Собрание сочинений. Дополнительный том. Лукреция Флориани. Мон-Ревеш

Сам Тьерре, объявив Дютертра человеком почтенным и в то же время, хоть и без злого умысла, легкомысленно отзываясь о его жене, невольно снова начал уважать его, особенно памятуя о том, что красавице Олимпии уже сорок лет.

В ту минуту, когда трое путешественников выходили из коляски, трое всадников въехали во двор на прекрасных лошадях, вымокших от дождя и взмыленных от скачки, и легко соскочили на землю.

Впереди всех ехала высокая белокурая девушка; ее оживленное и несколько припухшее от свежего воздуха и быстрой езды лицо уже утратило первую прелесть отрочества. Она походила на Дютертра, иными словами — была безупречно хороша собой; фигура у нее была очень изящная, тонкая, как бы воздушная. Однако ее лицо, выражавшее непреклонность, а также ее уверенные и гибкие движения говорили о большой физической энергии или большой решительности характера. За девушкой ехал бледный черноволосый молодой человек. У него были кроткие, меланхолические и умные глаза. Казалось просто невозможным вообразить себе более очаровательное лицо, большую простоту и вместе с тем грацию, более привлекательную улыбку, несмотря на выражение печали, если можно так сказать, хронической, а может быть, и благодаря ему.

Третьим ехал грум, коренастый и приземистый здоровяк, который увел тяжело дышащих лошадей в конюшню.

— А-а! — воскликнул господин Дютертр, сбегая обратно по двум ступенькам крыльца и спеша навстречу прекрасной амазонке, бросившейся к нему. — Вот моя Эвелина! Моя средняя дочь, — сказал он, глядя на гостей с невольной гордостью, и нежно обнял ее. — Ты же вся мокрая! — с кротким упреком добавил он. — Верхом, в такую погоду! Балованное дитя!

— Скажите лучше — неустрашимое, отец, не то Амедей возьмет на себя роль проповедника.

— Ну, здравствуй, мой милый, — сказал господин Дютертр, раскрывая объятия молодому человеку, который тотчас же пылко обнял его.

— Это ваш сын? — спросил Тьерре с выражением крайней иронии, которую понял только Флавьен.

— Нет, но все равно что сын! Мой племянник, А медей Дютертр. Позвольте представить вас друг другу.

Молодые люди раскланялись. Господин Дютертр остановил Эвелину, которая быстро поднималась по ступенькам, ловко подобрав подол длинной юбки, испачканный мокрым песком.

— Не говори никому, что я приехал, ты же знаешь, что я люблю заставать мое общество врасплох.

— Видишь, его жена — почтенная матрона, — тихо сказал Тьерре Флавьену, — иначе такой умница, как он, не говорил бы подобных вещей или не делал бы их.

— Да, сомневаться не приходится! — ответил Флавьен со вздохом, полным комического смирения, и поднялся с Тьерре на крыльцо, указывая на Эвелину, которая шла впереди с отцом. — Эта решительная амазонка уже утратила свои молочные зубы, между тем как она второе его чадо.

— Если все девицы равны этой, можно будет забыть о моем злоключении, — таким же тоном отвечал Тьерре, — но боюсь, что старшая уже теряет зубы мудрости.

В это время у входа в прекрасную галерею, как во многих зданиях эпохи Возрождения, служившую прихожей, показалась старшая дочь. Ей вполне можно было дать двадцать лет, но не более. Стройная брюнетка с еще более нежной кожей, она тоже была хороша собой — даже лучше сестры, но сдержанное и даже несколько чопорное выражение лица делало ее уже на первый взгляд менее привлекательной. Завидя отца, она не выказала ни малейшего удивления, не издала никакого восклицания; обняла его более почтительно, чем пылко, и сказала, окончательно уничтожив Тьерре, — хотя до него не дошло, с каким неестественным выражением были произнесены эти слова: «Маменька будет очень довольна!»

«Мать, у которой дочь, возможно, уже совершеннолетняя! — подумал он. — О, я сам буду так издеваться над собой, что у Флавьена не хватит духу еще больше раздуть заблуждение, в которое я впал».

— Я услыхала почтовый колокольчик, — спокойно заметила Натали, старшая из барышень Дютертр, проходя с отцом и его гостями по обширным и пышным покоям первого этажа, — и угадала, что вы устроили нам сюрприз.

— А я увидела коляску с вершины холма, — сказала Эвелина, — и спустилась вниз галопом, чтобы приехать одновременно с отцом.

— Чтобы поскорее обнять меня или чтобы побиться об заклад с Амедеем, рискуя сломать себе шею? — спросил отец; в его словах звучали одновременно насмешка, нежность и недовольство.

