Инфанта (Анна Ягеллонка)

Спрятав под ключ эти опасные и неизвестно, каким способом подброшенные бумаги, Анна долго не могла произнести ни слова. Дося вдалеке в уголке ждала приказа.

– Ради Бога, моя Дося, – шепнула ей на ухо, – об этих бумагах никому ни слова! Но ежели сможешь узнать, узнай, выследи, кто их сюда положил, как попали ко мне на стол, буду тебе очень благодарна. Возвращайся ко мне, ежели чего узнаешь, я спать не буду… ложись тут, недалеко от меня. Я вся ещё дрожу.

Принцесса расплакалась. Заглобянка, несколькими словами успокоив её немного, тут же выбежала на разведку. Сама не знала, как исполнит приказание. Первой встретила Жалинскую, которая ради сына (хотя не любила Доси) должна была её пожалеть.

– Что же произошло с Анной? – начала охмистрина. – Снова голова! Снова нас будет мучить визгом и притворной болезнью.

– Я ни о чём не знаю, – притворяясь равнодушной и раздумывая, ответила Дося. – Принцесса, входя в спальню, заметила, что ей там кто-то книги и бумаги поразбросал. Это её разгневало. Вы не знаете, кто там в спальне хозяйничал?

Жалинская возмутилась.

– Кто? Где? В спальне? А это мне нравится! Никто не может попасть к ней без моего ведома… я не выходила никуда. Снится вам, совсем никто не прошёл. Пожалуй, это новая подопечная, воеводинка Зося, перевернула, ища.

– Но нет, – отрицала Заглобянка. – Кто-то чужой должен был вкрасться.

– Чужой! А я тут для чего? – гневно возмутилась Жалинская. – Кроме сторожа, который дрова для камина приносил, живой души не было.

Дося промолчала и, прерывая разговор, выбежала в сени. Искала глазами Талвоща, он стоял, как раз высматривая её, и увидев выходящую, догадался, что был нужен.

В нескольких словах рассказала Заглобянка, в чём было дело, литвин понял, дал знак, чтобы ждала его, и побежал на двор.

Доси не было особенно приятно стоять в прихожей, где её сразу окружили, по той причине, что не было между младшими придворными ни одного, который бы к ней не рекомендовался, хотя она всех высмеивала, но должна была.

Сколько их было, по очереди приходили навязываться на услуги и, отправленные, кисло удалялись. Одно то их могло утешить, что ни один из них не имел чем похвалиться.

Даже серьёзный Конецкий, хотя своё достоинство охмистра носил сейчас в Плоцке ещё величественней, чем в Варшаве, пришёл красивой Доси поклониться.

Талвоща долго не было, Заглобянка уже собиралась уйти, не дождавшись его, когда он, наконец, вернулся, но говорить перед Конецким не было возможным.

Дося ввела его за собой в приёмную.

– Ты нашёл сторожа?

– А как же, – произнёс Талвощ, – он не делает из того тайны, что за белый грош, который ему дал очень важный пан, уже не молодой, предложил бумаги, никому их не давая, положить в спальне принцессы.

Не узнали, кто это был? – спросила Заглобянка.

– Сторож клянётся, что его первый раз в жизни видел, – говорил Талвощ, – но так достойно выглядел, что он чувствовал себя обязанным послушать его, особенно, когда грошом подкрепил свой запрос. Потом я пошёл на разведку по замку, к воротным, не видели ли они кого чужого, входящего в замок; они сказали, что половину тех, что сюда теперь прибывают, не знают, и первый раз их видят. Узнать очень трудно. Я опасаюсь только, как бы этим поиском не возбудил излишнее внимание тех, что за нами тут на каждом шагу следят.

С небольшой добычей возвратилась Дося к принцессе, которую нашла с чётками в руке в кровати, неспокойно ожидающую новость. Было явно, что Гасталди, не в состоянии тут никому довериться, смело и неблагоразумно поручил бумаги человеку, который легко мог неловкостью предать. Почти чудом императорские письма попали в руки принцессы.

