Тиберий. Проигравший

Город словно опустел — все сидели по домам, стараясь хоть таким образом уберечься от завистливого глаза доносчика. Но не всем это помогало. И среди дня, и среди ночи тяжелые кулаки гвардейцев могли забарабанить в любую дверь, в любую ставню. Понемногу ошеломленный Рим начинал понимать, что при злодее и мерзавце Сеяне жить, оказывается, было лучше. Спокойней и безопасней!

Тиберий распорядился, чтобы казнили и обоих детей Сеяна от Апикаты (самой ей была дарована жизнь и даже небольшая сумма денег). Но с этими детьми получилась небольшая заминка.

Мальчик был еще несовершеннолетний. Для того чтобы его казнить, на него надели взрослую тогу. А девочка, что еще хуже, была совсем маленькой и, значит, девственницей. Девственниц охранял древний закон. Для того чтобы этот закон не нарушался, Макрон сам пришел к ней в темницу и изнасиловал ее. Только после такой процедуры девочке могли спокойно отрубать голову. И это тоже сделал Макрон. Таким образом был создан неплохой прецедент.

Казни совершались не только в Риме. Некоторых преступников по-прежнему отвозили на остров, к императору. Калигула в эти горячие дни просто разрывался на части: ему хотелось во всем поучаствовать и все посмотреть. Но на Капри он любил бывать больше всего. Здесь не нужно было изображать перед народом спасителя отечества. Здесь Калигула мог побыть самим собой — и увлеченно изобретал все новые виды пыток и казней для преступников, а также новые виды извращений для императора и себя. Спинтриям приходилось немало трудиться, но на то они и были спинтрии.

Тиберий, правда, мало занимался посещением сада удовольствий: он так и не смог скоро оправиться от испуга и все сидел на своей вилле «Ио». Ему казалось, что Калигула и Макрон казнят мало, непростительно мало преступников. Изувеченные трупы летели со скалы вниз один за другим, а Тиберий хотел еще и еще. Целых девять месяцев он провел затворником на вилле, пока Макрон, которого он пожелал к себе приблизить, и Калигула не смогли убедить его в том, что ему больше нечего бояться.

Он много раздумывал о жизни. Она, что и говорить, была нелегкой. Но Тиберий упорно шел к своей цели — и вот он добился всего, чего хотел.

А сколько раз он мог проиграть! Даже если не думать о том, что его могли убить в сражениях — а жизнь тогда можно было считать проигранной, — набиралось столько случаев, что хватило бы на большую толпу, а не то что на одного человека.

Его могла убить Ливия — и не раз. Его мог убить Август. Его могли убить Германик, Постум, Агриппина. Он мог сгнить на проклятом Родосе. И вот совсем недавно Тиберия мог убить Сеян. Самый лучший друг, который у него был в жизни.

Но Тиберий опять выиграл. Он сумел вовремя раскусить противника и сделал верный ход. Он всегда будет делать только верные ходы!

Единственное, на что можно посетовать, — это возраст. Поздновато достался Тиберию главный выигрыш — самый главный, о котором может мечтать человек. Годы, годы берут свое. Уж не тянет, как бывало, выпить вина и — несмотря на сильные возбуждающие средства, которые дает ему Фрасилл, — все реже хочется (и можется) порезвиться с любвеобильными крошками спинтриями.

Империя его занимает половину мира. И она так прочна и устойчива, что просуществует еще тысячу лет. А если надо, просуществует больше.

Август спал по шесть часов в сутки — и жаловался на то, что времени на управление империей ему не хватает. Тиберий совсем забросил управление, а империя жива и будет жить. Он открыл замечательный способ властвовать, перестал сменять губернаторов и наместников провинций. Зачем сгонять их с насиженных мест? На поле лежит раненый, его раны покрыты мухами, пьющими кровь. Зачем сгонять их? Тут же прилетят новые, еще более голодные, — и раненому придется гораздо хуже.

Не нужно никакого правления, кроме страха, думал Тиберий. Если люди боятся — они послушны. Не прав был Сеян, который в один прекрасный день много возомнил о себе и перестал бояться.

