Инфанта (Анна Ягеллонка)

Сколько бы раз они не встречались, был неизбежный спор; один вид литвина, как упрёк совести, покрывал румянцем её лицо и побуждал к гневу.

Талвощ терпеливо выносил, но из сострадания не спускал с неё глаз.

– Это плохо кончится, – говорил он в духе, – тогда напрасно будет искать друга и защитника. Очередь придёт ко мне, когда все отступят. Французы первые предадут.

Когда из Франции привезли ту красивую Нанету, которая скрывалась у Седерина, а вечерами, одетая по-мужски, вкрадывалась в замок, Дося в течении какого-то времени казалась возмущённой и обескураженной. Ходила с заплаканными глазами, но когда убеждалась, что ей та на дороге не стояла, всё снова возвратилось к прежнему порядку. Днём и вечерами Дося часто исчезала, а когда её допрашивали, что делала, гордо парировала, что имела достаточно дел принцессы в голове и по этим неустанно должна была бегать.

Талвощ улыбался и качал головой, а эти его улыбки удваивали гнев девушки.

Сейм тем временем совещался напрасно, а французы не скрывали того, что с нетерпением ждали его конца. Затем двор на какое-то время должен был удалиться в Неполомиц и только там свободно отдыхать.

Делали даже постепенно приготовления к этому путешествию и размещению короля в замке под видом охоты.

Седерин уже несколько раз был вызываем для этой цели. Сейм тем временем продолжался дальше, не без разных эпизодов, которые касались и инфантки, болезненно напоминая, что претерпела.

Та славная Бася Гижанка, пребывание которой в варшавском замке, под одной крышей с Анной, также столько выдавило слёз принцессы, хорошо наделённая приданым для доченьки, которую называли королевски ребёнком, сразу после смерти Августа вышла за Воронецкого, который был выбран депутатом на сейм.

Шляхта знала о том и также, как Костелецких из семьи брата исключили за брак с Телничанкой, Воронецкого из депутатской комнаты позорно устранили за Гижанку.

Это было громкое дело.

Анна простила Мнишкам и забыли их навязчивость к королю, но ни Гижанке не простили, ни мужу её.

Также Анна Заячковская после смерти короля вышла скоро за Криштофа Дунина и, прибыв в Краков с мужем, хотела просить прощения у принцессы, но Анна отвергла всякое сближение.

– Я прощаю её, велела она сказать Жалинской, которая посредничала, – но пусть мне не показывается на глаза. Рана ещё не зажила.

Как раз когда Заячковская приехала в Краков, случилось что-то, что могло припомнить её, ежели не принцессе, то подозрительному Талвощу.

Неизвестно откуда, явился какой-то шляхтич Заглоба, который признавал себя дядей Доси, по тому деревянному крестику её якобы племянницей называл и хотел принцессу просить, чтобы её ему отдала, потому что детей собственных не имел.

Поначалу эта весть глухо разошлась и не верили ей.

Талвощ очень забеспокоился. Не мог удержаться, чтобы саму панну Дороту, застав её врасплох, (что теперь редко случалось, потому что она его избегала) не спросить:

– Люди болтают, – сказал он, заступая ей дорогу, – что ваш дядя, панна Дорота, за вас просит. Откуда он взялся через столько лет, о вас забыв?

Панна стояла сильно зарумянившаяся.

– Что же в этом удивительного? – спросила она. – Разве я дядю не могу иметь?

Но так долго не отзывался! – сказал Талвощ.

– Разве человека совесть затронуть не может? – хмуро ответила Дося. – Пока имел собственных детей, не заботился о племяннице, теперь, когда у него Господь Бог их отобрал…

Литвин покачал головой.

– И вы захотите покинуть принцессу, – сказал он с каплей иронии, – а кроме того, мне кажется, что и Кракова вам было бы жаль, когда становится весёлым. Французы без панны Дороты не справятся.

– Вы меня мучаете этим преследованием французами! – крикнула девушка. – Раз и навсегда говорю вам: не опекайте меня.

