Собрание сочинений. Дополнительный том. Лукреция Флориани. Мон-Ревеш

— Сударь! — сказал он. — Меня восхищают ваше благоразумие, ваша гордость, но я чувствую, что по чести обязан дать вам удовлетворение…

— Ах, черт возьми, какое удовлетворение можете дать мне вы? — с горькой иронией перебил его Дютертр. — Вы можете только молчать, и я на это весьма рассчитываю. Говорю вам, не будем больше этого касаться.

И, протягивая ему руку, скорее важно, чем ласково, он прибавил:

— Прошу вас, Тьерре, не будем никогда об этом говорить!

Тьерре почувствовал себя глубоко задетым; этот ответ можно было истолковать как формальный отказ в руке Эвелины.

«Вот и хорошо! — сказал он себе. — Буржуа остается буржуа: богачи всегда будут брать себе в зятья богачей; художники и писатели для богатых семейств всегда останутся людьми, не стоящими внимания, а если их дочери иногда страстно в них влюбляются, из этого вовсе не следует, что они должны выходить за них замуж, ибо, по общему мнению, такой брак никоим образом не возместит замаранную честь Только бы я молчал — от меня больше ничего не требуется; это все, на что я годен. Тайный и молчаливый любовник — это возможно; официальный супруг — никогда!»

Он ответил Дютертру только презрительной усмешкой, которой тот и не заметил. Настаивать Тьерре считал для себя недостойным; это выглядело бы так, что он хочет воспользоваться сумасбродством ребенка, чтобы заполучить миллионное приданое. Но его изумление и испуг дошли до предела, когда Дютертр, не желая думать ни о чем, кроме счастья своей дочери, решил преодолеть неловкость, которую он ощущал к присутствии будущего зятя, и очень естественно сказал:

— А теперь, Тьерре, поскольку вы ехали в Пюи-Вердон, продолжайте свой путь. Мне надо поглядеть, как подвигается рубка леса, это недалеко отсюда; жена моя возвратилась, и я увижу вас за завтраком.

С этими словами он удалился, не считая нужным дождаться ответа Тьерре.

— Это уж слишком! — воскликнул разъяренный молодой человек, вскакивая на лошадь. — Он знает, что я любим; дочь его скомпрометирована, он формально запрещает мне думать о браке и разрешает посещать его дом! Пожалуй, он все-таки хватил через край, третируя меня как человека второго сорта… А может быть, у этой девицы было уже не одно подобное приключение? Ему известно, что честь ее все равно погибла, что на ней нельзя жениться, и потому ей разрешается иметь любовников под видом женихов, чтобы избежать скандала. Не в этом ли причина той осторожности, с которой она не дает никаких обещаний на будущее? Уж не из тех ли она «свободных» женщин, которые ненавидят брак и желают жить свободно на глазах у всего света? Она достаточно бесшабашна, чтобы заставить семью терпеть все последствия своей «эмансипации». Право же, я буду дураком, если этим не воспользуюсь. Это гораздо приятнее, чем обязательство, которое я хотел на себя возложить.

И Тьерре пришпорил лошадь с гневом в сердце, намереваясь как следует посмеяться над Эвелиной.

Но, приближаясь к белым и стройным башням Пюи-Вердона, он стал свидетелем забавной сценки, которая заставила его призадуматься.

Хотя Тьерре и не брал его с собой, Форже находился здесь. Он пришел, чтобы свести счеты с господином Крезом, которого ему не удалось увидеть накануне, ибо юный паж проспал весь день в сарае для сена, дабы вознаградить себя за дурно проведенную по милости Эвелины ночь. Форже подстерегал Креза в окрестностях замка, и в ту самую минуту, когда приблизился Тьерре, строгий мон-ревешский слуга застиг пюи-вердонского пажа под молодым деревцом, ветки которого он, собираясь заняться ловлей птиц, намазал клеем, предварительно оборвав с них всю листву. Теперь он отдыхал здесь от своих трудов.

Услышав, что голос Форже звучит необычно, а Крез, по обычаю всех озорников, то просит пощады, то выкрикивает дерзости, Тьерре сдержал лошадь и прислушался.

