Любовница Витгенштейна

Ехать по знаку — это если выражаться образно.

На самом деле едут, конечно же, по дороге.

Возможно, мне не нужно было объяснять это.

Кстати говоря, мой собственный мусор всегда достаточно скуден, и от него легко избавляться, просто закапывая на пляже.

Я делаю это во время прогулок, возможно, каждый третий раз.

И конечно, само собой разумеется, что весь тот мусор, когда-то закопанный в дыру, уже давно разложился.

Так что дыра — это просто дыра, как я уже сказала.

Хотя рядом огромная куча разбитых бутылок.

Возможно, последнее обстоятельство все-таки несколько необычно.

Определенно, эти бутылки необычайно красивы, поскольку разноцветны.

К тому же они блестят гораздо более эффектно, чем мои влажные утренние листья.

На самом деле весь этот холм из бутылок иногда похож на сверкающую скульптуру.

Микеланджело бы так не подумал, но я думаю именно так.

Скульптура есть искусство отсечения лишнего материала, сказал однажды Микеланджело.

Он также сказал, что живопись, напротив, есть искусство прибавления.

Хотя, несомненно, он бы не подумал, что пополнившаяся куча бутылок похожа на картину.

Однако она не на сто процентов лишена сходства с картиной Ван Гога, если уж на то пошло.

Если немного прищуриться, то она очень даже похожа на картину Ван Гога.

Несомненно, я имею в виду все те завитки в духе Ван Гога. Например, на его картине «Звездная ночь».

По правде говоря, именно ночью Ван Гог, скорее всего, предпочел бы запечатлеть такие бутылки.

При условии наличия луны, разумеется.

Эль Греко тоже любил рисовать ночью, но только в помещении.

И, в любом случае, очень сомнительно, что Эль Греко вдохновился бы свалкой мусора.

Вообще-то бутылки можно было бы успешно запечатлеть и при свете костра.

Даже хотя понадобился бы довольно большой костер.

Время от времени я развожу костры на берегу, между прочим.

Это всегда приятное развлечение.

Не считая тех случаев, когда я разводила иного рода костры на берегу. Например, из целых домов.

Несомненно, что первые я обычно разводила, когда летом выдавались неожиданно прохладные вечера.

Или в те первые вечера, когда чувствуешь, что зима наконец почти заканчивается.

На песке появляются игривые тени, которые танцуют и прячутся.

Или, если лежит снег, пламя выписывает странные иероглифы на белом фоне.

Хоть убейте, я не могу вспомнить, зачем пыталась затащить тот девятифутовый холст вверх по главной лестнице в Метрополитен-музее.

Несомненно, я лишь растянута лодыжку. Хотя она распухла вдвое против своего нормального размера.

Честно, невозможно сказать, что такого в наблюдении за огнем.

Хотя, пожалуй, где мне следует развести свой следующий костер, так это все же на свалке отходов.

Раньше нельзя было создать картину, просто чиркнув спичкой, а затем прищурившись.

Между прочим, Эль Греко не очень любил Микеланджело как художника.

Если на то пошло, то Пикассо тоже не особо его любил.

Более того, многие картины Микеланджело напоминали Пикассо о Домье.

Сомнительно, что тот колокольчик Альфреда Норта Уайтхеда зазвонил бы, если бы он услышал, как Пикассо сказал такое.

Между прочим, Домье тоже был тем, кто ослеп.

Ну, как и Дега. И Моне.

И Пьеро делла Франческа.

Хотя Пьеро делла Франческа, опять-таки, не следует путать с Пьеро ди Козимо, который прятался под столом, когда раздавался гром.

На самом деле другой Пьеро имел еще более неприятную фобию, чем Тёрнер, не позволявший никому наблюдать за своей работой.

И часто готовил до пятидесяти яиц за раз, в том же горшке, в котором варил клей, чтобы не беспокоиться о еде.

