Собрание сочинений. Дополнительный том. Лукреция Флориани. Мон-Ревеш

XXIII

Потрясенный Амедей опустил голову, словно благословение дано было ему священником у подножия эшафота.

— Вы убиваете меня, — сказал он, — но да будет воля ваша!

— Нет, я спасаю тебя, — сказал Дютертр, поднимаясь с места. — В том бремени, которое ты хочешь на себя возложить, могут таиться страдания, которых ни ты, ни я не предвидим. Я один должен нести это бремя, но ты не задавай мне вопросов. Я ничего не могу сказать, кроме того, что верю тебе как самому себе и удаляю тебя не из эгоистического чувства и низкой подозрительности. Я говорю тебе, что так нужно — не для чести моей, но для моего достоинства; не для душевного покоя, но для чистоты моей совести.

— Ваше решение непостижимо для меня, но я должен покориться, не пытаясь его разгадать, — сказал Амедей. — Только поручите мне сделать для вас какое нибудь большое дело, поручите мне что-нибудь очень трудное; пусть мне будет нелегко — я стану сильнее, зная, что мои силы нужны вам.

— Да, они нужны мне и будут всегда нужны. Но больше всего ты нужен мне здесь, в семье, потому что в твоей привязанности я нуждаюсь еще больше, чем в твоем уме и труде. Послушай! Эта прекрасная и крепкая семья, которой я так гордился и так надеялся навсегда собрать под своим крылом, скоро рассеется. Иначе нельзя. Эвелина, кажется, выйдет замуж за Тьерре: она сама его выбрала, и я его уважаю. Натали поедет со мной в Париж; поезжай и ты туда и жди меня; мы будем жить там втроем с моей сестрой. В течение предстоящего года я буду приезжать сюда лишь ненадолго, так мне приходится делать с тех пор, как я на свою беду принял пост депутата. Жена моя успокоится; она привыкнет к мысли о том, что мое отсутствие продлится около года; без Натали, которая ее убивает, она начнет поправляться, имея рядом любящую Каролину, и постепенно вылечится совсем. Через год Натали будет замужем, я подам в отставку, и тогда, если ты поклянешься мне честью, что ты излечился, мы вернемся сюда, и я снова буду лелеять надежду, которую ты мне подал когда-то, что ты привяжешься к младшей… к лучшей из моих дочерей. Если же нет, то ты уедешь в Америку, где, может быть, тебе придется спасать мое состояние от нависшей над ним угрозы.

— Вы слишком мало думаете об этой угрозе, дядюшка, позвольте мне поехать туда сейчас же.

— Нет, — сказал Дютертр, ибо он опасался последствий его отчаяния и не решался предоставить юношу самому себе, настолько прочно в его сердце великодушное и нежное отцовское чувство уживалось с супружеским, — нет, время заниматься материальными делами еще не пришло. Мы все страдаем здесь от нравственных мук, в особенности я, ибо мне придется снова покинуть собственный дом и терпеть еще большую муку, соединив свою жизнь с черствой душой, с дочерью, которая порой бывает просто бесчеловечна. Мне придется много страдать, друг мой; мне понадобятся силы и терпенье. Со мной не будет Малютки, чтобы осушать мои слезы. Это сокровище я оставляю Олимпии. Замени мне любимую дочь, оставаясь в то же время добрым и мудрым советчиком, — ведь ты всегда помогал мне в минуты душевного смятения. Ты говоришь, что любишь меня больше, чем себя самого; я верю тебе и на тебя полагаюсь.

Говоря так, Дютертр внимательно следил за выражением лица Амедея. Он подвергал испытанию его юную отвагу, он старался спасти Амедея от него самого с помощью той страстной преданности, которая и была его истинной добродетелью, истинной силой. Если бы Дютертр заметил хоть малейшее сомнение в его взоре, хоть малейшее колебание его духа, он отказался бы от этого средства спасения и стал бы искать другого. Но взор Амедея блистал по-прежнему, лицо его прояснилось, улыбка надежды и признательности появилась на задрожавших губах.