— Ну вот! Начинаются обычные нападки! — смеясь, воскликнула молодая девушка. — Как вы можете задавать мне такой вопрос?

— Оставьте, Эвелина, — сказал кузен, — тут налицо обе причины, хоть я и отказался биться об заклад: это было бы слишком опасно для вас.

— Ш-ш! Мы входим в святилище, — странным тоном объявила Натали. — Здесь обитает совершенство, которое мой отец ни в чем не сможет упрекнуть.

И с этими словами она отдернула портьеру; взволнованному взору отца семейства и быстрым оценивающим взглядам сопровождавших его гостей открылась маленькая гостиная, где обычно находилась госпожа Дютертр, когда бывала одна.

Но Тьерре постигло разочарование. Близился вечер и, гостиная, сама по себе темная из-за золотистых кожаных обоев и обитой лиловым бархатом мебели, была освещена лишь неясным сумеречным светом и огненными отблесками камина, где догорала охапка дров.

Две женщины, которые задушевно беседовали, сидя рядом у камина, вскочили и побежали навстречу Дютертру. В их восклицаниях сквозило больше чувства, чем в тех, что встретили отца семейства ранее. Это была Олимпия, жена Дютертра, и его младшая дочь Каролина. Внимание Тьерре восполнило слабость его зрения, и от него не ускользнула ни одна подробность этой сцены. Госпожа Дютертр, собравшаяся было поцеловать идущего к ней навстречу мужа, сделала шаг назад и подтолкнула к нему Каролину, как бы решив уступить ей преимущество первой ласки.

«Ого! — подумал Тьерре. — «Грешная жена», совершенно ясно».

Мать и дочь обняли Дютертра без лишней суеты, но с большой нежностью; затем Каролина горячо поцеловала руку отца и, как истинно наивное прелестное дитя, подойдя к огню, передала его руку Олимпии, которая незаметно прикоснулась к ней губами. Дютертр вздрогнул, хотел еще раз поцеловать жену, но та опять немного отступила и подтолкнула к нему Каролину.

«Да, она очень виновата перед ним! — снова подумал Тьерре, стоя позади них и не упуская ни одного движения Олимпии. — Как много измен в прошлом, если мать семейства так смиренно отступает перед человеком, простившим ее в силу забвенья или привычки!»

— Я точно убедился, — сказал он, подходя к Флавьену, вслед за тем, как были представлены оба гостя и завязалась оживленная беседа.

— Убедился в возрасте?

— О, возраст здесь ни при чем; но это большая грешница.

— Ну да, уже? — воскликнул Флавьен, думая о том, как мало времени понадобилось Тьерре, чтобы установить подозрительное единомыслие с хозяйкой замка.

— Ты хочешь сказать — все еще? — ответил Тьерре, думая о возрасте дамы и не поняв восклицания друга.

Обрадованные свиданием и старавшиеся как можно приветливее принять обоих посторонних людей, хозяева забыли позвонить, чтобы принесли свет. Но мало-помалу все успокоились; промокшая амазонка по настоянию родителей ушла переодеваться. Натали, с виду очень молчаливая и равнодушная ко всему, не привлекала ничьего внимания. Каролина, не отходившая от отца и державшая его за руку, словно боясь, как бы его не отняли у нее, восхищенно внимала каждому его слову. Госпожа Дютертр говорила мало, но умно, ее ответы и вопросы были всегда уместны, и вела она себя спокойно и уверенно, как женщины из высшего общества; звуки ее голоса, чистого и мелодичного, как у молодой девушки, радовали музыкальный слух Тьерре. Господин Дютертр приятно и степенно беседовал с тремя мужчинами, не забывая время от времени оборачиваться к жене, словно советуясь с ней или призывая ее в свидетели; его внимание и предупредительность скорее были результатом привязанности, чем просто благовоспитанности.

«Какой сильный человек, — думал, наблюдая за ним, Тьерре. — Трудно поверить в виновность такой безупречной супруги, если б я не видел, что она поцеловала его руку!»

Дютертр стал предметом его восхищения, и Тьерре решил изучить его как тип. А в тусклом свете, который огонь бросал на бледное лицо Олимпии, был виден лишь чистый овал и, по-видимому, очень черные волосы. Тьерре, разглядывая ее и вновь восхищаясь прелестным обликом, который раньше так пленил его, спрашивал себя, не привиделось ли это ему во сне или, быть может, продолжает сниться до сих пор.

В этот момент господин Дютертр позвонил, чтобы принесли свет, и Флавьен, воспользовавшись беспорядком, поспешил откланяться.

Тьерре последовал за ним; в передней они встретили слуг, несших зажженные канделябры.

— Давно пора! — сказал Тьерре, смеясь.