Собрание сочинений. Дополнительный том. Лукреция Флориани. Мон-Ревеш

XIX

— Ну хорошо! — сказал Тьерре, приближаясь к Эвелине, но не касаясь даже ее одежды. — Скажите откровенно: почему вы явились сюда? Неужели вы все еще такое дитя, следовало бы сказать — все еще так безрассудны, что готовы рисковать репутацией, стыдливостью, может быть — даже честью, только ради того, чтобы разыграть эту сцену с привидением? В старых замках молодые девушки иногда позволяют себе разыгрывать подобные шутки, но только с ближайшими друзьями своей семьи, и при этом они находятся у себя дома.

— Почему вы говорите, что я рискую честью? — гордо спросила Эвелина, почувствовав, что, несмотря на суровость слов, взволнованный голос Тьерре заметно смягчился.

— У вас есть привычка отвечать на вопрос вопросом, я это знаю. Но позвольте мне ответить на ваш вопрос после того, как вы ответите на мой.

— Ах, господи! — сказала Эвелина. — Я совершила безрассудство, потому что безрассудна, вот и весь секрет! Но мое безрассудство не было заранее обдумано, как вы предполагаете. Все произошло случайно и без всяких предварительных размышлений. Этот костюм я сшила не для вас. Он у меня уже три месяца, я ношу его в манеже и в пюи-вердонском парке; эта фантазия пришла мне в голову, когда я приехала сюда после смерти канониссы, тогда еще и речи не было ни о вас, ни о господине де Сож. Мой отец, который хотел купить морванское имение, пожелал осмотреть все, в том числе и замок, куда мы изредка приезжали навестить старую даму. Мы поднялись в башню; Манетта подробно рассказала нам легенду; нам захотелось увидеть портрет, костюм мне понравился, я его зарисовала и немедленно заказала портному. А потом вы несколько раз заговаривали с нами об этой легенде; вы говорили даже, что господин де Сож увидел привидение и потому умчался отсюда как безумный. Я часто спрашивала вас, что бы вы сделали, если бы Дама в маске явилась вам среди ночи: вы уверяли, что смертельно хотите ее увидеть, хотя и признались, что испугаетесь. И вот мне пришла в голову мысль испытать вашу храбрость; мне даже захотелось поделиться этой мыслью с сестрами или с Амедеем. Но я опасалась их холодной рассудительности. Кроме того, нам сказали, что вы больны, а я меньше всего хотела вас убить! Но сегодня Крез сообщил мне, что у вас не было никакого вывиха (я-то об этом, конечно, догадывалась!), что вы совсем было собрались приехать завтра, но внезапно передумали. Увидев, что вы решили взбесить меня, я задумала отплатить вам тем же. Вчера вечером мне было скучно. Мачехи не было, Каролины и Амедея тоже. Отец погрузился в свою работу; Натали определенно скрывает какую-то тайну: она запирается в комнате, укладывает свои вещи, приводит в порядок бумаги — словом, ведет себя так, будто собирается потихоньку от меня выйти замуж. Меня охватило непреодолимое желание развлечься какой-нибудь беспримерной шалостью. За десять минут я устроила свой выезд с Крезом, и в полночь, когда все храпело под унылым кровом Пюи-Вердона… Но остальное вы знаете. Всего этого более чем достаточно, чтобы объяснить ребячество, из которого вы непременно хотите раздуть драматическое происшествие. А теперь, когда я вам ответила, отвечайте вы! Откуда вы взяли, что я рискую честью, явившись к вам? Разве у вас у самого нет чести? Разве вы не умный человек, не художник, который смеется над обычаями и предрассудками, уважает их только для вида и воспринимает мнимые странности такой натуры, как моя, целомудренно и поэтично? Разве своим приходом я не дала вам, в сущности, великого доказательства уважения, доверия и даже дружбы? Но если я ошиблась, осмелившись явиться сюда, чтобы посмеяться с вами, как с братом (как иногда я хохочу во все горло в павильоне у Амедея), неужели это дает вам право оскорблять меня, говоря, что я дешево ценю свою честь? Тогда вы педант, у вас холодное воображение, вы скучны, вы стары! И сейчас вы мне скажете, что я слишком мало вас знаю, чтобы держаться с вами так доверчиво и просто. Что ж! Тем хуже для вас, если вы не можете стать молодым, чистосердечным и веселым, как брат, на те два или три часа, которые мы могли бы провести наедине, в необычных условиях, не рискуя подвергнуться осуждению злых людей и дураков, потому что они ничего не узнают.