Когда Морис Утрилло сошел с ума, он попытался совершить самоубийство, многократно стуча головой о стену в тюрьме.

И в тот же период, когда пытался перевоспитать Син, Ван Гог раздавал всю свою одежду бедным. Или начинал плакать перед церквями.

Хотя у Пьеро ди Козимо был один ученик, который стал Андреа дель Сарто. Так что, несомненно, он хотя бы иногда соглашался поделиться частью яиц.

«Не утруждайтесь вставать», — наверняка говорил ему Андреа, если во время обеда шла гроза.

Чем Син поделилась с Ван Гогом, так это своей венерической болезнью.

Тёрнер рос сыном цирюльника. На улице Мейден-лейн, недалеко от Ковент-Гарден.

Отцом Утрилло мог быть Ренуар.

Хотя им вполне мог быть и Дега.

Сюзанна Валадон, мать Утрилло, очевидно, никогда этого не знала.

Если Ренуар или Дега знали, то они, очевидно, так никогда и не сказали.

Имя Андреа дель Сарто звучит так поэтично, когда его произносишь.

Хотя вообще-то оно означает лишь то, что его собственный отец был портным.

Andrea senza errori — так его еще называли. Это означает, что он не совершал ни единой ошибки, когда рисовал.

Естественно, это я тоже должна была где-то вычитать, прежде чем мне случилось это запомнить.

Мне грустно также знать, что Андреа умер во время чумы, в бедности и забвении.

Хотя Тициан тоже умер во время чумы. Правда уже в возрасте девяноста девяти лет.

Джексон Поллок врезался на машине в дерево, не более как в десяти минутах езды на пикапе от того места, где я сижу прямо сейчас, одиннадцатого августа 1956 года.

С другой стороны, я не помню день рождения Поллока. Хотя, несомненно, это не из разряда того, что я когда-либо знала.

Я также забыла об артрите Ренуара.

Мое левое плечо, однако, совсем не беспокоит меня в последнее время.

Гоген был еще одним живописцем, страдавшим сифилисом.

Даже хотя, живи он в эпоху Ренессанса, он принадлежал бы к гильдии аптекарей.

Как все художники. Это потому, что они смешивали краски.

Честное слово, так все и обстояло в те времена.

Так что, возможно, та аптека, которую я забыла заметить в Савоне, вовсе не называлась «Савона», а имела название в честь Гогена.

В Мадриде я однажды жила в отеле « Сурбаран».

Если только, быть может, он не носил имя Гойи.

И не находился в Памплоне.

Хотя что мне сильнее хотелось бы знать, так это почему все это напоминает мне о чайках.

Ага. Чайки являются падальщиками, разумеется.

Когда я говорю «являются», я имею в виду «являлись», естественно.

Но, в любом случае, это было всего лишь предположение о том, что когда-то над свалкой отходов наверняка летало сколько-то чаек.

Никто не знает, сколько, но, безусловно, значительное количество.

Несомненно, другие существа тоже приходили и уходили, разумеется.

Например, собаки и кошки, как можно себе представить.

Впрочем, возможно, что даже крупные собаки опасались бы чаек.

Кошки уж точно.

Если только, конечно, там не было бы значительного количества кошек, в сущности, примерно равного значительному количеству чаек, что очень сомнительно.

На самом деле я лишь имела в виду одну или двух домашних кошек, которых выставили из дому на ночь.

Как-то, когда я рисовала в Коринфе, штат Нью- Йорк, летом, я каждый вечер выставляла своего кота за дверь.

Я помню это, потому что кот был городским и его никогда прежде не выставляли.

Каждую ночь, на протяжении нескольких недель, я беспокоилась за этого кота.

Вообще-то я также чувствовала себя виноватой, хотя никогда не была уверена, в чем я чувствовала себя виноватой.

Наверняка кот, который всю жизнь провел взаперти на чердаке в Сохо, сочтет приятным находиться снаружи ночью, — пыталась убедить себя я.

