Собрание сочинений. Дополнительный том. Лукреция Флориани. Мон-Ревеш

Заключение

Через два года после смерти Олимпии Тьерре сидел один в гостиной канониссы. Он берег Мон-Ревеш как святыню и каждую неделю приезжал сюда из Пюи-Вердона, где жил постоянно, чтобы обойти его комнаты и предаться размышлениям в старой гостиной. Здесь сохранялся его рабочий стол. Поздоровавшись с бедным полупарализованным Жерве, который потерял жену и проводил дни, сидя в старом кожаном кресле в углу двора, пожав руку Форже, нынешнего сторожа замка, чьи обязанности сводились к тому, чтобы перетаскивать из угла в угол старого паралитика и чистить щеткой старый фрак, который Тьерре ему оставил, дабы Форже нашел своим щеткам хоть какое-нибудь применение; подвязав плющ и мальвы, сломанные бурей, Тьерре на часок устраивался в гостиной, где вспоминал роман своей жизни и сочинял стихи для жены. В каждый свой приезд сюда он писал несколько строф поэмы, посвященной первым дням их любви; он собирался, когда поэма будет закончена, преподнести ее Эвелине.

Стояло лето; было жарко даже в замке Мон-Ревеш, Торжественный покой окружавших лесов нарушался только пронзительными криками гнездившихся в башне стрижей, которые на лету оспаривали друг у друга добычу, предназначенную для птенцов. Попугай и паралитик, разомлевшие под благодетельными лучами солнца, сидели рядом во дворе и хранили унылое молчание. Одна из великолепных собак Эвелины, отныне соблаговолившая разделить свою привязанность между нею и ее мужем и сопровождала Тьерре в его поездках в Мон-Ревеш, лежала на ступеньках гостиной, у открытой двери. Вдруг собака насторожила уши, заворчала, залаяла, и через минуту у массивных ворот Мон-Ревеша раздался звонок. Форже пошел открывать, а Тьерре, которому манера дергать колокольчик смутно напомнила прошлое, невольно поднялся, чтобы поглядеть в окно. Во двор вошел Флавьен. Тьерре бросился ему навстречу:

— Какое неожиданное счастье! Ты ли это? За два года ни слова, ни привета! Я уж боялся, не умер ли ты во время своих долгих странствий! Сейчас ты едешь из Италии, не так ли? Приехал повидать меня? Пробудешь тут со мной несколько дней?

— Не совсем с тобой, — сказал Флавьен, дружески обнимая его, — я ведь не имею права появиться в Пюи-Вердоне, чтобы приветствовать твою жену; но я остановлюсь здесь, где надеюсь иногда видеть тебя, а может быть, и ее, потому что в округе мне сказали, что она иногда сюда приезжает.

— Она приедет сегодня же! — вскричал Тьерре. — Эвелина считает тебя своим братом; она никогда не забудет, каким преданным и скромным ты показал себя в тех несчастных обстоятельствах…

— Не будем об этом говорить, — сказал Флавьен.

— Ну, хорошо, не будем об этом говорить, но я всегда об этом думаю, потому что с того дня началось для меня счастье, которое было бы безоблачным, если бы небо не отняло у нас нашего ангела-хранителя, нашу избавительницу, ту прекрасную и благородную женщину…

— Не будем говорить об этом! — повторил Флавьен, и тень омрачила его лоб, по-прежнему чистый, немного узкий, за которым скрывалось столько упрямства, искренности и доброты. — Расскажи о себе, — продолжал он.

— Охотно, но прежде всего, так как я хочу, чтобы ты сегодня же увидел мою жену и дочь, я напишу два слова и пошлю Форже в Пюи-Вердон. Мы останемся здесь с тобой до вечера. Форже нас хоть и не слишком хорошо, но накормит.

— Я хотел бы, друг мой, чтобы господин Дютертр не узнал официально о моем приезде. Мое имя должно вызвать у него воспоминания… очень грустные для него… и для меня тоже!

— Будь спокоен! — сказал Тьерре, продолжая писать. — Я прошу Эвелину не говорить о тебе ни слова, а Форже, как ты знаешь, всему на свете предпочитает молчание.

Когда записка была отправлена, Флавьен пожал бесчувственную руку старого Жерве, почесал головку попугая, поблагодарил друга за заботу об обоих стариках и вернулся с ним в гостиную, по-прежнему чистенькую, сохранившуюся без всяких изменений со всеми своими безделушками и маленькими сокровищами давних времен.

— Теперь побеседуем, — сказал он. — Я приехал, чтобы поговорить с тобой о важных вещах, касающихся меня; но я прошу твоего разрешения сначала задать тебе несколько вопросов… Счастлив ли ты, Тьерре, действительно ли ты счастлив в супружестве, несмотря на тяжкое горе, которое, я знаю, ввергло всю семью в траурный мрак, лишь чуть-чуть просветлевший за два года? Скажи мне правду, это для меня очень важно.