Тиберий заставил бояться всех.

И сам он тоже боится — потому всегда и выигрывает.

Кстати, о Ливилле. Он не стал казнить ее на ступенях Слез, а отдал матери. Антония сама решила казнить ее — и казнила по своему усмотрению. Она заперла Ливиллу без воды и пищи — и уморила голодом и жаждой. Ливилла умирала несколько дней, крики ее были слышны во всем доме. Но сердце матери не дрогнуло: вот что значит страх. Пусть не за свою жизнь, а всего лишь — за честь семьи, но все же страх. 47

Много удивительных открытий можно сделать, если занимаешься только собой и думаешь все время о себе. И конечно, имеешь для этого все возможности. Вырабатывается свойство замечать самые незаметные мелочи, самые невидимые связи явлений. Открытия ждут тебя на каждом шагу. Смотришь, например, на свой палец, и вдруг тебя осенит: а ведь там, куда ты уйдешь непременно, этот привычный кусочек плоти, что так долго и исправно тебе служил, уже не понадобится. Но что будет вместо него? Ведь нельзя же себе представить, что в загробной жизни не понадобятся руки, ноги. Твой палец вместе с остальной требухой сгорит на костре и все же останется при тебе. И тогда ты сможешь посмотреть на него совсем другими глазами. А глаза? И так далее.

И до чего же становится себя жаль! Причем — обоих— и того, кто сгорит в погребальном пламени, и того, кто уйдет за роковую черту: Жаль вдвойне! Но люди, что тебя окружают — все до одного бездушные и черствые, — не хотят делить с тобой эту жалость. Им нет дела до твоих страданий, ночных мучительных раздумий и тайных слез, проливаемых над горькой судьбой, которая обязательно должна привести тебя к смерти. Могли бы и догадаться и посочувствовать, хотя бы для виду — ведь всем известно, что у императора по утрам бывают красные заплаканные глаза!

Утро дарит облегчение и вселяет страх перед будущей ночью, тоже неотвратимой, как и смерть. Боги даруют нам долгий день для того, чтобы мы могли получше подготовиться к ночи: набраться сил духовных и истощить силы телесные. Телесные силы как раз стали истощаться очень легко — стоит немного погулять по лесным тропинкам или проплыть десяток-другой саженей, и до самого ужина лежишь пластом. А поешь — и сразу клонит в сон.

Еще одно открытие: время, оказывается, тоже двулико, как и человеческая сущность. Оно тянется медленно, словно не очень хорошо разогретая смола, и тем не менее — летит как стрела, пущенная из лука: не догонишь, не ухватишь за хвост, не повернешь вспять.

Все вокруг лгут и суетятся, чтобы урвать кусок с императорского стола. Лжет Калигула, постоянно уверяя в своей преданности, едва ноги не целуя. Лжет Макрон, докладывая, что в Риме наступил такой порядок, какого еще не было со дня основания великого города. Известно, из доверительных источников, Макрону неподвластных, что он откровенно грабит население, каждый квартал, каждую лавку обложил данью, словно губернатор — варварскую страну. Богатеет с каждым днем, скоро станет богаче самого императора. Был бы в Риме честный человек, исполняющий обязанности квестора, надзирающего за налогами, финансами и казной — все штучки Макрона немедленно всплыли бы. Но квестором назначен Калигула, и он наверняка имеет свою долю в доходах ворюги Макрона. Ничего, пусть воруют. Пока воруют — больше ни о чем не будут думать. Не станут затевать заговора — не до того.

Плохо, что народ очень недоволен. Идеальный народ — тот, у которого сочетаются страх и довольство жизнью. Добиться этого легко, а вот сохранить трудно. Народ напуганный, но имеющий кусок хлеба для желудка и вдоволь зрелищ для глаз — это большая ценность. А Макрон, Калигула и им подобные вырывают у народа хлеб прямо изо рта. А император оказывается виноват. Из тех же доверительных источников известно, что на городских стенах все чаще появляются оскорбительные надписи, что в театрах и цирках находят все больше подметных писем, где перечисляются — и откуда им все известно? — императорские пороки и так называемые преступления. Модной, словно любовная песенка, стала вот какая тема: старый Тиберий, мол, совокупляется со свиньей, и эта свинья живет на его вилле в роскоши и неге. А Тиберий только лишь хотел несколько раз попробовать свинью — но не решился! Только хотел! А им и это известно. Им все про него известно, кроме главного: что он живой человек и страдает от людского непонимания.

