Инфанта (Анна Ягеллонка)

* * *

На другой день из усадьбы Ваповских потянулась траурная процессия. В чёрной одежде, в кирах сотни людей, паны и служба, чёрные кареты, кони в попонах, монахи с факелами, впереди – священники, поющие псалмы. За гробом, в чёрном платье и вуали, со старшим сыночком при себе, бледная Ваповская, с сухими глазами, привидение, требующее крови за кровь.

При ней Мациёвские, Ваповские Тенчинские, родные, приятели, родственники, все враги Зборовских.

Процессия не идёт ни в костёл, ни на кладбище – в замок, в Вавель, к королю, требовать справедливости рядом с останками убитого.

У кого взялась эта дерзкая и пугающая мысль? Кто её подал? Никто. Ваповская встала у гроба и смелым голосом указала:

– В замок, к королю с его прахом, мы не уедем, пока нам правосудие не будет отмерено.

Приказ объял всех дрожью, но огонь заполыхал потом в сердцах друзей.

– В замок с останками! В замок!

Глаза блестели от слёз и от огня… поглядывали друг на друга.

Кортеж при медленном пении псалмов тянулся нога за ногой, чтобы народ видел убитого, чтобы труп пробудил месть, а вдова жалость.

И сбежались толпы, и шли, как кто стал, за шествием аж до замковых ворот, а кто мог протиснуться, на двор.

Король как молнией был поражён, видя эту длинную шеренгу людей в чёрном, торжественно тянущуюся под галерею, с этой вдовой и сиротой.

Генрих побледнел, испуганные французы смешались,

Тенчинский вёл вдову к королю, служба взяла гроб на плечи, желая его внести в залу, когда сделался ропот и король поспешил выйти, ещё весь дрожащий, с непокрытой головой, грустный и в душе гневный.

Делали его при народе виновным. Этот труп объявлял о некомпетенции, о задержке меры справедливости. Зборовский до сих пор ходил свободный и насмехался этим над своей жертвой.

Выступил перед останками Станислав Мацеёвский с мучительной, жалобной, волнующей речью. Послышались стон и плач.

Вдова нашла голос, припадая к ногам пана и умоляя о мести за эту невинную жертву. Потом говорил Тенчинский.

Смешанный король клал руку на сердце, лепетал что-то непонятное, обещал. Лицо его то бледнело, то краснело, ноги под ним дрожали. Вид этого жёлтого трупа пронимал его ужасом, он не смел на него взглянуть.

Едва король умыкнул, каштелянова с ребёнком пошла к Анне. Принцесса уже вышла ей навстречу и, положив руки на плечи вдовы, задыхалась от рыданий.

Сердце ей говорило, что, может, именно с Ваповским она должна была похоронить и надежды на собственное счастье.

Они стояли так долго, молча и рыдая, пока Тенчинский с Мацеёвским не взяли ослабевшую под руки и не проводили назад к каретам, семь штук которых сопровождало вдову в замок.

Спустя какое-то время шествие и труп вернулись назад к галереям.

Тенчинский хотел направить кондукт в костёл, в котором ждал останков приготовленный катафалк.

– Нет, – отозвалась Ваповская, – домой. Пусть останки лежат непогребённые, пока король правосудие не проявит.

Страдающей женщине никто не смел сопротивляться. Дали приказы, шествие улицами вернулось назад на двор Ваповских, и гроб стоял на марах в нижней зале, а духовенство начало заново петь псалмы над останками.

В замке у короля был огромный испуг, совещались, не в состоянии решить. К Генриху, который не знал, что делать, к Пибраку, который не смел поведать, что думал, по очереди прибегали Зборовские, почти в наглую требуя выплаты долга за элекцию, а, стало быть, безнаказанности, и Тенчинские и Ваповские, требующие справедливости.

– Тенчинский также достал в замке меч, – кричали Зборовские, – поэтому пусть и он будет наказан.

Король молчал – дни проходили.

Узнал каштелян войницкий, что его обвиняли.

– Стало быть, и я отдам жизнь, я готов! – воскликнул он, подойдя к королю, – но пусть со мной убийца будет наказан. Сам пойду в тюрьму, положу голову на плаху!

Король был холоден – ни Тенчинских потерять, ни Зборовских поставить против себя не хотел, молчал.

Вокруг него вились, как нити невидимой паутины, интриги, пытающиеся его тянуть в одну и другую сторону.

Шляхта тем временем грозно рычала, собиралась в группы, кричала сенаторам:

– Исполняйте ваш долг!

Послали референдария Чарнковского в сенат с требованием склонить короля к приговору.

Приговор откладывался.

Прошло два дня, в городе ходили самые грозные вести, само промедление доказывало, что Зборовские имели на дворе защитников… возмущение возрастало.

Ваповская, которая дни и ночи стояла на коленях, молясь, у останков мужа, встала.

Не говорила ничего, голос застыл в её устах, указала рукой. Траурная процессия потянулась в замок второй раз.

– В замок?

– Да, к королю.

Но тут уж её опередила весть о втором выступлении. Пибрак был объят гневом, Генрих стиснул бледные уста. Хотели закрыть ворота.

Король, однако, передумал.

Когда Ваповская приближалась к галереям, он вышел с покрытой головой, но на его лице в этот раз больше было нетерпения и гнева, чем сострадания и страха.

Пошептался и быстро удалился.

Вдова, как первый раз, пошла с сиротой к принцессе.

Упала ей в ноги, складывая руки, и воскликнула только:

– Правосудия!

Анна плакала с ней. Забылась на минуту, проникнутая этим трауром и отчаянием.

– Справедливости! – сказала она надломленным голосом. – Кася моя, но где же есть справедливость на этом свете! Тебе её оттягивают, я её для себя допроситься не могу. Справедливость сюда!

