Собрание сочинений. Дополнительный том. Лукреция Флориани. Мон-Ревеш

Тьерре позволил себе только те упреки, на которые ему давала право его любовь. Он не скрыл, что испытывал ревность к Амедею. Эвелина призналась, что сыграла злую шутку. Она то грозила снова начать ту же игру, то пугалась своей затеи, понимая, что Тьерре еще недостаточно увлечен и может порвать с ней при первой же новой обиде. В общем, продолжительное уединение хорошо подействовало на обоих. Эвелина почувствовала силу характера, который еще недавно надеялась легко победить. Тьерре понял, что при склонности молодой девушки к кокетству с ней надо держаться твердо, и решил хорошенько укрепить свой авторитет до свадьбы, если, разумеется, Эвелина даст ему время для столь трудной и тонкой доработки ее ума и сердца и не выкинет что-нибудь из ряда вон выходящее.

В разгаре этой борьбы, прерывающейся взрывами веселья, выяснилось, что дождь перестал, и крик петуха возвестил о приближении рассвета. Эвелина собралась уезжать. Она намеревалась одна спуститься по тропинке с холма в лес, утверждая, что если кто и увидит ее в костюме госпожи Элиетты, то немедленно убежит в испуге. Это было справедливо в отношении Жерве и Манетты, но крестьяне, как известно, не верят в привидения, и к тому же кто-нибудь из них мог видеть в Пюн-Вердоне Эвелину, одетую в тот самый костюм. Поэтому Тьерре тихонько пробрался в комнату, примыкавшую к той, где спала Манетта, взял там ее длинную накидку с капюшоном и потребовал, чтобы Эвелина надела ее на себя, а свою шляпу с пером спрятала под мышку. Преобразившись таким образом в обыкновенную морванскую крестьянку, Эвелина вышла из замка, никем не замеченная. Через несколько минут вышел Тьерре, с ружьем за плечами, как если бы он отправился на охоту, и последовал за ней на почтительном расстоянии, сохраняя независимый вид, но готовый прийти на помощь в случае необходимости. Таким образом Эвелина без помех добралась до лесного перекрестка, где ее ждал Крез. Бедный паж совершенно продрог, несмотря на то, что ему удалось вместе с лошадьми укрыться от дождя под непроницаемой сенью огромных дубов. Он было возроптал, но один вид Эвелины заставил его замолчать — так велика была власть, которую она, благодаря своей решительности и щедрости, имела над подчиненными.

Эвелина прислушалась: вокруг не было никого, кроме Тьерре, который с деланной беззаботностью насвистывал где-то в ближайших зарослях. Тогда она сбросила к подножию самого большого дуба накидку Манетты — Тьерре потом должен был ее подобрать, — натянула черный сюртук амазонки, вытащенный Крезом из баула, сняла со своей шляпы перо и галуны, заменила маску Элиетты вуалью, которая была у нее в кармане, и, приобретя снова обычный вид Эвелины Дютертр на прогулке, пустила свою лошадь в галоп под густыми мокрыми деревьями.

Тьерре пошел за накидкой; когда он складывал ее, чтобы вложить в охотничью сумку, из нее выпал платок с завязанным уголком. То был платок Эвелины с вышитыми инициалами; в завязанном уголке находилось гладкое золотое кольцо, настоящее обручальное. Тьерре торопливо разделил его половинки и при свете занимающегося дня разобрал слова, выгравированные на внутренней стороне; на одной половинке стояло слово «непосредственность», на другой — «рассудительность». Это была эпиграмма, но и обещание. Непосредственность посмеивалась над рассудительностью, но и вверялась ей. Тьерре невольно поцеловал кольцо, надел его на палец и поднялся на холм. С его вершины он увидел молодую всадницу, которая стрелой неслась через дальнюю лужайку.

Когда Тьерре вернулся, все еще спали. Ему удалось положить на место накидку Манетты, привести в порядок гостиную, убрать следы ужина и уйти в свою комнату, куда сон за ним, однако, не последовал. Перебирая в памяти события этой ночи и предыдущего дня, он вспомнил и свое письмо Флавьену. Мысль о том, что тот целые сутки будет пребывать в заблуждении, в которое он сам его вверг по поводу Эвелины и букета азалий, стала ему нестерпима. Тьерре уже целый час лежал в постели, пытаясь заснуть, но тут он встал и пошел за письмами: письмо со стихами к Натали он тоже решил не отправлять, чтобы больше не занимать ее своими притворными любезностями.

Но на буфете, где он каждый вечер оставлял свои письма, уже ничего не было, и Жерве обтирал его тряпкой. Почтальон успел побывать здесь раньше и теперь был далеко вместе с письмами Тьерре.

Тьерре решил снова лечь, утешая себя мыслью, что Эвелина прочтет дату на его стихах к Натали; он сегодня же ее увидит и оправдается и сегодня же напишет Флавьену, чтобы разубедить его. Несмотря ни на что, при мысли о Флавьене он ощутил стыд и ревность. «На этот раз, — подумал он, — моя непосредственность не посоветовалась с рассудительностью. По моей вине другой человек целые сутки будет думать с осуждением или вожделением о моей милой невесте, залог союза с которой я ношу на пальце, и меня это злит. Тем лучше: все эти признаки — свидетельство того, что я в самом деле люблю ее. Только бы пылкий Флавьен не вбил себе в голову мысль оставить на мою долю госпожу Дютертр и самому начать ухаживать за Эвелиной, как я ему вчера посоветовал. Почему этот проклятый сельский почтальон так рано встает? А не попытаться ли догнать его верхом? Но он не вернет мне письма! Ничего! Поеду в Шато-Шинон и брошу там второе письмо, которое уйдет вместе с первым. Да, так будет лучше всего!»

Тьерре поспешно встал, крикнул из окна Форже, чтобы он запряг Загадку в тильбюри, написал Флавьену новую записку: «Нет! То была не Эвелина, но и не Олимпия!» — и отправился с Форже в ближайшее почтовое отделение.

Он сам бросил письмо в ящик. И так как в его стихах к Натали не было ничего, что могло бы обидеть или серьезно обеспокоить Эвелину, — он это хорошо помнил, — то он больше не стал тревожиться и отправился в Пюи-Вердон, справедливо полагая, что ему следует приехать туда раньше Эвелины, дабы защитить ее, если возникнут слухи о ее ночной поездке.