Эвелина выложила Тьерре все это без запинки, очень кокетливо, очень наивно и с той смесью гордости, искренности и нежности, которая не преминула оказать на Тьерре обычное действие. Молодой человек с живым умом и незанятым сердцем не может равнодушно принять доказательство любви, так наивно выдаваемое за шутку. Воистину, надо быть холодным педантом, чтобы требовать более серьезного признания и тем оскорбить стыдливость и унизить гордость Эвелины. Бранить ее и дальше Тьерре побоялся, чтобы не показаться смешным. Отвергая последствия опасности, которой Эвелина подвергала себя ради него, Тьерре чувствовал, что он жесток к себе не менее, чем к ней.

И внезапно он понял, что готов быть весьма снисходительным к ее поступку, плоды которого теперь пожинал. Но вместе с любовью вернулась ревность, и Тьерре мрачно и едко потребовал объяснения по поводу цветов, брошенных в шляпу Флавьена. Эвелина решила, что он сошел с ума, и, в свою очередь, с несомненной искренностью попросила Тьерре объяснить, что означает его вопрос.

Тьерре, не желая компрометировать других пюи-вердонских дам, увильнул от ответа; он-де просто оговорился, назвав Флавьена вместо Креза.

— Ведь тот букет азалий, который принес сюда ваш паж, вы посылали Флавьену, не так ли? — допытывался он. — Вы не будете это отрицать? Тем более что на пергаменте была, вероятно, ваша подпись?

— А, теперь я понимаю! — простодушно воскликнула Эвелина, которой из всех проделок Натали была известна только эта. — Хотите знать, что там написано? Но, право же, — прибавила она со смехом, — не может быть, чтобы господин де Сож из-за этого уехал! Так вот, на этом кусочке пергамента было написано готическими буквами «Элиетта».

— А что означает эта шутка?

— Да это не я пошутила, это моя сестра Натали, которая, мне кажется, любит вашего друга настолько, насколько ей позволяет ее серьезность. Но раз уж вы ревнуете и заставляете меня раскрывать чужие секреты, то храните их как честный человек. Натали хотела бы, чтобы ее разгадывали, но она умрет от оскорбленной гордости, если ее попросту поймут. Она хотела заинтриговать господина Флавьена, для того, я думаю, чтобы узнать, свободно ли его сердце; вот и все. А ее идея спрятаться под псевдонимом госпожи Элиетты до некоторой степени внушила мне мысль спрятаться под маской этой же дамы. Вот видите, мне приходится сознаться, что у меня мало воображения: я способна только на плагиат.

— Должен ли я понять все это так, — сказал Тьерре, становясь все снисходительнее, — что вы питаете ко мне те же чувства, что ваша сестра — к моему другу?

— Тьерре! — сказала Эвелина с чарующей прямотой и доверчивостью. — Вы достаточно деликатны, достаточно тонки, чтобы не требовать от меня ответа на этот вопрос в том положении, в которое я сама себя поставила по отношению к вам. Если бы я ответила вам сейчас, я вполне заслужила бы все ваши выговоры, а так как они меня очень огорчают, то уж позвольте мне не подвергать им себя еще больше.

— Ах, вы, сирена! Вы приходите ко мне среди ночи и хотите, чтобы я находил это только очень смешным и не испытывал никакого головокружения? Об опасности для себя вы даже не думаете! По-вашему, и я должен поступать так же? Тут ведь впору потерять голову!

— Но почему же? — сказала Эвелина, улыбаясь. — Вся опасность для чистой девушки и честного человека — это полюбить друг друга, не так ли? Ну что ж! Мы молоды, мы равны друг другу, мы свободны. Между нами нет никаких препятствий, и я могу вам сказать, что отец, в последний раз когда вы у нас были, сделал мне выговор за то, что я была слишком жестока с вами и говорила ему о вас недостаточно серьезно…

— Неужели? — смутившись, сказал Тьерре.

— Разве вы этого не знали?

— Нет, клянусь вам!

