Инфанта (Анна Ягеллонка)

* * *

На следующий день с равной роскошью, согласно старому обряду, должна была пройти коронация, но ночь, которая ей предшествовала, казалось, готовит бурю. Те, которые были противниками выбора Генриха, подшепнули диссидентам, что при сложении присяги должна быть упомянута свобода вероисповеданий и совести.

Не было их в старых формулах, потому что вере ни одна реформа не угрожала, теперь дополнительно обеспечивали себе в Париже строгое сохранение прав вероисповеданий, отличающихся от католических.

Эта статья стояла в выданных королём гарантиях и пактах, но католическое духовенство хотело обойти её молчанием.

Кто подшепнул Фирлею, что это могло произойти и угрожало? Кто пустил эту весть с вечера среди вождей диссидентов и возмутил ею умы?

Уже вечером в замке на пиршестве протестанты этому радовались.

Непримиримые враги Фирлей и Зборовский, который короля на трон привёл, были согласны в том, что Генрих должен был поклясться в свободе диссидентам.

Католическое духовенство, казалось, совсем о том заранее не было осведомлённым. Архиепископ находил естественным держаться давней формы присяги, которая могла пройти незамеченной.

На будущее Генрих имел свободные руки, совесть, не связанную ничем.

Вокруг стола уже шептались, готовясь к завтрашнему дню, когда король, французы и духовенство не имели ни малейшего предчувствия того, что готовилась последняя наиболее торжественная минута.

Костёл был переполнен с утра, а те, которым было важно выступить голосом и протестом, заранее обеспечили себе места.

Король, торжественно приведённый в собор, сел на приготовленный трон, принцесса Анна со своим двором заняла ложу, ей предназначенную, из которой первый раз лучше могла присмотреться к тому, который до сих пор казался ей предназначенным мужем.

Она со страхом направила на него взор, долго смотрела, бледнела и, упав на колени с закрытым руками лицом, начала молиться.

Медленно, торжественно, прерываемый песнями и молитвами, начался обряд коронации. В костёле царила тишина, принцесса непрерывно молилась, а крайчина, стоя за ней на коленях, догадалась о слезах на её глазах.

Вдруг песни прервались. Примас стоял перед большим алтарём и проговаривал молитву, король стоял на коленях, ожидая присяги, которую должен был принести.

Ещё мгновение и всё прошло бы спокойно. Затем, среди момента гробового молчания возвысил голос Фирлей и призвал короля, чтобы в присяге заверил мир диссидентам.

Духовенство с архиепископом стояло молча. На лице епископов был виден ужас, один примас остался на вид равнодушным. Некоторые из пасторов, договорившись глазами, начали шептаться и всё громче говорить, что должна быть сохранена старая форма. За ними голос поднял Ходкевич.

Костёл, о, ужас! изменился как бы в зале были заседания горячих.

Из середины толпы вырывались всё более крикливые:

– Pacem inter dissidentes!

За Фирлеем теперь встал Николай Радзивилл и даже воевода сандомирский Зборовский.

Коленопреклонённая принцесса в ложе, испуганная, ослабевшая, отодвинулась от окна, не желая ни видеть, ни слышать, что делалось.

Доходило до неё как бы глухое рычание из глубины толпы, которая наполняла костёл. Настойчивые выкрики, спор, ссоры отбивались от костёльных сводов.

Любопытная толпа тиснулась к большому алтарю и колыхалась как волна, поднятая бурей. Над ней видны были руки, поднятые вверх.

В воздухе рычали угрозы.

– Он должен поклясться!

Французы, чуждые этому, вовсе не приготовленные к этой сцене, не в состоянии предвидеть конца, потрясённые взрывом, стояли испуганные, спрашивая; некоторые из них, видя в том заговор и засаду, схватились уже за шпаги.

Картина была редкая в истории. Пожилой архиепископ, стоящий на коленях в ожидании короля, духовенство, возмущённое неуважением костёла, диссиденты, тем более дерзкие, что чувствовали себя меньшинством, встревоженные набожные, боязливо предвидящие загрязнение священного места; всё это смешенное вместе, в стиснутой толпе сопротивления на горячие слова, оживление в толпе, давящей слабых, могло устрашить наиболее смелых зрителей.

Дважды епископ хотел подойти к королю со старой формой присяги, а горячие крики не допустили его.

Громко протестовали.

– Не присягнёшь миру, не дадим короны.

Около большого алтаря был самый очаг этого боя. Глаза пылали, руки дрожали, шептались, совещались. Генрих поднял умоляющие глаза к архиепископу, обращал их к Зборовским, но Зборовские также требовали клятву о мире.

Сопротивление было таким яростным, что ему оставалось подчиниться необходимости.

Генрих шептал стоящим рядом, что готов на всё. Невозможно было прервать таким возмутительным образом начатого обряда.

Архиепископ подчинился его воле. Ещё в глубине костёла продолжались горячие стычки между католиками и диссидентами, не успокоилась толпа, когда король громко сказал это требование:

– Pacem inter dissidentes de religione tuebor et manutenedo.

Фирлей, который стоял ближе всех, поднялся на ступень алтаря и воскликнул громким голосом:

– Сенаторы и послы! Король сложил требуемую присягу, хотите, чтоб был коронован?

– Поклялся на мир диссидентам! – начала кричать неспокойно шляхта.

Поклялся, – отпарировал Фирлей.

– Пусть будет коронован! Vivat rex! Vivat!

Архиепископ надел ему на голову корону Храброго, а в костёле долго ещё шум полностью не умолкал.

Ослабевшую принцессу Анну отвели из ложа в замок.