Возможно, он даже найдет других кошек, чтобы пообщаться, чего он тоже никогда раньше не делал, — дополнительно успокаивала себя я.

Тем не менее мое чувство вины не проходило тогда дольше всего.

Даже после того, как я убедилась, что кот всегда возвращается, из-за чего я часто забывала про него до самого полудня, мое чувство вины сохранялось.

С той лишь разницей, что к тому времени я чувствовала себя виноватой уже в том, что забыла впустить кота обратно.

Часто я подозревала, что кот все равно мало что делал, кроме как спал всю ночь под крыльцом.

Я также не имею ни малейшего понятия, как это может быть связано со свалкой отходов, ведь я не помню никакой свалки отходов в то лето, когда я рисовала в Коринфе, штат Нью-Йорк.

В то лето мусор складывался у двери.

Кстати, также нет никакой связи между котом, о котором я говорю, и тем котом, которого я видела в Колизее.

Кот, которого я видела в Колизее, был серым и, казалось, играл с чем-то, например с клубком пряжи.

Мой же кот был рыжей окраски и, чаще всего, ленился.

Очевидно, нет никакой связи между моим рыжим котом и тем котом, что скребет здесь у разбитого окна.

Пусть даже я, хоть убейте, не помню, как наклеивала эту липкую ленту.

Возможно, что никакого кота в Колизее тоже не было.

Если достаточно сильно захотеть увидеть кота, то, несомненно, увидишь его.

Хотя, возможно, кот там был. Вероятно, просто прожекторы, когда я включила прожекторы, сделали его подозрительным.

Естественно, я никак не могла знать, не съел ли он что-нибудь у меня за спиной, ведь большая часть банок, которые я расставила, были наполовину опустошены дождем в мгновение ока.

Пока я не увидела один из них, я считала, что воздушные замки — всего лишь расхожая фраза про Испанию.

Действительно ли был этот другой человек, которого мне не терпелось найти, когда я занималась всеми этими поисками, или я просто не могла вынести собственного одиночества?

В любом случае, люди, постоянно выглядывающие из окон и заглядывающие в них, — это, несомненно, все же не такая уж нелепая тема для книги.

Даже хотя Эмили Бронте однажды так сильно ударила свою собаку, что покалечила ее, просто потому, что та залезла на ее кровать после того, как она запретила ей залезать на кровать, это единственное из сделанного Эмили Бронте, что ей не следовало было делать.

Даже если, как я, возможно, уже говорила, есть и такие вещи, которые Эмили Бронте не делала, а хотелось бы, чтобы делала.

Впрочем, это может и вовсе никого не касаться, наконец осенило меня.

А между тем я, кажется, совершенно забыла имя своего рыжего кота.

Зато имя, которым я назвала кота в Колизее, как я теперь абсолютно уверена, было Пинтуриккьо, в честь малоизвестного художника из Перуджи, который написал несколько фресок в Сикстинской капелле, перед тем как Микеланджело добавил к ней части, напоминающие Домье.

Возможно, я придумаю имя и для кота за моим разбитым окном.

С другой стороны, я опять же должна, наверное, отметить, что нет никакой связи между этими котами и тем котом, который был когда-то у Саймона в Куэрнаваке и для которого мы, кажется, никак не могли придумать имя.

Кот — только так мы его и звали.

Ну и, кроме того, все они никак не связаны с тем котом, который был достаточно умен, чтобы игнорировать золотые монеты, нарисованные учениками Рембрандта на полу его студии.

Хотя получается, что, сделав это утверждение, я одновременно ответила наконец на вопрос о кличке моего рыжего кота.

На самом деле теперь, когда это вспомнилось, оно не могло бы вспомниться ярче.

Например, практически каждый день в Коринфе, когда я не забывала впустить кота обратно в дом, я желала ему доброго утра.