Она засмеялась:

— Ну что ж! Узнайте теперь! И считайте экзамен, который я хотела устроить сегодня вашей храбрости, одним из тех испытаний, которым я имею право вас подвергнуть. А поскольку вы, так же как и я, еще не решились исполнить желание моего отца, можете сколько угодно анализировать мой характер. Я вам это разрешаю, как видите; я приношу на ваш суд все свое безрассудство, сумасбродство и простодушие. Если вы это называете кокетством, то уж не знаю, как вы назовете нечто прямо противоположное. Скажите, что молодая девушка, способная на такие выходки, вам не подходит, и это я пойму; но зато у меня будет право ответить, что поэт, способный рассердиться на такое проявление доверия…

— Всего-навсего педант! Хорошо, я согласен. Забудьте мою жестокость. Дай бог, чтобы все это осталось тайной между нами и не вынудило нас полюбить друг друга раньше, чем мы друг друга узнаем.

— Что за парадокс, господин писатель! Только полюбив, можно узнать друг друга! Если бы у нас все уже обстояло так, то нам было бы совершенно все равно, что нас могут застать наедине.

— Это вы можете так думать, — возразил Тьерре, — вы, странный ребенок, который может дарить уважение и доверие, не отдавая своего сердца и слова. Но я-то боюсь полюбить вас раньше, чем смогу вам довериться, вот почему я так угрюм!

— Значит, для того чтобы оценить меня, вы хотели бы, чтобы я сказала тут же, что я вас люблю! Разумеется, я этого не сделаю, а если даже уверюсь в этом, то скажу вам все в Пюи-Вердоне, в присутствии моих близких. Но между тем знаете ли вы, что я умираю от голода в вашем замке Мон-Ревеш?

— О господи! — воскликнул Тьерре. — Еще одно затруднение! Таковы все дети! В самых критических обстоятельствах голод напоминает им о себе, словно ничего особенного не происходит! Где в моей убогой келье я найду яства, которые удовлетворят изысканный вкус дамы из Пюи-Вердона?

— Я вам скажу, — отвечала Эвелина. — Когда я ощупью пробиралась через столовую, которая тут рядом, я попала рукой во что-то маслянистое, что-то вроде торта с вареньем. Я уже была голодна, и мне очень захотелось попробовать кусочек; но я побоялась, что если вы застанете меня за таким земным занятием, то мне будет нелегко сойти за призрак.

Столовая была отделена от гостиной небольшим коридором. Тьерре пошел туда, наказав Эвелине стать на страже в дверях гостиной и запереться, если Жерве или Манетта проснутся и захотят обойти комнаты. Он принес торт с вареньем, фрукты, творог и сливки. Он не нашел в буфетах вина, но Эвелина никогда его не пила и пришла в восторг при виде чашки холодного кофе, которую Тьерре захватил на всякий случай. Они накрыли маленький столик и подкатили его к камину.

Всеми этими приготовлениями они занимались вдвоем, весело смеясь и притворно пугаясь, когда кто-нибудь из них по неловкости производил шум, будивший слишком сильные отзвуки в заснувшем замке. Затем Эвелина принялась за еду с аппетитом, который был бы вполне уместен на каком-нибудь семейном пикнике. Все казалось ей очень вкусным, она не забывала потчевать и хозяина замка, радовалась всему с детским простодушием и под конец стала заразительно весела.

Нарушать нравоучениями ее счастливое расположение духа или смущать его нескромными порывами для человека такого высокого ума, как Тьерре, было бы вульгарно, глупо и некрасиво. Он предпочел веселиться на краю пропасти, как это делала Эвелина. Невинность ее сумасбродства в конце концов скорее трогала сердце, чем возбуждала чувства. Она была тем прелестным созданием, без пороков и без добродетелей, которое из порядочности не вздумаешь сделать любовницей, а из осторожности побоишься сделать женой. Как бы там ни было, этим обстоятельствам приходилось подчиняться, и лучшее, что можно было сделать, — это наслаждаться ими без всякой задней мысли. Тьерре так и поступил, причем без особых усилий. Да в конце-то концов, почему ему надлежало опасаться последствий больше, чем ей? Жениться на молодой, богатой, красивой и умной девушке, пусть даже очень избалованной и очень сумасбродной, — это тот род самоубийства, на который можно пойти, особенно если чувствуешь, что она тебя любит, и надеешься, благодаря этому, взять над ней верх.