути по следам огромной армии Ганнибала, — он не был в седле тринадцать лет. Но мастерство езды вернулось в мгновение ока. Несколько месяцев он трудился на осадных работах, выполняя любые задания, которые сыпались на него. Он подчинялся начальникам с еще большим почтением, чем прежним хозяевам, и жил среди нумидийцев, вспоминая их обычаи. Юноша вернулся вместе с победившей армией в Новый Карфаген и сделал все, чтобы его желание сражаться в кавалерии дошло до людей, принимавших решения.

Его последний хозяин приказывал рабам брить головы. Когда Туссело стал свободным человеком, он позволил волосам расти, как им того хотелось. Он даже успел забыть то время, когда перестал скоблить заточенным ножом по скальпу. Вскоре его волосы стали такими длинными, что вьющиеся локоны можно было брать в горсть и вертеть между пальцев. Раньше Туссело редко видел свое отражение. Оно ничем не привлекало его. Однако теперь он все чаще рассматривал себя в лужах воды, в овалах натертых до блеска щитов или в тусклом отражении на лезвии ножа. Ему нравилось то, что он видел. Туссело утратил былой облик. Его густые волосы росли с упорством узника. Они выглядели такими же непокорными и впечатляющими, как змеиная корона Медузы. Черные пряди обрамляли лицо и придавали ему завершенность, солидность, ярко выраженный африканизм, которым он очень гордился. Вот, наверное, почему его хозяин брил своих рабов, лишая их индивидуальности, уродуя, чтобы они забыли свое вольное прошлое и приняли рабскую судьбу. Но это ему больше не грозило. Он вернул свои волосы и в середине зимы снова стал всадником.

В тот момент когда ему выдали коня, у него едва не подкосились ноги. Горло сжалось от эмоций, пальцы задрожали. Лошади в армии Ганнибала были в основном иберийскими, взятыми из разных племен и регионов страны. Их обучали иначе, чем африканских скакунов. Им прививали совершенно другое отношение к людям. Превосходя размерами быстроногих коней Северной Африки, эти животные обладали мириадами оттенков темпераментов и удивляли той дикой энергией, которая пылала в них. Когда массилиотские всадники выбирали для себя скакунов из общего табуна, на их искусство объездки можно было смотреть как на чудо. Туссело , проживший многие годы вдали от родины, благоговел перед мастерством, с которым был рожден.

При езде нумидийцы разговаривали с лошадьми и сжимали их бока ногами. Они подавали сигналы прикосновениями, иногда палкой, но чаще похлопыванием ладоней по холке. Они перемещали вес тела, взмахивали руками, и эти движения меняли скорость лошадиных копыт или вызывали внезапные и неожиданные маневры. Казалось, что кони понимали их язык и с радостью выполняли команды, проносясь через табун иберийских лошадей и кружась вокруг них, пока те понуро стояли и щипали траву. Туссело наслаждался этим зрелищем. Он не видел подобного мастерства все те годы, которые провел в изгнании. Ему даже было стыдно, что он привык к тому, как римляне управляли лошадьми — без искусства, без радости, просто безжалостно властвуя над животными.

Когда подошла его очередь выбирать коня, он сделал это не колеблясь. Туссело двигался спокойно и уверено. Он знал, что его соплеменники отмечали любую неловкость так же четко, как львы находили слабину у своих жертв. Он приблизился к лошади сбоку. Одна ладонь почти касалась шкуры, другая — слегка приподнята, кончики пальцев расставлены, словно он гладил ими стебли высокой травы. В этом подходе не было ни хитрости, ни обмана. Он шел к животному, словно совершал самый естественный поступок в мире. Туссело приветствовал кобылу и произнес слова восхищения — без лести, но как при встрече с новым другом.

Прежде чем она испугалась, он был рядом с ней. И когда лошадь пригнула голову, чтобы последовать за ним, он вскочил на нее — так плавно и легко, словно был попоной, украшавшей ее спину. Туссело обнял руками шею животного, распределил свой вес и начал сплетать вязь из слов. Прежде он думал, что радость навсегда покинула его — возможно, так оно и было. Но теперь в нем что-то защемило, зашевелилось, вырвалось наружу, и это не напоминало ту злобу, которая двенадцать лет кипела в его сердце. Он уже чувствовал лошадь нутром. Верхом на ней он снова мог стать наездником, быстрым как вихрь. Он снова мог объединиться со своим народом и найти цель жизни в сражении с врагом. Лошадь никогда не спросит о его искалеченном фаллосе, никогда не посмеется над ущербом, нанесенном ему старым хозяином. Это было величайшим блаженством. Взамен он будет добрым к ней. Он будет кормить ее, жалеть, не подвергать мучениям, оберегать и защищать в бою. Они всегда будут вместе и увидят множество чудес. Ни одна часть земли не удержит их в своих границах. Он сказал ей все это, и она, хотя и была иберийской кобылой, вскоре прислушалась к нему и успокоилась.

Поскольку кобыла не была обучена массилиотской манере езды, начальник кавалерии разрешил Туссело тренировать ее и заботиться о ней как о своей собственной лошади. Генерал увидел все, что хотел. Действия новичка подтверждали, что он был одним из них. Тем же вечером Туссело поскакал к холмам за Новым Карфагеном. Мощное животное неслось как ветер. Копыта ударяли о землю и вырывали дерн. Скорость дурманила всадника, который так долго был обречен на пешую ходьбу.

Он остановился на холме. За его спиной простирался Новый Карфаген, чадивший дымом, как и все другие города. На юге, то вздымаясь вверх, то опадая вниз, взволнованное море подступало к суше. На западе и севере ландшафт бугрился холмами, уходившими к горизонту. И больше не было ограничений. Он впервые после детства почувствовал настоящую свободу. Туссело знал, что если боги улыбнутся ему, он вернется в Рим — не один, а с целой армией — и, наконец, закончит незавершенное дело.