— Да, вы правы! — вскричал он. — Именно этого я желаю, именно в этом мое назначение и моя радость! Быть для вас опорой в той борьбе, которую ведут здесь против вашей справедливости и доброты, утешением в горестях, которые вам причиняют!.. Благодарю, благодарю, отец мой! Мне не хватает достоинств, мне не хватает величия души, чтобы быть вашим советчиком, как вы говорите; но где не хватает величия души, там его заменяет нежность. Я буду любить вас, страдать вместе с вами, и одна мысль, что я вам нужен, даст мне силы жить и благословлять судьбу; будьте покойны; я уезжаю сейчас же… так нужно. Да, я понимаю или догадываюсь — чей-то ядовитый язык… Нет, нет, не будем говорить об этом, не будем об этом думать. Простим все. Будем трудиться на благо тех, кто нас убивает. Мы обратим их на путь истинный терпением и преданностью; увидите, дядюшка, вы еще будете счастливы! Вы исцелите всех ваших больных! О, да благословит вас бог за ваше решение оставить меня при себе, когда вы будете один и далеко отсюда!

Амедей кинулся на шею своему приемному отцу, обливаясь слезами. Сердце его разрывалось; но он проявил такую искренность, такую верность своему судье и сопернику, с таким жаром поцеловал руку отца, приносившего его в жертву, что Дютертр совершенно забыл о недавней вспышке ярости и сжал юношу в своих объятиях, видя в нем только лучшего из сыновей и чистейшего из людей.

Он последовал за Амедеем в квадратную башню, заботливо и деликатно снабдил его всем необходимым: деньгами, письмами, предметами дорожного обихода — и вместе с ним сочинил версию о делах, потребовавших немедленного отъезда Амедея, чтобы этот отъезд не привлек особого внимания окружающих.

Тем временем уже готовили коляску, которая должна была увезти молодого человека. Дютертр, провожая его, взял его под руку. Проходя мимо дверей башенки, где Амедей столько раз издали втайне следил за лихорадочным сном Олимпии, Дютертр почувствовал, что рука, опирающаяся на его руку, стала тяжелее, словно смерть внезапно оледенила члены бедного юноши. Но жестокое волнение было быстро побеждено. Амедей тихонько улыбнулся своему страданию; вновь обретя присутствие духа и чувствуя какую-то высокую радость, он ускорил шаг и попросил дядю позаботиться о своих любимых цветах и животных. Коляска тронулась; Амедей в последний раз улыбнулся своему отцу; но когда коляска исчезла за стенами замка, он весь поник, как мертвый, и несколько часов действительно находился между жизнью и смертью, ни о чем не думая, ничего не понимая, не вспоминая ни о ком и полагая, что ему так а не придется достигнуть цели своего путешествия.

Оставшись один, Дютертр почувствовал что-то вроде минутного облегчения, как бывает, когда исполнишь тяжелый долг; но когда он возвратился в дом и подумал, что больше не увидит там прекрасного юношу, дом показался ему опустевшим. То существо, которое наполняло для него мир несказанными радостями, отныне было отделено от него, словно пропастью. Он не думал, что Олимпия разлюбила его, и знал, что она не совершила чувственной измены, но не был уверен, что она не изменила ему в своем воображении. Даже если это длилось одно мгновение, без участия ее воли и сознания, этого было достаточно для того, чтобы лучезарное счастье супруга Олимпии потускнело и показалось ему почти отравленным.

Он не стал будить жену. Он не хотел или не решался думать, что беспокойство о нем мешает ей заснуть. Он не пошел, как обычно, взглянуть на ее целомудренный, как у девственницы, сон. Он боялся поймать себя на том, что не столько восхищается ею, сколько подстерегает, не откроется ли ему какая-нибудь тайная душевная измена. Да сих пор он всегда относился к своему положению супруга с благоговейной серьезностью; теперь же впервые ему показалось, что он играет отвратительную или смешную роль ревнивца или обманутого мужа.

