Сердце

XLVIII

Если подсчитать дни, выходило, что разговор хозяйки с К. происходил дня два тому назад. За это время его отношение ко мне ни в чём не изменилось, поэтому по его поведению я совершенно не мог об этом догадаться. Я думал: пусть это поведение и будет одной лишь внешней оболочкой, — всё равно, он достоин преклонения. Когда я мысленно сопоставил его с собой, он начинал казаться мне ещё более значительным, ещё выше меня. „Ты победил как политик; как человек же ты потерпел поражение“. Такое чувство бушевало у меня в груди. Считая, что К. теперь должен меня презирать, я краснел наедине с собой. Но предстать теперь перед ним и испытать этот позор — это было для моей гордости уже слишком мучительным.

Не зная, как поступать, я решил подождать следующего дня. Это было в субботу вечером. Обычно я ложился изголовьем на восток, в этот единственный вечер я лёг головой на запад. Может быть, в этом скрывалось какое-то значение. Ночью я вдруг проснулся от дуновения холодного ветра у самого изголовья. Открыв глаза, я увидел, что дверь, разделявшая наши комнаты, была открыта, как в ту ненастную ночь. Однако в ней не стояла, как тогда, чёрная фигура К. Как человек, движимый силой внушения, я приподнялся на локте и заглянул в комнату К. Лампа тускло светила. Постель была постлана как следует, но одеяло лежало свёрнутым в ногах. Сам же К. лежал на постели лицом вниз. Я окликнул его. Ответа никакого не было.

— Что с тобой? — вновь окликнул я его.

И опять тело его не сделало ни малейшего движения. Я сейчас же вскочил и подошёл к порогу. Отсюда при тусклом свете лампы я увидел всю комнату.

Первое ощущение, которое охватило меня, было тем же, что и тогда, когда я, неожиданно для себя, услышал от К. признание в его любви. Не успели глаза мои оглядеть комнату, как они стали, как стеклянные, утратили всякую способность реагировать. Я застыл в неподвижности, как остолбенелый. По мне как бы пронёсся резкий ветер, и я подумал: „Кончено!“ Тёмные лучи, пронизав будущее, осветили своим мрачным светом всю мою последующую жизнь, на мгновенье представшую передо мною. Меня охватила дрожь.

И всё же я не мог забыть о себе самом. Подойдя к столу, я увидел лежавшее на нём письмо. Как я и предполагал, оно было на моё имя. Почти без сознания, я вскрыл конверт. Однако там не оказалось ничего из того, что я предполагал. Я думал: „Какие там должны быть горькие слова по моему адресу“. И ещё: „Как будут презирать меня мать с дочерью, если это попадёт им на глаза“. Меня обуял ужас. Но едва взглянув на письмо, я понял, что был спасён. (Конечно, спасён в житейском смысле этого слова. Но этот житейский смысл казался мне тогда необычайно важным.)

Содержание письма было очень просто. И, пожалуй, даже отвлеченно. Он писал, что кончает с собой, так как из-за своих слабых сил и по своей беспомощности не видит никаких надежд в будущем. К этому в очень простых выражениях он прибавлял благодарность за заботы о нём. Тут же содержалась просьба позаботиться о нём и после смерти. Хозяйку он просил извинить за тот переполох, который он у неё устраивает. Было и поручение известить обо всём его родных. Он аккуратно написал обо всём необходимом, и одно лишь имя девушки не было упомянуто вовсе. Дочитав до конца, я понял, что он нарочно постарался избежать этого. Однако, что более всего причинило мне боль, — это приписка в конце: „Я должен был умереть уже гораздо раньше. Зачем же я живу до сих пор?“

Дрожащими руками я сложил письмо и всунул его обратно в конверт. Я положил письмо опять на стол, нарочно так, чтобы оно сразу же бросилось всем в глаза. И лишь обернувшись назад, я впервые заметил струю крови, подтёкшую под перегородку.