И она подняла руку к небу.

Второй раз потянулись останки обратно от замка. Думали, что теперь уже наступят похороны.

Ваповская проводила их до двора и сложила на катафалке, при котором стала на колени.

В городе росло возмущение.

Зборовские ходили поражённые и яростные; этот странствующий и требующий мести им труп даже храбрых и дерзких пронимал тревогой.

Вместе с трупом весь народ начинал нажимать на короля и торопить с примерным наказанием.

А пан Самуэль намеренно выходил из каменицы на рынок и становился, как бы вызывая, со своим дерзким лицом, насмешливым, говоря наперекор толпе:

– Вот я! Вы не посмеете мне ничего учинить!

Два дня совещались в замке и приговор король задерживал. Не хотел ни с кем портить отношения, а обоих сторон удовлетворить не мог.

Большинство французов голосовало за Зборовских. Их защищал Пибрак, король в сердце готов был простить. Чем же его интересовал убитый Ваповский? Тенчинского за это он хотел сделать своим подкоморием и привязать к своей особе.

Непобедимая в своём горе Ваповская в третий раз пришла в замок с останками.

Король уже не показался. Она шла к принцессе со слезами и с тем всегда одним возгласом:

– Правосудия!

Потом плакали обе и кондукт ещё раз потянул в усадьбу, останки положили на катафалке, а молитвы и песни звучали снова днём и ночью.

Король не смел огласить приговор.

Сталкивались постоянно влияния, и утром одни, вечером другие брали верх. Пибрак доказывал, что Зборовские, отвергнутые, наказанные в особе Самуэля, полстраны отберут у короля. Сенаторы были на стороне сурового и безусловного суда. Фирлеи и неприятели Зборовских кричали о каре смертью.

Тенчинский для мести Самуэлю предложил свою голову.

Так правление, начатое дерзким выкриком Фирлея: «S i non jurabis, non regnabis!» должно было открыться кровавым приговором и топором палача; первым словом короля должно было быть: Смерть тому, кто меня до трона возвысил.

Четвёртый раз ещё напрасно Ваповская пришла с останками мужа к воротам замка. Не впущенная к королю, приволоклась к Анне с сетованием.

Плакали вместе.

Наконец эти останки, которые не могли дождаться покоя, пробудили жалость в бедной жене. Муж снился ей, требуя, чтобы его похоронили.

– Бог за меня правосудие совершит, – говорил он жене во сне, – убийца погибнет от руки палача!

На следующий день после этого сна, облитого новыми слезами, Ваповская закрытый гроб отвела в костёл.

Её сопровождали бесчисленные толпы, тысячи окружали святыню, наполняли кладбище. Повсюду слышались плач и рыдания, а когда красноречивый доминиканец говорил с кафедры вдохновенное слово, не было сухих глаз и груди, которую бы не волновало страшное горе.

И с кафедры снова отозвался тот самый голос, то слово, которое повторяли уста Ваповской: «Правосудия!» Но проповедник в Боге указал великого Судию над судьями, коий карает даже то, что людские суды признают безнаказанным.

На следующий день после похорон ожидали приговора, но в замке, сенате, везде, аж до королевской спальни, до сих пор спорили, не в состоянии ничего решить.

Король на наказание смертью прямо не хотел согласиться, сказал это отчётливо.

Зборовским этого было мало, они требовали полного очищения, в их убеждении виноват был только Тенчинский, потому что его хорват, вырвав копьё Зборовского, оскорбил гордого пана.

Полное оправдание Самуэля, однако же, даже их приятелю, Пибраку, казалось невозможным. Голос народа что-то значил, а тот требовал кары.

Спорили, а тем временем возмущение на короля и его советников росло.

Между французами и поляками эта кровь Ваповского как бы пропасть какую вырезала. Вместо того чтобы сблизиться и объединиться, встали против друг друга в боевом порядке. Поляки – открыто, французы – со своей горсткой молчащих, униженные и тем более яростные, что чувствовали себя слабыми.

Из более испуганных, кто только мог, выпрашивался гонцом в Париж, забирая с собой подарки, которыми обсыпали короля, а те шли сразу, отправленные, к Сене. Так, по крайней мере, утверждали в городе, где неприязнь к королю, к Пибраку, ко всем этим ухоженным куклам с тонкими ножками росла с каждым часом.

Французы уже одни с трудом могли показаться в городе, редко сходили с Вавеля, а когда хотели отдохнуть и развлечься где-нибудь на рынке, должны были выскальзывать ночью и искать отдельного угла, где бы на них не тыкали пальцам и не высмеивали.

Не весело было у принцессы Анны. Тут казалось, словно вечер в каменице Зборовских, проведённый вместе с Генрихом, был последним блеском надежды и началом разочарования.

Анна видела ещё того, которого считала наречённым, улыбающегося ей любезно и сладко, обращающегося весело среди людей, которые показывали ему любовь и уважение.

На следующий день вместе с пеплом на лица упала грусть, неприязнь, раздоры и размолвки, которым не было конца. Уставший Генрих едва показывался принцессе. Она осталась в стороне пренебрежённой, забытой.

Дело о наследстве брата лежало под паром, никто его поднять не хотел, никто защищать не смел. Анна была вынуждена занимать деньги на содержание себя и двора, а её призыв через Чарнковского, через Рыльского разбивался и тонул в шуме дела Зборовских.

Два раза ненадолго король приходил приветствовать принцессу, которая сама ему о себе и своём положении говорить не смела. Обменялись несколькими холодными, церемониальными словами. Генрих жаловался, что не имел времени, и убегал, едва поклонившись. Даже взгляд его казался остывшим, боязливым, неуверенным, без выражения.

Анна уже не могла заблуждаться, но всё замыкала в себе.