Инфанта (Анна Ягеллонка)

– Коронационные праздники, – говорила она, – всё-таки когда-нибудь должны закончиться. Тогда, несомненно, король захочет ближе познакомиться с Анной, лишь бы эти сеймовые совещания также однажды дошли до конца.

Знали и у принцессы о завтрашнем турнире, на который Анна из окон своей комнаты должна была смотреть и обещала себе видеть, хотя бы потому, что вместе и короля могла бы увидеть, который должен был сесть в своей ложе, а потом бегать сам за кольцом.

Дамы знали, что Генрих, который был бесподобным танцором и должен был превосходить в вольте, в соревнованиях ловкости, в рыцарских состязаниях не уступал никому.

Ко всем этим похвалам, какие ему тут давали, Анна жадно прислушивалась, была голодна к ним, но редко что к ним добрасывала от себя. Был виден её стыд от того, что имела в сердце.

Ей также Генрих казался стократ более красивым, чем все, а его фигура и выражение лица полными благородства и изящества.

Она размышляла о том, что ей принёс итальянец Маго, который был только эхом того, что должно было повсеместно быть принятым. Во время свадьбы у Зборовских и он, и много иных из польских панов приносили ей постоянно что-то о Генрихе.

Его короткий разговор с Досей прошёл почти незамеченным и никто на него не обратил внимания. Все, однако, старшие подруги Анны считали, что Дося со дня коронации была изменившейся, задумчивой, отвлечённой, что она одна избегала всякого разговора о короле.

Ей это считали за зло, вовсе не догадываясь, что и она боялась себя выдать.

Девушка, до сих пор неприступная, гордая, дикая, немного опьянена была фимиамом, который к ней тёк от короля.

Из того, что читала о Франции, а хватала жадно, что оттуда приходило, она убеждалась, что королевские любовницы могли высоко поднять голову.

Это сиротство, которое раньше не позволяло ей навязываться Талвощу, теперь при новом обороте чувств и мыслей казалось ей залогом свободы. Она не имела семьи и имени, перед которыми нужно было бы давать отчёт о жизни.

Родилось в ней святое желание, наслаждение жизнью, забавы, которые наполняли её беспокойством. Сурово воспиталась сама, не допуская к себе грёз, теперь они кучно, резко набросились на неё и отпихнуть их не имела силы.

Когда это делалось в замке, а у панов Зборовских веселились до белого дня, пан Самуэль не ложился даже в кровать, так ему было срочно расквитаться с Тенчинским за обиды, которые приписывал ему.

Янаш Хорват, простой слуга, по его мнению, никогда бы не осмелился вырвать копья, при котором стоял щит Зборовских, если бы ему это приказано не было.

С Тенчинскими они издавна были недругами, старые Топоры считали себя гораздо лучше Ястжебцов, потому что раньше немного сидели около трона. Как раз хотели теперь перед королём унизить Зборовских. Так он предполагал.

Правдой же было, что хорват, храбрый фехтовальщик, по-видимому, пьяным возвращался из города в замок, когда ему пришлось плац для турниров проезжать, и из-за какой-то рассеянности схватил копьё и забрал его с собой, о чём пан Тенчинский, слугой которого он был, вовсе не знал.

Зборовские видели в этом заговор. Гнев на Тенчинского умножало то, что его считали уже будущим урядником двора короля, а Зборовские думали, что самые первые имели право окружить того, которого посадили на трон.

Приписывали это друг другу.

Король не отказывал, был с ними милостив, хотя в сердце за коронационное выступление имел к ним предубеждение. В костёле они присоединились к диссидентам и громко настаивали на присяге.

Кроме того, в сердце Генриха ненависть к французским гугенотам перелилась на протестантов. Деятельный во время резни святого Варфоломея, пролитой кровью он был ещё тесно связан с делом католиков. Зборовские представлялись ему противниками.

Едва начинался день, когда пан Самуэль доспехи, коня и всё своё снаряжение на турнир, хотя бы на жестокий, уже готовил и собирал себе кучку товарищей, которые бы тем же запалом, что и он, были оживлены.

Он хорошо знал, что в турнире мало кто с ним мог меряться. Он имел силу, ловкость, но, прежде всего, ту ярость борьбы, которая противнику вздохнуть и опомниться не даёт.

Принцесса Анна пошла со своим двором на пепел в костёл, а, возвращаясь после мессы, застала тут давнюю свою подругу и хорошую знакомую, которую помнила ещё Катериной Мацеёвской и которая сегодня носила имя Ваповской.

Она пришла прямо с мессы поклониться Анне и привела ей своего сыночка. Двух таких имела.

Красивое и дивно спокойное лицо отличало пани Ваповскую. Она так слыла девицей из набожности, что подозревали её в намерениях вступить в монастырь. Позже выданная за Анджея Ваповского, который был её достоин, счастливая с ним, не забывала о Боге. Она и сейчас была известна великим религиозным рвением, примером, какой давала исполнением обязанностей.

Мило смотрели на эту пани на дворе Анны, и принцесса приветствовала её сердечным окриком, потому что они давно друг с другом не виделись.

Ваповские из своих Радохониц только что на коронацию прибыли.

Ваповская перед принцессой хотела похвастаться сыночком. Был он как раз того возраста, что и сын Екатерины, королевы шведской, Сигизмунд, которого Анна очень любила – он напоминал ей шведского королевича.

Принцесса нагнулась к нему, целуя и благословляя, а невольное воспоминание Зысия сильно её разволновало.

Часто, часто уже приходило ей на ум, что, умирая бездетной, этого ребёнка сестры она приберёт себе за собственного и ему после себя оставит наследство.