— Я понимаю, ты, в свою очередь, подумываешь о женитьбе! Ты хочешь знать, что произошло с человеком, менее всего думавшим о земных благах, строившим самые фантастические планы, который, отчасти, может быть, и не по своей воле, женился на богатой наследнице; словом, ты хочешь знать, неужели твой друг Тьерре, нерешительный, разборчивый и мнительный, предпочитает настоящее своей прошлой жизни. На это я тебе отвечу по чистой совести: да! Как видишь, ты можешь не страшась пойти навстречу опасности.

— Значит, это избалованное и прелестное дитя твоя жена, превратилась…

— Ну, не совсем в тот идеал, которого я иной раз просил у судьбы в своих честолюбивых мечтаниях. Чтобы устроить мне покойную и приятную жизнь, о которой я мечтал в ту осень, нужна была бы женщина вроде Каролины. Но Каролина тогда была еще ребенком, к тому же в дело вмешалась судьба, заставив меня увлечься другой фантазией. Волей-неволей эта фантазия перешла в страсть, и мне было нелегко превратить ее в настоящую любовь. Но небо мне покровительствовало, а Эвелина мне помогла. Да, как ни страшно это вымолвить, но Эвелина хорошо сделала, что вывихнула ногу, а бог, для того чтобы обратить на путь истинный избалованных детей Дютертра, хорошо сделал, что призвал к себе святую, которой наш свет не был достоин. Горе, посетив этот богатый дом и высокомерных девушек, превратило их дух господства — в терпение, дух борьбы — в угрызения совести, дух непокорности — в кротость. Несчастье — неласковый хозяин. Дютертр, благородный, удрученный, уважаемый всеми Дютертр, человек исключительного мужества, спаситель бедняков, друг несчастных, гордость семьи, который дал бы распять себя на кресте во имя отцовской любви, явил такое душераздирающее зрелище, что самые ожесточенные сердца смягчились, и даже Натали…

— Рассказывай лучше об Эвелине, — с легким волнением перебил Флавьен, — сначала об Эвелине.

— О да, я только того и хочу! — живо ответил Тьерре. — В сущности добрая и искренняя, Эвелина имела один главный недостаток: она воображала, что жизнь — это бал, увеселительная прогулка, даже меньше того — изящный туалет, короткий отчаянный галоп. Будь она счастлива и окружена успехом, она растоптала бы все своими хорошенькими ножками; но в печали и скорби она стала просто доброй как ангел. Потрясающее смирение Дютертра и его невиданная доброта произвели это чудо, которому, быть может, несколько помогла и моя любовь. Больше не было никаких разговоров о празднествах и путешествиях. Траурная одежда изгнала наряды. Наконец пришло материнство, а для молодой женщины это великое таинство, как бы второе крещение. Вообрази, что это прелестное существо, эта фея нашла в себе талант подарить мне дочь, которая до ужаса на меня похожа! Но ужас на этом и кончается, потому что, глядя на нее, замечаешь, что, несмотря на все сходство со мной, на хрупкую оболочку, смуглую кожу, жесткие и непокорные волосы, эта девочка — маленькое чудо грации, прелести и миловидности. Ты ее увидишь, она уже ходит и болтает как двухлетняя, несмотря на то, что ей исполнилось только тринадцать лун, как говорят дикари у Шатобриана[58].

— Ну, я счастлив все это слышать, — сказал Флавьен. — А другая дочь Дютертра… Малютка, как ее называли?

— Малютка, как ее называют и теперь, шесть месяцев тому назад вышла замуж за своего кузена Амедея. Оба вполне счастливы. Присмотрись к ним хорошенько, если хочешь увидеть рай на земле. Этот рай не безоблачен, потому что в их глазах еще не высохли слезы. Но сколько простоты, сколько преданности, сколько прочных и вместе с тем пленительных достоинств в этих детях! Они так совершенны, так прекрасны, знаешь ли, что, глядя на них, хочется стать такими, как они.

— Да, я знал, что они должны пожениться, что они полюбили друг друга. Мне даже говорили, что Каролина удивительно похорошела.

— Похорошела необычайно, и, что еще более необычайно поразит тебя, если ты ее увидишь, это то, что она стала походить на нашу бедную Олимпию.

— Как ты это объясняешь?