Что о них и об этом всём думала Анна, Дося только по заплаканным глазам, по вздоху и грусти в лице могла догадываться. Не принесли они утешения. Сердце и надежды принцессы были где-то в другом месте.

Утром приходящая крайчина нашла принцессу более бледной и грустной, чем обычно, но, расспрошенная, она не призналась в том, что стало причиной её тревоги.

Анна едва имела время одеться, когда Конецкий с официальной важностью пришёл объявить, что прибыл ксендз-епископ хелмский и срочно просил аудиенции.

Ксендз Войцех из Старожреб был мягким, вежливым, сладким старикашкой, к которому принцесса особенного доверия не имела. Стоял он тут на страже, как посланец панов сенаторов, которые при всех заверениях в верности и привязанности, всё больше угрожали принцессе неволей. Следовательно, был он врагом.

Анна была с ним вежлива, но осторожна.

Ксендз Войцех поздоровался с ней очень униженно и сердечно, спросил, как себя чувствовала, сел на указанный стул при столе и тяжко вздохнул.

– Пришёл к вашей милости с неприятным поручением, – сказал он, – но прошу верить, что всё, что тут делается – для будущего добра вашей милости. Мы, конечно, знаем, что Гасталди здесь, что старался попасть в замок и императорские письма, которые имел с собой, сумел переслать вашей милости.

Принцесса онемела от удивления. Побледнела, не зная, что ответить вначале. Не могла отрицать, потому что её бы это оскорбило, не знала, следовало ли признаться.

Ксендз Войцех, не получая ответа, сладко добавил:

– С великой для меня печалью я должен донести о том панам сенаторам и стражу около вашей милости удвоить. Не могут паны сенаторы согласиться на то, чтобы какие-либо соглашения без их ведома приходили к результату.

Во время, когда епископ это говорил, Анна имела время остыть и подумать.

– Отец мой, – ответила она, – делайте то, что вам поручили, и что почитаете за свою обязанность, ничего не имею против этого, но мне, королевской дочке, которая над собой не признаёт иной власти, чем власть Бога, вольно так же делать, что для себя почитаю лучшим. Невольницей не являюсь и не буду. Вы довольно уже ограничили мне свободу, не допуская даже к сёстрам писать, ни людей принимать, каких бы потребовала. Переношу это до времени, но, в конце концов, подниму голос и услышанным он будет; почувствую горе и найду друзей, что станут в мою защиту.

Она произнесла с таким достоинством, с таким волнением, что епископ был вынужден замолчать.

– Нельзя панам сенаторам принимать это за зло, – сказал он, помолчав. – Дело идёт о будущем королевства, над которым они должны бдить, ибо ответственны. Не могу позволить, чтобы без их ведома распоряжались.

– А кто же о том думает? – отпарировала высокомерно принцесса. – Я вовсе не порываюсь на это, но объявляю вам также, что над собой не допущу никому власти.

– Но вашей милости подбросили императорские письма? – спросил ксендз Войцех.

– Не вижу обязанности объяснять это вам, – спокойно отозвалась принцесса.

– Гасталди старается, чтобы увидеться и говорить с вашей милостью.

– Не видела его, не знаю об этом, – молвила принцесса холодно.

Епископ выдал свою тревогу, заломил руки.

– Говорят, что с ним вместе переодетым находится императорский сын Эрнест!

– А вы, отец мой, верите этому? – спросила принцесса. – И думаете, что я согласилась бы на тайное свидание с ним? Этим вы меня оскорбляете.

Никогда такой энергичной епископ не видел принцессу, изумился, но собственному, слишком острому выступлению начал это приписывать. Поэтому он смягчился.

– Ваша милость, простите мне, – добавил он тише, – я есть только посол… делаю, что мне поручили.

