Инфанта (Анна Ягеллонка)

Напрасно его старались к разуму привести.

Наконец приятели, чтобы время не казалось ему таким долгим, уговорили Мошинского, слугу Зборовских, который должен был встретиться с тем несчастным Янашом Хорватом, отправиться на поединок с ним и хоть этим боем желание мести пана Самуэля удовлетворить.

Дали знать, что Мошинский и Хорват были готовы к бою – ждали, когда им дадут знак.

Порядок требовал, чтобы король дал знак к турниру, а тот сидел ещё в сенате.

Зборовский уже и на него не хотел обращать внимание, так ему было неотложно, когда на лестнице показался Генрих и подбежавшему к нему одному из придворных равнодушно ответил, что противники могут сразиться друг с другом.

Пан Самуэль побежал с этим сам и сел также на коня, а с ним те, что его сопровождали. Приблизился к Мошинскому, который как раз брал копьё, и крикнул ему:

– А помни, чтобы его разуму научил, потому что тебе не прощу.

Мошинский только покачал головой.

Поглядев на них обоих, хоть тот поляк, слуга Зборовских, казался крепким и ловким, можно было сказать, что перед Хорватом, огромным, как дуб, чрезвычайной силы и опытному в подобных битвах, не устоит.

Сам Мошинский, по-видимому, только на плацу увидев противника, которого не знал раньше, немного заколебался, но отступать устыдился. Слишком много глаз смотрело, сам король остановился, спустившись по лестнице. Дворы вокруг, валы, галереи, окна были наполнены толпами любопытных.

Мошинский, веря в необычайную силу, так взял копьё, чтобы разбить щит Хорвата, потому что он показался ему лёгким.

С великой стремительностью ударились и сцепились кони. Действительно, копьё Мошинского навылет прошло через щит, но Хорват, желая выбить противника из седла, вдруг нагнул своё копьё и, разодрав седло, ранил его в поясницу, и, не теряя времени, уже из-под колена достав шпагу, намеревался жестоко проткнуть Мошинского, и покалечил бы его, если бы громкий крик стоящих тут же венгров, повторённый толпой, не смешал его и не остановил.

Некоторые бросились к Хорвату, который, послушный, отдал меч и уехал целым, когда раненого Мушинского должны были снимать с седла.

Зборовский проклинал и ругался во весь голос и сам хотел бежать на Хорвата, рвался так, что его должны были сдерживать силой. Схватив чекан, он уже целился им в его голову, высвободившись из рук друзей, когда прибежали другие и оттащили его прочь.

Тут шум ещё продолжался, когда от встревоженного этим смятением и криками короля прибежал маршалок с приказом, чтобы немедленно все покинули замок.

Зборовский или не слышал приказа, или, разъярённый, не хотел обращать на него внимания, гонялся за Хорватом, пока его маршалок замковым людям не приказал схватить и увести.

Сообщили, чтобы все очистили дворы и выходили; толпа медленно начала расходиться, а замковая стража прогоняла оставшихся, но к Зборовскому, который от гнева обезумел, подступить никто не смел.

Хотел пойти к королю, но двери были закрыты, кричал, что должен ждать Тенчинского – не уступал.

Так почти до вечера напрасно его смягчали, уговаривали, приходили послы одни за другим – не уступал.

Вынудили его отойти немного к воротам, когда, едва это сталось, какая-то новая вспышка вернула его на плац для ристалищ к замку.

Он постоянно поносил Тенчинского, обзывая его трусливым и наглым, ругал Хорвата, проклинал Мошинского, досталось, в конце концов, и королю, которого звал куклой и бабой.

Когда уже смеркалось, а пан Самуэль был почти под воротами, едва-едва послышался стук копыт.

Галопом прискакал вооружённый Ян из Тенчина и влетел на эту самую ярость противника, который, не давая себя обуздать, прямо без всякого приготовления схватил меч, оскорбляя и понося Тенчинского и его товарищей.

Начали с обеих сторон громкими голосами кричать: «На плац! На плац!»

Закипела в Тенчинском кровь, Самуэль был как бессознательный.

Прежде чем прибыли на назначенное место, Зборовский хотел броситься на Яна. Затем сбоку стоящий Ваповский, также вооружённый и в леопардовой шкуре, накинутой на плечи, видя, что они достали мечи, испугался и кинулся между ними.

Никакая уже сила не могла удержать Зборовского, он не слышал ничего, ничего не видел, а, быть может, увидев Ваповского, врагом которого был, ещё больше ожесточился, поднял чекан и с силой два раза ударил им его по голове, так что кровь сразу же облила ему лицо.

Все тогда утратили память, те, что были с Тенчинским, и те, что сопровождали Зборовского, схватили, кто что имел под рукой, крик, замешательство и гвалт поднялись ужасные.

Пехота, которую привёл с собой Тенчинский, дала огня из нескольких ружей. Всё смешалось, сбилось в одну кучу.

Только теперь приятелям Самуэля удалось обезумевшего человека, которому пуля пробила ногу, подхватить и с ним вместе протолкнуться к воротам, которые штурмовала толпа, прибежавшая из города.

Но были даны приказы, чтобы никого не впускать в замок.

Король Генрих, а ещё больше французы, будущие с ним, так испугались этой суматохи и выстрелов, что всю ситуацию приняли за заговор против них.

Когда во дворе отыгрывалась эта кровавая сцена, все живущие в замке французы собирались, вооружались и, в неизмерной тревоге проклиная Польшу, готовились к отчаянной обороне. Действительно, Пибрак и несколько более рассудительных всё это сложили на сварливость и высокомерие поляков, но у страха глаза велики.