— Я полагаю, что, думая о ней все время, она сумела воскресить ее в своем облике, как она воскрешает ее в своем характере. Подрастая, она каким-то образом переняла у той бесподобной женщины ее гибкость, походку, грацию. Так как Олимпия была для нее примером во всем, ее любимым типом, ее идеалом, то ее элегантные и простые туалеты послужили и, вероятно, всегда будут служить образцом для туалетов, которые Каролина придумывает для себя, чтобы нравиться мужу и отцу. Ее произношение, интонации повторяют музыку интонаций Олимпии. В конце концов, что здесь такого удивительного? Разве тело не есть скромный слуга души, ее отражение? Разве это не мягкая глина, которая растягивается по нашему желанию, по нашей воле, в зависимости от напряжения нашего ума? Как мать может произвести на свет ангела или чудовище, в зависимости от того, было ли сильное впечатление, пережитое ею во время беременности, прекрасным или устрашающим, так точно не может ли и постоянная мысль о любимом или ненавистном образе превратить нас самих в демона или в божество? И душа Каролины стала так походить на душу Олимпии, ее качества, вкусы, добродетели, инстинкты настолько в ней повторились, что мы каждую минуту с радостным удивлением узнаем в ней Олимпию, а для Дютертра это настоящее счастье, это реальное утешение, действенное вознаграждение, которое бог ему ниспослал в его утрате.

— Но ты не рассказываешь мне о важном событии, которое касается тебя, как и других членов семьи?

— О чем это? О материальных утратах, постигших Дютертра? О потере его состояния? Право же, я об этом не подумал! Значит, ты это знал? Ну что ж! Должен сказать тебе, в похвалу нам всем, это произошло в ту минуту, когда никто из нас не был в состоянии огорчаться по этому поводу, ибо у нас были куда более серьезные причины для горести. Что касается меня, Флавьен, то признаюсь тебе, я этому обрадовался, насколько я вообще мог чему-нибудь радоваться в те печальные дни траура. То, что я лишился миллиона, принадлежавшего моей жене, подняло меня в собственных глазах. Этот проклятый миллион, я никак не мор бы его переварить. Доход, который нам был назначен заранее, настолько превышал мои потребности, ибо рента в шесть тысяч ливров всегда казалась мне пределом мечтаний и увенчанием всех моих трудов, что я почувствовал себя все еще слишком богатым в тот день, когда Дютертр сказал нам: «Дети мои, вот все наше состояние. Оно сократилось на три четверти. Теперь это миллион, который надо разделить на пять равных частей. Прежде всего — доля бедняков: это доля господа бога; затем доли моих трех дочерей и моя, пока я жив. Мы были богаты: теперь мы люди среднего достатка. Мы больше не короли провинции, но мы все еще вполне обеспеченные буржуа. Не будем жаловаться. Мы сумели спасти нашу честь, нашу гордость, нашу независимость». Достойный отец! Он был почти доволен, что избавился от огромных обязанностей, которые на него налагало богатство. Зато эта катастрофа спасла его от полного отчаяния. Вынужденный расстаться с частью своего состояния, чтобы выполнить с отменной щекотливостью все свои обязательства, он ожил и встал на ноги под бременем этого долга. Мы же, дочери и зятья, решили на семейном совете следующее: вместо того чтобы разъезжаться, брать каждый свою часть, с мелочной бережливостью помещать ее в пятипроцентные государственные бумаги и получать по восемь-десять тысяч ливров ренты каждый, мы отдали все в руки отца семейства и предоставили ему вместе с Амедеем распоряжаться нашими общими деньгами. Таким образом, прекрасное имение Пюи-Вердон не было разрушено. Другие дома проданы, но этот остался нетронутым. Замок, полный воспоминаний об Олимпии, стал для нас святыней, так же как и парк, где под ивами у водопада находится ее могила. Содержать это обширное владение стоит довольно дорого, хотя число слуг и сокращено. Но если бы мы разъехались, каждый из нас потратил бы на свое устройство вдвое больше, чем требуется для сохранения общего гнезда. Поверь, друг мой, что переход от богатства к обыкновенному достатку, принудив нас к экономии и бережливости, был большим благом для моей жены, а следовательно, и для меня. Исчезли английские лошади — прекратились и бешеные скачки; зато теперь Эвелина не знает нервных припадков. Туалеты уже не насчитываются дюжинами — и теперь нельзя позволить себе в порыве гнева изорвать платье. У нас уже нет в Париже ни богатого дома, ни ложи в театре, ни роскошных экипажей; таким образом, уже нельзя демонстрировать свое искусство наездницы в Булонском лесу и свои бриллианты в Опере. Все, чего я боялся, от чего у меня мурашки бегали по спине в тот день, когда я, очень влюбленный, но нисколько не уверенный в будущем, вступал в этот брак, все рассеялось, как дурной сон. Теперь я радуюсь и даже немного горжусь, что мой труд прибавляет к достатку, который мне принесла жена, кое-какую роскошь, которой без меня она бы не имела. Да, все у нас очень хорошо, и я чувствую гордость при мысли, что воспитываю девочку, которая не будет богатой наследницей и которой не придется ломать себе руки и ноги, чтобы завоевать бедного мужа.