Непостоянные теперешние надежды, самой себе навязанные, стёрли немного Зыгмуся, а вот судьба как бы принесла ей предостережение и указку, куда нужно было обратить своё сердце, чтобы не испытать разочарования.

Нагнувшись над головкой маленького Ваповского, сама не знала почему, как оросила её слезами.

Пани Ваповская тем временем говорила о своём счастье, о муже, о детях, о жизни, какую спокойно вела в деревне.

– Я должна была, – говорила она инфантке, – сопровождать мужа, потому что ему надлежит послушание, а он хотел взять меня с собой, но как же меня этот шум и говор людей, и эти чужие лица почти пугают. С радостью возвращусь в Радохоницы.

– А я, – сказала грустно принцесса, – видишь, моя Кася, среди этого шума и говора должна жить.

– Брат мой Бернард говорил, – отозвалась Ваповская, – что Бог каждому состоянию даёт особенную милость. Вы, милостивая моя принцесса (Анна зарумянилась) предназначены жить в этом огне и Бог даст вам выносливость саламандры.

– Моя Кася, – вздохнула Анна, – верь мне, и я не чувствую себя созданной для этой жизни. Тяготит она меня.

– Пока счастливо не увенчается браком и короной, – прервала пани Ваповская. – Все видят, что это иначе закончиться не должно и не может.

Анна опустила глаза, губы её задрожали, не отвечала ничего.

Пани Ваповская только издали видела короля, но начала хвалить его, на что, несомненно, повлияла дружба мужа с Тенчинскими, которые на дворе были довольно видны, что Зборовских так гневало.

После посещения пани каштеляновой последовали иные, пришёл епископ хелмский, появился Соликовский, а потом верный слуга Рыльский. Каждый из гостей приносил какую-то новость о короле, объявляя, что сделал, где был и какая программа в этот день была составлена.

В замке в этот день из-за срочных дел было совещание панов сенаторов, немым и уставшим свидетелем которого должен был быть Генрих. Эта обязанность для легкомысленного юноши принадлежала к самым тяжёлым.

Не все сенаторы могли и хотели говорить по-латыни, а в этом языке Генрих не был особенно силён; слушания всегда проходили по-польски, а их содержание кто-то по-итальянски или по-французски должен был ему шептать.

Несмотря на усилия показать, что это его очень занимало, король сидел задумчивый, изнурённый, почти дремлющий и, очевидно, такой кислый и хмурый, что даже скрыть этого не старался, потому что это было выше его сил.

Поглядывали на трон, а менее хорошо расположенные к французу улыбались той пытке, которая была одновременно и грустной, и забавной. Всё-таки король должен, однако, сидеть и выдержать до конца.

В сенаторской комнате тем временем, среди наиболее важных совещаний над состоянием страны и более мелких дел, не давало скрыться какое-то движение, которое не имело никакой связи с ними.

Причиной его был неугомонный пан Самуэль Зборовский, который не хотел ждать конца заседаний и резко вызывал Тенчинского, дабы вышел с ним на поединок.

Уведомлённый об этом пан из Тенчина тут же выбежал из комнаты, окружённый приятелями, которые боялись нападения со стороны Зборовского.

Тот уже весь вооружённый, готовый к сражению, кипящий гневом, не сдерживаясь, бежал по коридору, вызывая Тенчинского и обливая его оскорбительными словами, что скрывался перед ним, как трус.

Тенчинский выбежал прямо из комнаты сенаторов к нему в товариществе Ваповского и нескольких других приятелей.

Чуть его увидев, бросился Самуэль, крича:

– Ты меня оскорбил, подсылая своего слугу Янашка, чтобы моё копьё вырвал, я тебе этого не могу простить.

– Все свидетели, что со вчерашнего дня со мной, – ответил спокойно пан Ян из Тенчина, – что не думал вызывать, не хотел оскорблять. Глупый слуга учинил это по собственной наглости.

– Люди видели! Человек твой! Этого достаточно! – кричал Зборовский, не сдерживаясь. – Твоей кровью я должен смыть оскорбление.

– Пане Самуэль, – прервал Ваповский, – не забывайте, что мы в замке, под боком короля, и что тут не место для сражения и ссоры.

– Я ждать не могу! Я откладывать не хочу! Ни на время, ни на место обращать внимания не думаю. Должно быть удовлетворение, – восклицал, всё больше распаляясь, Зборовский.

Другие его напрасно хотели сдержать, он безумствовал.

– Коли так, – спокойно сказал Тенчинский, – хочешь биться со мной, я согласен! Никому не отказывал и тебе не уступлю. Дай мне доспехи надеть и друга для боя поискать. Мне нужно столько времени, чтобы попасть на Подвал домой доспехи на себя надеть. Ты в доспехах, а я нет.

Зборовский постоянно рвался и несколько раз хватался за меч, обнажение которого в замке во время пребывания короля закон карал смертью. Едва его приятели могли сдержать.

– Дай мне вооружиться! Стою! – воскликнул Тенчинский, которому заступили двери.

Едва с трудом вынудили Зборовского, чтобы, неохотно подав Тенчинскому руку, отпустил его домой.

– Спеши, потому что меня гнев и злость спалит! – крикнул за уходящим.

Казалось, вещь совсем решённая и поставленная на хорошую дорогу, дело было только в том, чтобы Зборовского задержать, успокоить до времени и не дать ему кричать, потому что его крик даже до сенаторской комнаты доходил.

Чуть только его усаживали, он вскакивал, ругался, метался в ярости; на скамье усидеть не мог, бегал по помещению, в котором его держали, пока бы Тенчинский из довольно отдалённого дома на Подвале вернулся.

Каждая уплывающая на ожидании минута всё больше его растравляла. Ему казалось, что Тенчинский ускользнул, чтобы избежать схватки, что не думал и не хотел вернуться.