Он отправился побродить по лесу и, сам того не заметив, пошел по направлению к замку Мон-Ревеш, куда его толкало инстинктивное подозрение, в котором он сам не отдавал себе отчета. Навстречу ему попался Тьерре, который ехал в Пюи-Вердон завтракать. Дютертру и в голову не пришло приветствовать в его лице своего будущего зятя и оказать ему сердечный, отеческий прием, как в прежние дни. Он и думать забыл, что это будущий супруг Эвелины. В эту минуту он видел в нем только наперсника Флавьена, человека, который читал проклятое письмо и может думать, что его, Дютертра, честь находится под угрозой. Не будь письма, без сомнения, Дютертр в этот день великодушно помог бы Тьерре сделать признание, особенно трудное для человека без состояния, который просит руки богатой наследницы. Тьерре более чем кто-либо другой нуждался в том, чтобы Дютертр сделал первый шаг, ибо гордость его крайне страдала от положения, в котором он очутился. Он чувствовал, что его ухаживание за Эвелиной не может продолжаться дальше без официального согласия отца семейства. Он как раз решился попросить этого согласия сегодня, и, когда увидел Дютертра, идущего без спутников ему навстречу, он спешился и пошел с ним рядом, надеясь, даже рассчитывая, что Дютертр первый сломит лед.

Но прием, который оказал ему побледневший, осунувшийся, угнетенный Дютертр, просто ошеломил его, настолько он был непохож на ту приветливость, с которой его встречали прежде. Нахмуренный лоб, испытующий взгляд и натянутый тон отца Эвелины внушили Тьерре мысль, что выходка дочери стала ему известна и что он, справедливо разгневанный, теперь со строгим видом ожидает официального предложения руки и сердца.

Тьерре нисколько не был подготовлен к тому, чтобы очертя голову броситься в пропасть, женившись на безрассудной девушке. Он рассчитывал поговорить о своих надеждах, но так, чтобы потом, если легкомыслие Эвелины его к тому вынудит, отступить, не навлекая на нее какого бы то ни было порицания. Когда же он подумал, что попался в ловушку, которую, быть может, она сама ему ловко подстроила, хотя и казалась неспособной на эго, он едва не почувствовал к ней отвращения.

В конце концов ему пришлось начать первому, потому что Дютертр с озабоченностью, в которой Тьерре услышал иронию или угрозу, говорил только о погоде.

— Сударь, — сказал Тьерре, — вы, надеюсь, делаете мне честь не считать меня негодяем, и я хочу поскорее доказать вам, что достоин уважения, в котором вы мне до сегодняшнего дня не отказывали; но прежде всего мне нужно спросить вас, считаете ли вы, что я мог намеренно способствовать тому, что, к сожалению, произошло вчера?

— Довольно! Довольно, господин Тьерре! — с силой возразил Дютертр. — Я прекрасно знаю, что вы ни в чем не виноваты; нет никакой необходимости сообщать это мне, и я очень удивлен, что вы сочли своим долгом об этом заговорить.

Затем он добавил уже более спокойным тоном.

— Вы порядочный человек; поэтому я вверяюсь вашей скромности, хотя и знаю: во всем происшедшем нет ничего серьезного, ничего задевающего мою честь, ничего такого, в чем я мог бы вас обвинить.

Говоря таким образом, Дютертр полагал, что Тьерре заметил путаницу, которую натворил с письмами, и выражает ему по этому поводу свое сожаление, что Дютертр справедливо счел неумным и даже неуместным. Он догадывался о поездке своей дочери в Мон-Ревеш не более, чем Тьерре о том, что стихотворное послание в четыреста строк спокойно лежит в ящике его письменного стола вместо исповеди Флавьена.

Философское отношение ко всему происшедшему так поразило его, он усмотрел в нем такую суровую нелицеприятность, что чуть ли не испугался. «Бедная Эвелина! — подумал он. — Ее считают до того сумасбродной, что даже не думают обвинять меня и готовы предоставить ей самой нести последствия ее ошибки, не вменяя мне в обязанность поправить дело. Ну что ж! Будем вести себя так же героически, как этот честный человек! Я женюсь, пусть даже мне потом придется кусать себе локти!»