Инфанта (Анна Ягеллонка)

* * *

Пепельная ночь, которая завершала весёлые краковские празднества, мало кому позволила заснуть и отдохнуть. Одним хотелось поговорить о прошлом и оценить то, что пережили, другим – обдумать, что делать завтра.

С первых дней обратили внимание на то, что молодой король и его товарищи французы всегда с нетерпением выжидали минуты, когда могли остаться наедине с собой.

Ежели хотя бы один поляк, даже такой милый королю и доверенный, как Ян из Тенчина, был с ними, французы сдерживались, не договаривали слова, смотрели друг на друга и осторожно замыкались в себе. Хвалили всё.

Только когда оставались одни, когда Генрих имел только около себя свою верную службу, привезённую из Парижа, стража охраняла двери, и в королевских покоях начинались оживлённые заседания, смех, своеволие, а иногда шумные разговоры, в которых подслушивающий под дверью мог узнать о красивых и любопытных вещах.

Правда, о французах он наслушался бы не лучших вещей там, где были одни поляки, а обычай их и дело пришлось бы осудить.

Король, который после той бурной коронации ручался, что забыл обо всём и простил, что испытал, на самом деле сохранил на дне сердца негодование и желание реванша. Эта минута привила ему к народу, над которым должен был царствовать, неприязнь и отвращение, для него непобедимые.

Придворные не только ему вторили, но шли гораздо дальше него. Среди них не было ни одного, который бы старался примирить, смягчить, объяснить, все обвиняли. Они и Генрих чувствовали, что долго тут выдержать не смогут.

Тоска по Франции росла вместе с получаемыми новостями, которые доносили о плохом состоянии здоровья Карла IX, и не было сомнения, что королева-мать в случае катастрофы будет стараться, хоть отдалённого, посадить на трон Генриха.

Блеск этой, хотя ещё отдалённой надежды, делал Польшу и корону чем-то таким малозначащим и временным, что тут на будущее совсем работать не хотелось. Речь шла о том, чтобы прожить как-то так, а придворные короля старались ему это время покаяния сделать сносным.

Из французов, кто только мог и нашёл малейший предлог, выскальзывал назад во Францию, не забывая забрать с собой подарки, коими его в Польше обсыпали. Отъезжающему завидовали остающиеся.

Короля потихоньку называли мучеником. Генрих тосковал по оставленным любовницам, к которым кровью из порезанного пальца писал письма, вздыхал по брошенным на Сене фаворитам, содрогался от польского пива, которое иногда пил, дабы понравиться панам и шляхте, и был самым несчастным.

О женитьбе на Анне и речи быть не могло.

Если бы ему даже не нашептали, что она была ведьмой и что отравила брата, сам вид немолодой, грустной, серьёзной женщины для непостоянного господина был отвратителен.

Но именно потому, что жениться вовсе не думал, должен был быть с ней неизмерно любезным, решил навязываться, хотел её этим усыпить.

Позже надеялся с этой горсткой панов, которая брак видела также неполитичным, потому что хотела женитьбы, которая могла бы обеспечить династию, избавить себя от уз обещания, а Анне обеспечить свободное существование.

В первые минуты так же неожиданно выступить не годилось, поэтому Генрих должен был так расчетливо обходиться с инфанткой, словно в действительности думал на ней жениться.

Ничего удивительного, что этим не только принцесса обманывалась, но её двор дал вполне ввести себя в заблуждение. Все дамы пророчили женитьбу и великое счастье.

Анна молча улыбалась.

Иногда её остерегало то, что пережила, что заблуждаться не должна была, но грёза была слишком сладкой, чтобы ей не поддаться.

Ей тщательно доносили обо всём, что могло доказать, что Генрих ей интересовался, крайчина не сомневалась, что он должен жениться. Много панов сенаторов было в этом сильно убеждены. Стояло всё-таки где-то то условие в подписанных обязательствах.

После свадьбы у Зборовских король, вернувшись в замок, под предлогом сильного утомления тут же отправил польских панов, даже Тенчинского, французы с ним остались одни; был это момент для них, в котором только распоясаться и смело открыть уста могли.

На обряде присяги на рынке не много удалось поговорить; он был праздничный и утомительный; зато свадьба, такая отличная от французской, гораздо более непристойная, одновременно удивила и рассмешила.

Наряды постаревших дам, согласно национальной моде, некоторые чёлка, появившиеся ещё в XV века, дорогостоящие платья старого кроя, всё даже до форм танца и музыки французам казалось странным и смешным.

Блистательная роскошь Зборовских, рисование богатством, их дерзкие речи и обхождение, крикливая речь были подвергнуты критике.

Вилекье не мог надивиться неизмерному количеству пива, какое поляки вливали в себя, и приправам блюд, которых из-за жгучих соусов со специями в рот взять не мог.

– А! – воскликнул король, которому уже не было необходимости между своими скрывать мнение и всё хвалить, – вы должны сказать себе, господа, что мы в краю медведей, и ничему уже не удивляться. Во время въезда вы всё-таки видели среди слуг, не знаю какого воеводы, медведя на коне с щитом в лапах, был это образ края и его самых верных жителей.

– Ба! – прервал немолодой, уже седеющий, но живой и подвижный королевский врач Мирон. – Всё-таки это интересная страна. Среди панов мало кто не знает и иностранных государств, и чужих языков, все много видели и учились и ни одного из них это не изменило. Пожалуй, климат их делает такими.

Король стоял задумчивый.

– Прекрасных женщин много! – сказал он тихо.

– А! – прервал Вилекье. – Что же из того, всё это холодные, неотёсанные, наивные даже до смешного, а галантность, – сладкие слова, для них потерянные. Парижская мещанка имеет больше остроумия, чем те дамы самых лучших имён.