— Ах ты скверный шалопай! — говорил Форже. — Я давно подозревал, что это ты воровал у меня табак и щетки. И не ради прибыли ты это делал, а просто чтобы мне насолить! Сколько раз ты подстраивал мне пакости, а я все не хотел на тебя жаловаться. Да ведь из-за тебя я и с моими добрыми хозяевами расстался, потому что никаких сил не стало тебя терпеть. А все-таки я тебя еще жалел! Все думал: попрошу я, чтоб его прогнали, да как попадет он к плохим хозяевам, каких нынче немало, — ну и пропал мальчишка, пойдет по дурной дорожке, как многие другие. Вот я и ушел от Дютертров.

— Как бы не так! — отвечал Крез. — Будто вы не знали, что госпожа Эвелина за меня заступится и не так-го просто вам будет устроить, чтобы меня прогнали! Да вы просто старый скряга, вот и злитесь на кого попало…

— А кто же тебя простил, когда ты пришел просить прощенья, когда плакал, что родители тебя не примут, если тебя прогонят из Пюи-Вердона? Да, старик уступил место молодому — а почему? Да потому, что старик знал: он-то где угодно сумеет честно заработать себе на жизнь, а молодой как раз станет бродягой и кончит жизнь на каторге.

— Ладно! А теперь-то за что вы меня попрекаете? Что я вам сделал худого с тех пор?

— А то, что вчера я сделал из-за тебя такую глупость, что всю жизнь себя попрекать буду! Ты мне тут наврал с три короба по поводу… словом, хватит!

— Да я просто сказал вам, что мамзель Эве…

— Молчи! Молчи, дерзкий мальчишка! Попробуй только произнести еще раз ее имя! Я так надеру тебе уши, что…

— Ну, ну, папаша Форже, не серчайте! Ей-богу, сперва она сама мне все сказала, а потом уж я вам. Я-то знал, что все это так только, для отвода глаз, а едет она в Мон-Ревеш, чтобы подурачить вашего господина, но, ей-богу, я передал вам все в точности, как она приказывала. Я, что ли, в этом виноват?

— Ладно! — сказал Форже. — Хватит с тебя на сегодня Но запомни: если ты когда словечком обмолвишься об этом деле — хоть кому, хоть самому господину Тьерре, который знать не знает, кто это ночью бегал у него по коридорам… Так вот, видишь это дерево, на которое ты птиц приманиваешь? Ну, так знай: я выломаю палку потолще этого дерева и так тебя отвожу, что ты уже ни плохого, ни хорошего слова не скажешь, потому как будешь мертвый.

— Убийца! Разбойник! — заголосил Крез, которого Форже в это время тряс за шиворот. — Да неужто я еще буду об этом болтать, чтобы меня выставили прочь? Да отпустите же меня! Говорят вам, что никто ничего не узнает, если вы сами не расскажете!

— То-то же! — сказал старик, отпуская его. И, ускоряя его бегство основательным пинком под зад, заключил: — Вот теперь ты у меня парень что надо!

Крез умчался, бормоча ругательства; Форже, вновь обретший свою философскую невозмутимость, пошел прочь, и Тьерре пришпорил лошадь, чтобы догнать его.

— Форже, — сказал он, — я видел и слышал все, что произошло. Теперь я знаю или догадываюсь, о ком шла речь. Знает ли об этом кто-нибудь в замке?

— Слуги, во всяком случае, не знают, сударь. Этого шалопая я, как видите, приструнил.

— А он болтал?

— Нет, сударь; однако хоть деньгами и можно откупиться, но и застращать тоже не вредно. Барышня, конечно, платит, ну, а я делаю что могу, я в него это вколачиваю.

— А что могу сделать я?

— Ничего, сударь, делать вид, что вы ничего не знаете.

— Вы правы, Форже, так я и решил.

— Да, сударь, это будет правильно. Вы не можете жениться, уж слишком они богаты. А я-то, простофиля, думал, что у вас обо всем договорено! Но уж эта барышня! До чего же мила, до чего благородна! Шляпа набекрень, посмотришь — ну, ветреница, да и только! А ведь все потому, что ровно ничего о жизни не знает. Избалована — ничего не скажешь, но добра, точь-в-точь как отец. И кому придет в голову погубить такого ребенка? Эго уж надо быть совсем бессердечным!

— Устами малых сих говорит истина! — сказал Тьерре. — Спасибо, Форже.

Он повернул лошадь и галопом поскакал обратно в Мон-Ревеш, решив непременно сегодня же уехать оттуда.