Победа осталась за протестантами, к великой горечи и унижению католиков.

На какое-то время была предотвращена опасность, возвращён видимый мир, но минуты такой горячки всегда оставляют за собой незаживаемые шрамы.

Те, что столкнулись в костёле, стали врагами; заключённое временное перемирие объявляло долгую войну, а первая одержанная победа вовсе не отвечала за окончательные последствия в будущем.

В костёле все остались с возбуждёнными умами, с воспламенённой кровью, с взаимными упрёками в наполовину стиснутых устах, которые где-нибудь в другом месте должны были высыпаться. Никто не был удовлетворён, а духовенство кипело возмущением против нарушителей покоя, хотя они принадлежали к наивысшим сановникам страны.

Когда, после того, как посидел на троне и получил присяги от сенаторов, король в своём обрядовом наряде сел с ними вместе к столу, на его лице и французов уже видна была нескрываемая неприязнь к полякам и неумолимое отвращение, которое смешивалось со страхом.

Эта минута решила дальнейшие отношения между иностранным паном с горсткой его двора и страной, в которую прибыл править.

Генрих отлично умел показывать любезность, прощение, благодарность, но в сердце его было отвращение к этим неспокойным подданными, которым совсем уже не доверял. Окружающие его французы шли ещё дальше, молчали с сжатыми устами, но непримиримая ненависть в них родилась. Ожидали тут покорности, находили непреклонное сопротивление. Считая себя намного выше поляков, не могли простить им этих требований.

Окружающие короля поляки старались в этот день ещё стереть грустное впечатление сцены коронации. Католики сложили всю вину на бесстыдную дерзость диссидентов. Зборовские старались убедить короля, что хотели его и их одурачить.

Среди этих торжеств, которые мало оставляли королю времени для сближения с инфанткой, обратили, наконец, его внимание, что должен был её приветствовать. Время и час были назначены.

С бьющимся сердцем Анна готовилась к этой встрече. Она и двор её должны были выступить с роскошью и изысканностью, от которых они давно отвыкли.

Генрих, который как раз в это время писал кровью письма в Париж к любовницам, с женщинами всегда был неслыханно вежлив. Природа и воспитание делали его кокетливым, хотел нравиться и добывать даже те сердца, о которых вовсе не заботился.

Убранный как куколка, покрытый драгоценностями, благоухающий, нарядный, ловкий, несмотря на преждевременную изношенность, привлекательный изяществом молодости появился он перед серьёзной принцессой, стараясь, видимо, расположить её в свою пользу.

Как-то восхитил её и очаровал не только сладкими словами, какими её приветствовал, но самим звуком голоса, улыбкой и обхождением, полным какой-то сердечности, которая захватила Анну.

Всю эту комедию кокетства она приняла за искреннюю правду. Генрих показался ей чрезвычайно красивым, несказанно мягким и милым. Её лицо говорило ему как благодарно и сердечно его принимала. Разговор вёлся по-итальянски, так как Анна отлично говорила на этом языке, француз едва сносно, но так ловко умел спасаться улыбками и жестами, что мало выдавал незнание итальянского.

Во время этого первого свидания, которое из-за слишком занятых часов продолжалось едва четверть часа, король, который разговаривал с принцессой больше глазами, чем устами, имел слишком много времени пробежать ими фрауцимер, которые её сопровождали, и, найдя среди них то самое личико, чудесно сияющее красотой, которое его в мужском костюме во время въезда сильно поразило, дал понять Доси, какое великое произвела на него впечатление.

После выхода французов и Анна, и Ласка, и иные пани вспыхнули похвалами к нему, восхищаясь той галантностью, невиданной в Польше, вежливостью, сладостью, обхождением, которые опьянили всех дам. Принцесса не скрывала, что разделяла это мнение о короле, и на мгновение также размечталсь, дала соблазнить себя надеждой.

Ей казалось, что и она должна была произвести на него то же самое впечатление, а подруги подтверждали это, и радость этого дня была всеобщей.

На следующий день свидание, такое же короткое, на протяжении которого король с ещё большей доверительностью, шутливо, весело старался развлекать Анну рассказами о том, как его восхитили новые для него люди, обычаи, костюмы, подтвердило и ещё возвысило произведённое впечатление первого дня.

Анна молилась, благодаря, Богу и прося Его только, чтобы это счастливое начало не привёл к грустному разочарованию.

До сих пор она не имела к Генриху упрёков, он был так неслыханно занят, измучен, разрываем, что больше времени посвятить ей не мог.

О женитьбе, которая должна была быть вложена в пакт и гарантии, как-то до сих пор совсем не говорили, не показывалась она даже на весьма обширном горизонте. Все молчали, но почести, отдаваемые инфантке, посещения короля, казалось, поручаются за неё.

Очевидно, что никто до сих пор ни словом о том не смел намекнуть Генриху, а он очень умело любезностью старался подсластить промедление.

Анна за себя упомянуть не могла. Её ближайшие, казалось, уверены в счастливом конце. Епископ Хелмский, пани Ласка, Ходкевичева и иные, допущенные к принцессе, постоянно вынуждали её краснеть, создавая иллюзии брака и догадываясь, что Анна была очень симпатична будущему пану.

Было это общепризнанным и принятым; по всему двору ходили слухи, что принцесса была весьма расположена к Генриху, что он ей нравился, что была им восхищена.

О нём вовсе не говорили.

Между тем, праздники, турниры следовали один за другим. Король должен был присутствовать везде. Анна также охотно там показывалась. Поклоны и улыбки взаимно возвращались.