Все лгут. Лжет Кокцей Нерва, — правда, не знает, что лжет, — говоря об исторической неизбежности кровавых репрессий один раз в семьдесят — сто лет. Сел бы на трон вместо Тиберия Германик — и еще семьдесят лет не случилось бы никаких репрессий, кроме казни Сеяна, который все равно бы не ушел от своей судьбы. Если бы Нерва хоть чуть-чуть осудил чрезмерную жестокость Тиберия, призвал бы его к милосердию — было бы несравнимо легче жить, зная, что возле тебя находится хотя бы один порядочный человек. А значит, ты и сам не совсем полный и законченный негодяй, раз такой человек согласен жить рядом с тобой.

Лжет даже Фрасилл. И всегда лгал, всегда. Дело не в его дурацких предсказаниях (которые пусть и сбывались, но еще надо посмотреть почему. Не потому ли, что Тиберий сам всегда делал верные ходы?), а в том, что лжет по мелочам. Говорил, что у него есть египетская диковинка — мумия, умеющая двигаться и говорить, хотя и не совсем внятно. И что же? Тиберию в конце концов стало любопытно: а вдруг и правда сушеный египтянин заговорит? Явился к Фрасиллу и потребовал показать. Тот давай оправдываться, и звезды, мол, расположены неблагоприятно, и ветер дует откуда-то не оттуда. Подводил к своей трубе со стеклами, заставлял смотреть. Ну хорошо. Тиберий тогда прямо спросил: как должны располагаться твои звезды и какие должны быть прочие условия, чтобы эта вяленая человечина замычала? Фрасиллу деваться некуда — перечислил. Тиберий записал. И дождался, когда все нужные признаки оказались налицо. Опять к Фрасиллу: демонстрируй. Тот попытался было напустить туману, зубы императору заговорить. Но потом — честно сказал, что уже много лет не может заставить мумию двигаться: наверное, она умерла, как умирает все, что способно производить действия и издавать звуки.

А жаль. С годами у Тиберия сильно возрос интерес ко всякого рода диковинам. Что он, собственно говоря, видел в жизни? Озлобленную солдатню, воняющих потом германцев, паннонцев в лохматых шапках, горы и леса, леса и горы. Множество разных негодяев, шлюх, извращенцев, ненависть, презрение, смерть и кровь. В общем — ничего необычного. Он, может, хотел в юности объехать весь мир, а ему не дали. А в мире столько разных чудес!

Сейчас он может объехать мир — но уже не хочет. Годы не те, чтобы путешествовать. Пусть уж лучше диковины со всего мира сами съезжаются к нему на остров!

Желание императора — закон. К Тиберию отовсюду стали свозить разные необычные предметы — как живые, так и неживые: растения, животных, изделия рук заморских мастеров, человеческие существа, наделенные какими-нибудь невероятными способностями или отмеченные особым уродством. Так в его заповеднике появился мальчик с одним глазом, расположенным посередине лица, — но это был не детеныш циклопа, а именно человек, рядом с ним поселилась девочка с тремя грудями, затем еще две девочки, растущие из одного корня — вместо ног у них был один на двоих короткий и толстый хвост черного цвета (их привезли из Африки), а от пояса — нормальные девки, только очень некрасивые. С этой диковиной Тиберий подумывал было вступить в половой акт, чтобы самому испытать те чувства, которые испытывали, наверное, первобытные полулюди-получудовища, совокупляясь в теплой грязи болот друг с другом. Но передумал: во-первых, непонятно было, каким образом возбуждаться, а во-вторых, во избежание появления новых издевательских стишков про себя.