– Значит, и спрашивать нельзя? – прервал Талвощ. – Я в того дядю верить не хотел, а панна Дорота не создана для того, чтобы где-то на границах в плохой усадьбе с девушками кудель пряла.

Заглобянка нахмурилась.

– Предпочитаю там кудель прясть, чем здесь быть выставленной на клевету и подозрение, – воскликнула она.

Так они разошлись, но Талвощ не успокоился. Поскольку каждый день вечерами ходил к принцессе, которой доносил о том, что слышал, и приказы от неё получал, первого дня сразу спросил о Дороте.

Принцесса Анна насупилась.

– Это правда, что какой-то дядя о ней вспомнил, а что хуже, она сама того не отвергает, чтобы с ним ехать, но мне она так нужна.

Принцесса прошлась по комнате и тихо добавила:

– С того времени, как меня так недостойно обманули с той Ханной Заячковской, никому уже не верю. Не знаю, почему она мне приходит в голову, но Дося была очень степенной.

– Панна Дорота, – отважился шепнуть Талвощ, – с прибытия французов очень как-то изменилась.

Анна обернулась к нему.

– Не думаю, – сказала она живо, – я вынуждена её часто использовать, чтобы знать, что там делается. Ежели кто виноват, то я, что её подставляю, но к той французишне некого послать послушать, а она с ними отлично справляется. Она смелая. Я верю, что ей это ни голову закружить, ни испортить не может.

– Дал бы Бог, – вздохнул литвин. – В эти минуты тем более было бы жаль отдавать её дяде на границу, когда тут нужна вашей милости.

Задумчивая принцесса прошлась пару раз по комнате и сказала Талвощу:

– Мой Талвощ, а узнай ты мне об этом Заглобе, откуда он тут взялся! Кто он? Может, его кто знает! Я не хотела бы отдать Досю неизвестно кому, на потерянное имя, на конец света.

Только это было нужно Талвощу, который сразу на следующий день пустился на разведку.

Мы знаем, что он имел в этом необычайное умение, и выслеживать, что скрывалось, умел и любил. Тут, однако, разбился, как о стену, об этого Заглобу. Живая душа не знала этого человека, а тот, выслеживаемый издалека, казалось, слишком хорошо знаком с Краковом и местными отношениями, как для человека, который только что прибыл с границы.

Не давая ему узнать себя, пришёл к нему Талвощ, спрашивая его о Подоле, об Украине, о границе, о татарских нападениях, потому что шляхтич должен был лучше всех знать, когда прибыл из тех сторон.

Между тем Заглоба, словно ему рот замазали, о границах ничего говорить не умел; из дальнейшего же разговора он скорее выдался придворным подласком, чем подоляком. Таскаясь за ним и подсматривая, Талвощ узнал, что ночью Заглоба заглядывал к Седерину.

Всё это наталкивало на размышления, но на простые подозрения литвин не мог опираться; решил следить дальше, пока его на чём-нибудь не поймает, а тут, как бы предостережённый, старый шляхтич совсем исчез с его глаз.

Отнёс литвин принцессе не много – не скрывая того, что без некоторой поруки Доси ему жертвовать собой не годилось.

– Она сама разум имеет, – отпарировала принцесса, – а я ей снова ради моего удобства счастья и судьбы связывать не думаю. Дядя ей две деревни, по-видимому, обещает в приданое, может её хорошо выдать замуж.

– Всё-таки святые слова были у вашей милости, – отозвался Талвощ, – когда Заячковскую припомнили. Сейчас такие времена, что никому верить нельзя.

– Но Дорота недоверчива, – заключила принцесса.

Литвин немало испугался, когда потом Жалинская и Конецкий оба с великой горечью поведали ему, что Заглобянка, не обращая ни на что внимания, готова была ехать с дядей и принцессу, благодетельницу свою, покинуть.

