Инфанта (Анна Ягеллонка)

На что же сдалось жаловаться?

Ласка и иные пани всегда видели ещё большую надежду, были уверены, что это должно окончиться свадьбой. Втайне полученные девушками принцессы рисунки французских гербов и лилии вышивали на платьях, предназначенных, по их мнению, на выход принцессы.

Между тем со свадьбой было глухо и ни один живой человек на дворе о ней не думал. Французы смеялись между собой, когда кто-нибудь из них о том, как о чудовищной угрозе намекал.

Не удивительно, что всегда склонная к грусти и слезам принцесса, не споря с Лаской, когда та ей всегда одни свои повторяла мечты, слушала их отвлечённо, не отвечая ни слова.

Снова теперь чаще получала принцесса письма своей сестры, шведской королевы, и читала в них новости о маленьком Сигизмунде, который хорошо говорил по-польски, при ксендзе Варшевицком молился на этом языке и был очень набожным.

Сердце бедной Анны обращалось к нему, приготавливая его к себе.

К другим великим разочарованиям, которые встречали принцессу, нужно добавить и перемену, какую нашла в своей любимой Заглобянке.

Служила она любимой пани внешне с равным рвением, имела для неё взрывы нежности и по-прежнему припадала к ногам, целуя их и иногда обливая слезами; но не была она уже прежней Досей, живущая только своей госпожой.

Талвощ пожелтел и побледнел, выслеживая её шаги, не смея делать выводов, не веря глазам своим, каждый день сильней убеждённый, что кто-то из французов вскружил голову бедной девушке.

Очень ловкая, не дающая поймать себя на деле, а пойманная на чём-то двусмысленном, умеющая всегда оправдаться, Дося часто выскальзывала, исчезала с глаз Талвоща и Жалинской, возвращалась покрасневшая, смущённая.

Жалинская, которой она нужна была для сына, потому что тот всегда сходил с ума по ней, узнала, что какие-то драгоценные подарки находились среди вещей Заглобянки. Откуда они могли появиться?

Талвощ не имел права о них спрашивать и упрекать. Иногда, как бы говоря в целом о французах, он рисовал их непостоянство и испорченность и обращал внимание на то, как мало им можно было доверять. Тогда Заглобянка с великим запалом защищала их и доказывала ему, что он вовсе не знал тех, о которых судил.

Она знала в них всё хорошее, а к королю имела невыразимое поклонение. Из разных свидетельств Талощ должен был догадаться, что Дося предостерегала французов о многих вещах и доносила им о том, что делалось и говорилось на дворе Анны.

Раньше Заглобянка с неизмерной резкостью, ей свойственной, доказывала, что Генрих должен был и обязательно жениться на принцессе.

Теперь Талвощ специально возобновил об этом разговор с Досей. Она на него быстро поглядела и долго, прикусив губу, молчала.

– Всё-таки, – сказала она наконец, – он собирался жениться и обещал, это верно, но кто любит нашу принцессу, не знаю, должен ли этого для неё желать.

Панна Дорота, вы, пожалуй, теперь иначе смотрите! сказал насмешливо Талвощ.

– Не думаю от этого отпираться, – отпарировала гордая девушка. – Только глупые люди не хотят видеть и, когда ошиблись, в ошибке признаться не могут. Принцессе в два раза больше лет, чем ему. Через несколько лет она будет совсем старая, а он едва возмужает.

Значит, лучше, чтобы не женился? – спросил Талвощ.

– Разве меня это касается? – сухо прервала девушка. – Почему вы спрашиваете об этом? Мне кажется, что сама наша пани этого не захочет, когда поразмыслит.

Литвин начал качать головой, девушка сильно зарумянилась и разгневалась.

– Кто королевну любит, как я, – прибавила она горячо, – кто ей добра хочет, тот не должен желать, чтобы этот брак склеился.

– Несомненно, – вставил насмешливо Талвощ, – ежели, как теперь, девочек себе привозит.

Дося отчаянно вспылила:

– Кто это вам сказал? – воскликнула она. – Это ложь!

– А для кого же привезли ту панну, которую у карла Сидерина на Рынке, в Старой Мельнице держат, – уверенно отозвался Талвош, – и к кому она вечерами оттуда в замок прибывает?

Личико Заглобянки горело.

– Ложь! Обман! – начала она кричать. – Мало французов в замке при короле, чтобы это складывать на его счёт? Всё-таки достаточно их здесь, что с ни одной из наших женщин поговорить не могут, потому что ни одна из них французского не знает.

