Собрание сочинений. Дополнительный том. Лукреция Флориани. Мон-Ревеш

Он пошел отдать несколько распоряжений слугам и, когда вернулся, увидел Натали на лестнице, ведущей в комнату Олимпии. Он схватил ее за руку и заставил спуститься вниз.

— Нет, — сказал он, — больная поручена мне, вам не удастся убить ее. Я отвечаю за нее перед богом. Если вы непременно хотите убить кого-нибудь, поднимите тревогу в доме, разбудите внезапно Эвелину, расскажите ей, что происходит, у нее сделается воспаление мозга, и через тридцать шесть часов она умрет.

Блондо не вполне понимал характер Натали; он знал только, что у нее желчный нрав, злой язык и что она жестоко ревнует своего отца. Он считал своим долгом друга и домашнего врача преподать ей жестокий урок, надеясь, что это ее исправит или по крайней мере остановит на несколько дней действие ее ядовитых речей, которые производили в семье столь страшные физические и нравственные разрушения.

Он рассудил верно. Натали восстала бы против более осторожной и мягкой по форме критики своего поведения, но патриархальная грубость Блондо ее подавила. Есть люди, которых мягкость окружающих делает неблагодарными, терпение сердит и которых можно смирить только суровым обращением. Во славу человеческой природы можно сказать с уверенностью: злоба не сообщает характеру истинной силы.

Если бы Дютертр действовал как Блондо, Натали, не сделавшись добрее, стала бы безобиднее. Ее сломили резкость и презрение этого старого, некрасивого, дурно воспитанного человека, которого она всегда считала низшим существом и который теперь чуть ли не топтал ее ногами. Впервые в жизни она почувствовала, что ее унизили, и немедленно смирилась, что прямо вытекало из ее дерзкого нрава и слабого духа.

— Блондо милый Блондо, — вскричала она, заливаясь слезами, — сейчас это вы меня убиваете, это меня вы приносите в жертву. Может быть, я и заслужила это, но сжальтесь надо мной! Скажите, что надо сделать, чтобы вернуть моего бедного отца, чтобы помешать ему драться на дуэли или покончить с собой, потому что вы нарисовали мне все эти ужасы и я, кажется, схожу с ума.

— Если бы я знал, что надо делать, — сказал Блондо уже более мягко, — то, несмотря на то, что госпожа Дютертр очень больна, меня бы здесь уже не было. Но каковы бы ни были намерения вашего отца, вы знаете его так же хорошо, как я, и вам известно, что в иные минуты нет человеческой силы, которая могла бы победить его волю и энергию. Если он захочет покончить с собой, он сделает это так, что никто не будет знать, где его искать, и никто, может быть, не определит никогда, отчего он умер. Если же он захочет драться… Право же, я никогда не видал, чтобы мужественному человеку могли помешать драться, если он считает это своим долгом. Однако, судя по его записке, речь идет не об этом, и если такие мысли и приходили ему в голову, то четверть часа уединения и раздумья рассеют весь этот чад. Он обещал завтра утром вернуться, а Дютертр никогда не нарушал своих обещаний. Он уехал верхом — вот и хорошо; нет такого исступления, которое не успокоилось бы, после получасовой скачки в холодную ночь. К тому же он еще не раз подумает, прежде чем поднимать шум, который может превратить совершенно безобидную историю в публичный скандал.

Дитя мое, вы должны немного успокоиться и хорошенько покаяться. У нас дурное сердце, вы злоупотребляете своим умом, вы ревнуете к вашей мачехе и, думая, что заставляете страдать только ее, убиваете своего отца булавочными уколами. Пора вам перемениться, если вы не хотите возбудить всеобщую ненависть и остаться старой девой, несмотря на ваши стихи и на ваши деньги. Вас здесь балуют, щадят ваше самолюбие, но я-то скажу вам, что вы никому не нравитесь в вас тут боятся все, кроме меня, ибо я знаю вас с рождения и меня не трогают ваши злобные штучки. И потому обдумайте все, переменитесь; в ваших собственных интересах, если уж вы не можете стать доброй, старайтесь, по крайней мере, поступать как добрый человек; а потом, по привычке и от боязни людского суда, может прийти и доброта; в противном же случае… Запомните го, что я вам скажу: зло, которое вы причините, падет на вашу голову, а я, все еще любящий и жалеющий вас ради ваших родителей, я стану вашим непримиримым врагом и расскажу всему свету, какая змея тут всех искусала.

Натали, потрясенная если не раскаянием, то настоящим испугом, почувствовала в глубине души всю силу рассуждений и угроз Блондо. Она молча склонила голову; он оставил ее и поднялся к Олимпии.

Олимпия была все в том же состоянии нервного потрясения, которое вызвало у нее немоту; пульс едва прослушивался, сердце не прослушивалось вовсе. Глаза ее были открыты и устремлены в одну точку; казалось, она силится собраться с мыслями. Блондо спросил, о чем она думает; она подала ему знак, что не знает. Он спросил, не встревожена ли она, потому что муж рассказал ей о каких-нибудь своих огорчениях. Она слегка нахмурилась и поглядела на Блондо со смутным испугом.

— Вы что-нибудь в этом роде припоминаете? — спросил Блондо. Олимпия сделала знак, что нет. — Вы слышите и понимаете то, что я говорю? — Она кивнула. — Ваши глаза хорошо видят? Можете ли вы прочесть письмо? — Она протянула руку и взяла записку. Прочтя то, что написал Дютертр, она улыбнулась и дала Блондо понять, что попробует заснуть. Блондо дал ей выпить новую порцию лекарства; однако она не уснула.

Бесшумно, на цыпочках, вошла Натали. Блондо знаком приказал ей уйти. Она с умоляющим видом сложила руки и покорно остановилась позади постели, где Олимпия не могла ее увидеть.

Блондо был тронут раскаянием Натали и, как все добрые люди в подобных случаях, немного гордился тем, что сам его вызвал.

— Думаете ли вы, — спросил он Олимпию, — что кто-нибудь из окружающих виноват в том, что вы кажетесь такой грустной?

Олимпия покачала головой.

— Натали несколько раз приходила узнать, как вы себя чувствуете; не хотите ли пожать ей руку перед тем, как заснуть?

Олимпия протянула свою бледную руку, готовая принять руку своего врага.

Натали кинулась к ней, упала на колени перед ее постелью и покрыла слезами и поцелуями ту руку, которой она всегда с подчеркнутой беспощадностью касалась только кончиками пальцев. Бледность и немота Олимпии так ее испугали, что она почувствовала себя ее убийцей, и ужас перед нравственной карой за содеянное придавил ее, как преступника, который целует крест у подножия эшафота.

Казалось, Олимпия была удивлена этими излияниями: несколько мгновений она смотрела на Натали, словно пытаясь понять, в чем дело. Потом слезы появились у нее на глазах, она притянула к себе Натали, поцеловала ее в лоб долгим материнским поцелуем, откинулась на подушку и наконец задремала с ангельской улыбкой на устах. Бедной женщине уже казалось, что все горести ее жизни ей лишь пригрезились, и ужасные образы, носившиеся последний час в ее мозгу, рассеялись как химеры.