Он встречал её взволнованной, с заплаканными глазами, какой-то не своей и молчащей. Принцесса, когда он спросил, что будет с панной Доротой, сказала ему:

– Ты видишь сам, как я бедна, крупу мне паны сенаторы отмеряют, чтобы их слишком не съела. Обеспечить Заглобянку приданым не могу; ежели попадётся семья, которая её примет и захочет снабдить приданым, как свет закрывать?

– Я бы только осмелился сказать, чтобы отложить конец, пока шляхтич выведет, что имеет и кем есть, – сказал Талвощ. – Панне Дороте с мужем трудно не будет.

Анна улыбнулась, потому что давно знала, что Талвощ влюбился в неё и старался о ней. Дося, должно быть, догадалась или знала, что её литвин был у принцессы, и при первой встрече яростно на него напала. Безжалостно его обругала.

– Панна Дорота, – сказал обиженный Талвощ, – прошу мне верить, что я о себе не думаю, когда вас спасаю. Я знаю, что вы не хотите меня, а, не имея сердца, я руки бы не добивался. Мне вас жаль.

Через немного времени казалось словно эта речь производила на неё какое-то впечатление – стояла немая, опустив глаза, потом быстро, гордо подняла их и отрезала:

– Бог заплатит – но я не ребёнок.

– Вольно вам, панна Дорота, делать что вам нравится, – проговорил Талвощ, – но чего же спешить. Вы более десяти лет ждали дядю, пусть дядя хоть год вас подождёт. Будет время доведаться, кто он такой. На границах полно разных людей, это известно, хотя бы Заглобой и дядей был, может быть не таким, каким вы желаете его видеть. Принцессе нужны сейчас утешения и услуги.

Дося посмотрела на литвина.

– Считаешь меня неблагодарной, – воскликнула она живей. – Всё-таки ты видел, что я себя для неё не жалела, а в итоге для каждого приходит такая минута, что должен о себе подумать.

В её глазах навёртывались слёзы.

Литвин, мягкого сердца, особенно, когда имел дело со слезами, не смел уже ей сопротивляться.

– Дозвольте, панна Дорота, хотя бы, чтобы этого шляхтича я проверил и старался о нём доведаться.

Заглобянка бросилась как ошпаренная.

– Ежели ты мне когда-нибудь желал добра и моё слово у тебе что-то значит, заклинаю и прошу, ни расспрашивай, не следи, не изучай. Я знаю, почему этого требую.

Она сильно начала настаивать. Талвощ недоумевал, и язык во рту забыл.

– Но чем же это панне Дороте может навредить? – спросил он.

– Не хочу этого, и всё, – отозвалась она, – смертельно разгневаюсь.

Кто-то им помешал, потому что разговор вёлся в коридоре, Дося должна была уйти, Талвощ также ушёл, но больше раздражённый и сражённый.

Вместо того чтобы отпустить Заглобу и забыть о нём, он не только сам, но и своих помощников также отправил за ним следить.

Шляхтич на такого пограничного человека, который долгие годы пробыл среди людей иного обычая и языка, не имел в себе ничего, что бы его отличало от сандомирской или подляской мелкой шляхты, а как на наследника двух деревень в плодородной земле, с великими областями, худо выглядел.

Неизвестно как даже он мог забрать племянницу, когда никакой кареты не имел, только двух из челяди, плохих и худых коней.

Всё это были загадки, которые беспокоили Талвоща и покоя ему не давали. Бегая так, удручённый, он подхватил где-то инфекцию и заболел. Поначалу эта немощь казалась чем-то маленьким и лечил он её тёплым вином с кореньями, но пришла горячка и десять дней он лежал бессознательный, так что Анна должна была послать ему своего доктора.

Когда потом он начал приходить в себя, первой вещью, о которой спросил, было:

– Что же делается с Заглобянкой?

– А что с ней должно делаться? – отвечал мальчик, который ему прислуживал. – Принцесса как могла её наделила приданым, а дядя её забрал и вывез куда-то на границу.