– Кроме панны Дороты! – злобно добросил Талвощ.

Смешанная Дося на миг замолкла, но вскоре резко подошла с вызывающим, гневным взглядом к Талвощу.

– Я уже с некоторого времени вижу то, – выкрикнула она, – что ты себе позволяешь выслеживать все мои шаги. Ты не имеешь на это права и очень прошу, чтобы перестал меня опекать.

Так побитый литвин грустно опустил голову, возвысил голос, уже не возмущённый и гневный, но полный жалости.

– А! Панна Дорота, – сказал он, – если бы вы знали, каким добрым и братским сердцем я это делаю, за что так гневаетесь на меня! Верьте мне, не для себя, не от иллюзии, что вы могли бы меня полюбить и моей честной любовью не гнушаться, но от искренней приязни к вам, правда… выслеживаю ваши шаги и грущу.

Дося опустила глаза; выражение, с каким он это говорил, задело её, она почувствовала себя взволнованной.

– Довольно этого, – сказала она тише и не смея глядеть ему в глаза, – я тебе благодарна, но (тут она подняла заплаканные глаза), но, что кому предназначено, того не избежать никогда. Я в колыбели, может, для погибели была посвящена. Не хотел меня никто, вытеснили меня свои.

– А принцесса? – прервал Талвощ.

– Не думай, чтобы я была неблагодарна, – проговорила Заглобянка. – Видит Бог, я готова бы жизнь отдать для неё, но если бы даже её дала, то ей не посодействую в том, что для неё так же… не предназначено, чего она иметь не будет.

– Чего? – спросил Талвощ.

– Такого человека, что сумел бы её полюбить и оценить, как она стоит, не найдёт. Напрасно! – вздохнула Дося. – Напрасно!

И вдруг перестала говорить. Талвощ дал ей мгновение помолчать, погружённой в себя.

– Поговорим лучше о панне Дороте, – добавил он, пользуясь тем, что она казалась смягчившейся. – Правда, что я вас выслеживаю, потому что боюсь… Вы верите французам, а эти люди без чести и веры, когда речь идёт о женщине. Они себе с их слёз ничего не делают.

– Где же ты так их узнал? – насмешливо прервала Заглобянка.

– Достаточно было смотреть с того времени, как они здесь, – сказал Талвощ.

Девушка посмотрела на него свысока.

– Ты ни их языка не понимаешь, ни обычая, – сказала она, – не знаешь, как они любить умеют. У вас всё от секиры, даже любовь.

– Да, панна Дорота, – сказал Талвощ, – но из секиры вытесанная, она продолжается всю жизнь, а их перья ветер сдувает!

Заглобянка ничего не отвечала.

Этот разговор и несколько подобных совсем не влияли на образ её поведения. Казалось, она пренебрегает шпионажем Талвоща, будучи уверена, что он её не выдаст. Она умела даже его использовать, когда было нужно, а несчастная эта жертва шла послушная, хоть сердце разрывалось.

Жалинская взяла на себя шепнуть о том Анне, что боится, как бы кто-нибудь из французов не вскружил Досе голову.

Принцесса сильно возмутилась на это допущение.

– Но что у тебя в голове, моя Жалинская, – воскликнула она. – Дося! Она! Этого не может быть! Я с ней поговорю, когда мне понадобится что-нибудь от французов узнать, но это девушка степенная и голову ей так легко не закружишь! Достаточно молодых людей около неё крутилось, не хотела ни одного.

– Но она ужасно часто бегает к ним, по углам шепчется и имеет постоянные свидания, – прибавила Жалинская.

– Я это знаю, – отвечала принцесса. – Может быть, напрасно её подвергаю, буду следить за этим.

– Как бы не было слишком поздно, – шепнула Жалинская.

На том кончилось, потому что, когда Анна вечером что-то о том шепнула Доси, та упала к её ногам, начала обнимать её колени, объясняться, плакать, и на следующий день бегала также, как прежде.

Только заподозрив в донесении Жалинскую, та гневно её отправляла, когда та приближалась к ней, а пана Матиаша ещё хуже.

Несмотря на всю свою ловкость в мастерстве подсматривания и подслушивания, в которых Талвощ издавна был мастером, не удалось ему выследить, с кем именно из двора Генриха была она в более близких отношениях. Знали её тут все, кланялись и приветствовали, кладя руку на сердце, развлекали её шутками, охотно ухаживали, но она, казалось, никому не даёт приоритета и от всех гордо отделывается.

конец второго тома