Генрих, бледный, закрытый в самой дальней комнате, окружённый приведённой гвардией, ждал последствий случившегося, а каждый шум и крик испуганных его людей бросал к дверям на оборону против мнимого нападения.

Можно себе также представить, что делалось у инфантки, которая, пока не стемнело, из окон своей комнаты всё могла видеть, не зная, что было причиной переполоха в замке.

Женщины вставали на колени и молились; служба бежала за новостями и не возвращалась.

После выхода Зборовского за ворота, оставшийся Тенчинский занялся раненым приятелем, который, по правде говоря, сознания не потерял, но шатался на ногах, и как можно быстрей нужно было его спасать.

Каштелян Войницкий, чувствуя, что и на него падёт вина этого боя, которого не начинал, но должен был защищаться от нападения и меч достать там, где обнажать его было не разрешено, обязательно хотел Ваповского с разбитой головой представить королю. Он также сам требовал это.

Потянулись все, ведя с собой каштеляна, шкура леопарда которого была вся скользкой, к замковым дверям.

Они все были закрыты. Должны были бить и колотить, а этот шум укрепил французов в убеждении, что хотели на них напасть.

Таким образом, ушло много времени и Ваповский значительно ослаб, прежде чем наконец французы осмелились отворить нудному парламентёру, Тенчинскому.

Ввели раненого в залы, а тут снова король, бледный и смешанный, окружённый всем своим двором, показался нескоро, не в состоянии произнести ни слова.

Тенчинский подбежал к нему, требуя правосудия, наказания, мести скандалисту, который ничего не уважал, даже королевского величия.

Сам Ваповский мог ещё говорить, жалуясь, что Самуэль, как убийца, поразил безоружного.

Генрих тихим голосом пообещал правосудие, бросая мутный взгляд по кругу. Пибрак побежал к Мирону, королевскому лекарю, чтоб рану тем временем осмотрел и перевязал.

Все вместе с французом начали рассказывать, как и что произошло. Только теперь они немного остыли от испуга.

Мирон, посадив каштеляна на лавку, чуть обмыл рану и перевязал голову, не сказал ничего – только что лучшая перевязка требовалась дома.

На вопрос короля он шепнул:

– Череп печально треснул… мозг открыт… жизнь сохранить будет трудно.

Из замка уже на носилках к несчастной жене должны были нести каштеляна, который пал жертвой своей приязни к Тенчинским и ненависти Зборовского.

Едва это случилось в замке, а из ворот потом вынесли Ваповского и по городу разошлась ведомость об этой битве, всё закипело и заволновалось невыразимым образом.

Вина Самуэля Зборовского была такой явной и великой, что его даже приятели не могли защитить, старались только уменьшить её тем, что Хорват его оскорбил. Но те, что были свидетелями столкновения, безумия Самуэля ничем на свете оправдать не позволяли.

Впрочем, знали весь этот род, несдержанный в страстях и не могущий никогда выдержать в мире. Этого рода Самуэль был самым старшим из детей, и сами братья боялись, так в гневе терял разум.

Когда его ещё мечущегося и рвущегося отвели в каменицу, в которой вчера праздновали свадьбу, все напали на него с упрёками, что он себе и семье несчастье притягивал и должен будет отдать жизнь.

Но что для такого горячего человека означало в тот час страстного порыва потерять жизнь и других привести к смерти. Рвал бы, кусал и рубил, не глядя ни на кого, и сам дал бы изрубить себя на кусочки, лишь бы пылкость удовлетворить.

Кровь, которая его запятнала, казалось, ещё ненасыщённое желание мести увеличивает. Он весь дрожал и дико смеялся.

Старшие из Зборовских хотели тут же бежать к королю, но не было ни малейшей надежды, чтобы их туда впустили.

Дивным оборотом в этом случае было, что в городе его вину складывали уже на короля. Во всём были виноваты французы. Как? Этого никто не умел объяснить; но, как в замке в ту ночь жаловались на поляков и большая часть испугавшихся французов признавала пребывание тут невозможным, так в городе короля обзывали бездарным, женоподобным, слабаком.

Взаимная неприязнь родилась так, почти без повода, потому что в начале уже была приготовлена великой разницей обычаев и характеров.

Не в таком, несомненно, короле нуждалась в эти минуты Польша.

По улицам, по пивнушкам и кабакам пробегали из замка и окрестностей люди, якобы лучше осведомлённые, рассказывая бессмыслицы, объясняя этот инцидент тем, что король Зборовским потакал и всё позволял, потому что те ему в борьбе за корону помогали.

Если бы кто-нибудь иной запятнал кровью королевский замок, обезглавили бы его под Дороткой, а ему ничего не будет.

Неприязнь к Зборовским, предубеждение к ним были повсеместные.

Ежели с таких вещей начинали правление и должны были уйти безнаказанно, чего же было ожидать в будущем.

Между послами и сенаторами тоже было огромное беспокойство… и ночь прошла на бурных совещаниях.

Зборовские и их приятели легко могли убедиться, что против них было большинство. Требовали наказание смертью для нарушителя мира под боком короля.

Принцесса Анна молилась и плакала.

Какое-то предчувствие указывало ей, что будущее, так грозно объявляющее о себе, счастливым быть не могло.

Судьба Генриха тянула за собой её несчастливую долю.

Когда первый переполох пробежал по замку, а из женщин, будущих при принцессе, ни одна не осмелилась выглянуть за дверь для получения информации, одна Заглобянка не колебалась пойти прямо к придворным короля, но застала их в такой тревоге, таких рассеянных и испуганных, что едва им добавила отваги.

Кричали одно, что против них и короля, должно быть, составлен заговор, и они отчаянно бегали, стягивая оружие, которым бы даже воспользоваться в эти минуты не сумели.