– Вы должны сделать исключение, – отозвался король, – для той девушки из фрауцимер Анны, которая парижанкой и герцогиней быть сумела бы, не только красотой, но и остроумием.

– Да, – забормотал Вилекье, – но дерзость и отвагу имеет чисто польскую, а женского мало.

– Она показалась дивно красивой, – отпарировал Генрих, – когда во время въезда была убрана по-мужски.

Суврей, один из любимцев короля, рассмеялся.

– Я очень страшусь эту красоту, – сказал он, – хотя защищает её то, что к инфантке принадлежит.

В эти минуты в покой короля вошёл молодой Журден, который числился в горстке наимилейших королю товарищей.

– Вроде бы назавтра готовится драматический турнир, – сказал он злобно. – Самуэль Зборовский воткнул на площади своё копьё и поставил щит, предлагая в честь короля с равным себе вступить в бой.

– Это будет мелочь, – проговорил Генрих. – Наверное, сговорятся с кем-нибудь, чтобы друг другу слишком вреда не причиняли.

– Не знаю, – прибавил Журден, – но мне сдаётся, что если была договорённость, то не удалось. Вечером простой слуга графа из Тенчина, какой-то хорват, схватил, по-видимому, копьё и унёс его, вызывая Зборовского. Говорят, что пан Самуэль, узнав о том, разъярённый, угрожал Тенчинскому, утверждая, что уговорённый слуга это оскорбление ему учинил. Естественно, он с подлым хорватом биться не будет.

– Имел ли в действительности Тенчинский это злобное намерение? – спросил король. – Не надеюсь. Вас и так достаточно.

– Не знаю, – говорил Журден, – о том разное думают, но есть люди, которые утверждают, что между Зборовскими и Тенчинскими старая ненависть и что её заново разбудили.

– Невозможно, – прервал король, – чтобы мне тут хотели празднества замутить и трудности приумножить; нужно об этом поговорить с Тенчинским, это человек мягкий и спокойный.

– Но с однажды раздражённым Зборовским трудней будет, – сказал Вилекье, – все они, сколько их есть, кажется, созданы, чтобы никому покоя не дали и сами его никогда не имели. Борьба есть их стихией.

– Могут её отложить на потом, – отпарировал король. – Прошу вас, старайтесь, чтобы ни до какого взрыва не дошло.

– Зборовским король больше обязан, эта вещь неоспоримая, – вставил Пибрак, который до сих пор в разговор не вмешивался, – что только можно, нужно сделать, чтобы обиженными не были.

– Но и Тенчинский мне приятен, – сказал король, оборачиваясь к нему. – Это благородный характер, человек рыцарский и гораздо более мне симпатичен, чем эти крикливые Зборовские.

– Везде говорят, – добавил Пибрак, кривясь, – что их дом – это сущее осиное гнездо. Нет там никогда покоя. Солдаты хорошие, отвага в них неустрашимая, но гордость неслыханная и характеры невыносимые.

– Пибрак, прошу тебя, – добросил Генрих, – ты, что столько раз беспокойные умы умел утихомирить и столько их лжи был вынужден проглотить без возмущения, возьми это на себя.

– Ваше величество, – сказал хитрый француз, – если только не слишком поздно.

Беседа снова обратилась на свадьбу, на праздник, на бесконечные разговоры, которыми угощали короля, а Пибрак должен был на всё отвечать.

– Они со страшной лёгкостью говорят по-латыни, – отозвался Пибрак, – имеют в десять раз столько слов, сколькими в действительности могли бы ограничиться. Это народ Ливиев.

Вилекье начал описывать дам, их несмелые взгляды и своеобразные поклоны, и смех. Утверждал, что по углам сердечно целовались.

Король, может, просветлел бы и дал втянуть себя в более своевольный разговор, если бы предостережение маски не застряло в его памяти.

Не хотел поначалу говорить об этом никому, отошёл потом с Пибраком в сторону и признался ему в том, что слышал от маски.

– Ничего нового для меня, – отпарировал Пибрак, – наслушался и я подобных басен об инфантке, но им не верю. Она непривлекательна, также немолода, при строгом расчёте, хоть, может, не выглядит больше, чем на сорок лет, приближается к пятидесяти. Люди помнят, что тут вытворяла её мать, которая в действительности была страшной женщиной, хотят в ней видеть характер Боны. Те, что знают её ближе, говорят, как о набожной, достойной, измученной несчастливой жизни, быть может, гордой, но женщины благородного характера. Это не жена для вашего королевского величества, – добавил Пибрак, – Pardieu! Я надеюсь, что нам её не навяжут, но яда бояться не следует.

– Откуда же то, что отравила брата? – спросил Генрих.

– Отскочило от моих ушей, что перед смертью поссорилась с ним из-за какой-то девушки, которую для него с её двора выкрали. Померились потом и он всё на неё переписал.

– Я знаю, – ответил, смеясь, Генрих, – переписал ей всё, а господа сенаторы ничего давать не хотят.

– Да, и, по-видимому, так скупо на нужды своей инфантке выделяют, что постоянно одолженными деньгами жить должна.

Разговор в покоях короля, даже когда он уже разделся и лёг в кровать, которую фавориты обступили, протянулся очень долго.

Не менее живо по возвращении со свадьбы у принцессы разбирали всё, что произошло этим вечером. Особенно пани крайчина видела в молодом короле каждую минуту выдающую себя симпатию к Анне, когда он не мог к ней приблизиться, гонялся за ней глазами. Прогнозировали как можно лучшее на будущее, но король теперь так неслыханно был занят, часы его так старательно рассчитаны, что больше доказательств чувства требовать было невозможно.