– А вы, отец, простите мне также, что стою в защите достоинства не моего только, но тех Ягелонов, из которых я тут последняя.

Епископ склонил молчащую голову, не ведал уже, что делать далее. В течении доброго промежутка времени продолжалась тишина. Анна первая её прервала.

– Я сбежала из Варшавы перед эпидемией, – проговорила она, – но несколько дней назад и сюда принесли весть, что она приближается к Плоцку. Не знаю, что там думают себе и говорят на это паны сенаторы, но как скоро будет угрожать опасность, уеду отсюда. Этого мне никто не запретит.

Ксендз Войцех посмотрел только на принцессу, на лице её он видел сильное решение.

– Но куда же отсюда? – спросил он, набожно складывая руки. – Выбор в самом деле будет трудным. Почти везде в городах и больших городах шляхта кучами съезжается для совещаний, а там, где какая-нибудь толпа, наибольшая опасность.

– Выберем спокойный угол, – промолвила Анна, – а в любом случае и это вам надлежит поведать заранее, а что паны сенаторы так бояться, дабы я без них о себе не решила, я также буду смотреть за тем, чтобы они мной не распоряжались без меня и моего ведома. Позволят или нет, туда, где мне будет нужно находиться, поеду. Никто не смеет королевскую дочку держать!

Говоря это, Анна встала, но, словно силы её исчерпались, упала на стул, платок приложила к глазам и сидела, заливаясь тихим плачем.

Ксендз-епископ хелмский, выступление которого привело к таким неблагоприятным последствиям, сидел также смущённый и неловкий.

С его уст срывались бессвязные и непонятные слова, он видел необходимость успокоить раздражённую принцессу, которая до сих пор довольно мягкой и медлительной его советам показывала себя. С другой стороны он боялся, как бы не уступить слишком много и не подвергнуть себя неприятностям.

Доходили уже до Плоцка угрозы шляхты, которая на тыкоцынское сокровище точила зубы и, несмотря на завещание короля, хотела его захватить, на нужды государства.

С другой стороны Литва также к этому сокровищу предъявляла равные себе права, а ещё громче отрицала законное распоряжение короля и самовольно уже добро Ягелонского дома, принадлежащее семье, приезжала и забирала.

Такие, по крайней мере, вести приносили из Литвы, где Ходкевич объявлял, что Унию разорвёт.

Так со всех сторон падали удары на последнюю из Ягелонов.

Но как раз, может, величина опасности, угроза этого положения, добывали из слабой до сих пор женщины силы, каких в ней никто не ожидал.

Она плакала ещё иногда, закрывшись в спальне, но когда так, как сегодня, было нужно выступить в защиту своих прав, находила в себе достаточно энергии, чтобы не поддаться давлению, не сдаться власти, которой не признавала.

Епископ хелмский, смягчив, как мог и умел принцессу, попрощался с ней, спеша на совещание к воеводе Уханьскому.

Принцесса, к которой сегодня почти с императорскими письмами дошли ошеломляющие угрозы литвинов, уже загребающих её собственность, колебалась ещё насчёт того, как поступить и кого туда послать, чтобы встал на её защиту. Талвощ, хотя деятельный и знакомый с людьми, был слишком нужен ей здесь. Он сам чувствовал себя слишком маленьким, чтобы взяться за дело такой важности, и боялся гордости и ярости Ходкевича. Таким образом, нужно было ждать.

Тем временем после того, как нагло подбросили императорские письма, хотя и епископ, и воевода плоцкий остерегались раздражать принцессу, боясь, как бы она от них из Плоцка не упорхнула, удвоили вокруг срочно стражу, замок сделали почти тюрьмой. За выходящими и возвращающимися слугами сновали добавленные им надсмотрщики. Талвощ видел всё, возмущало его это, потихоньку доносил Доси, но были он и она того мнения, что Анне о том говорить не следовало.