Инфанта (Анна Ягеллонка)

Нужно сказать, сколько силы духа должна была иметь Анна, чтобы, прибыв с похоронами, дотянуть до этого последнего акта, когда призрак брата падает на землю на её глазах, а с ним всё прошлое.

Завтра стояло перед ней туманное, неопределённое, страшное, а хотя друзья и подруги добавляли ей духа, сердце должно было биться страхом и предчувствием.

Только достоинство инфантки в Кракове было уважаемо.

Назначили ей покои Боны и двор для многочисленных фрауцимер, при ней было шесть тысяч надворного войска, постарались о том, чтобы в замке серебра и вещей хватало.

Ласка и Свидницкая, старшие пани, улыбаясь, напомнили, что заранее нужно было начать изучать французский. Они не сомневались, что Генрих прибудет, чтобы жениться на Анне.

Значительная часть панов была того убеждения, что для утверждения на троне он был обязан это исполнить.

Из двора и фрауцимер с этим языком будущего короля одна только Дося была знакома. Почти болезненное её желание изучения постоянно чего-то нового, склонило её раньше к знакомству с речью, которая теперь чудесно оказалась полезной.

Анна имела в ней готового переводчика, на которого могла рассчитывать.

Действительно, сын итальянки, как она, Генрих с родной речью должен был быть освоен с колыбели; уверяли, что он знал итальянский, но один из послов неосторожно разболтал, что он не очень умело владел этой речью.

На дворе же его большая часть, даже самых образованных французов, кроме собственного, никакого другого языка не знала. В Польше, где латинский был тогда так распространён, что иностранцы находили возниц, с которыми по-латыни могли поговорить, это казалось таким же странным, как во Франции, что почти все польские послы несколькими языками владели.

Дося, бедный Талвощ это находил, менялась как-то на глазах. Всегда была гордой и неприступной; теперь, когда французскому посольству несколько раз послужила переводчиком, а с французами, заворожёнными её красотой, начинала всё чаще встречаться, красивая её головка шла кругом.

Чувствовала тут своё превосходство, силу, а хотя с тем не выдавалась, можно было заподозрить, что собиралась этим воспользоваться.

С первых французов Монлюка до последних маршала де Реца и господина Рамбуйе, Дося по очереди всех себе покорила и пленила. Говорили о ней, как о звезде двора инфантки; восхищались не только её обаянием, но разумом, знанием языка, превосходством над иными женщинами. При ней гасло даже величие принцессы.

Какую бы женщину воздаваемая ей честь не опьянила?

Французы, которые только знаками могли разговаривать с другими, осаждали это явление с запалом, с поклонением, свойственным их темпераменту.

Сбегались, чтобы её увидеть, кланялись до земли, опережали в услугах. Теряли головы.

Заглобянка вроде бы смеялась над этими знаками почтения, но такое кадило временами всегда должна была делать.

Талвощ первый заметил, что в обхождении с ним она приняла тот новый тон, с каким выступала с французами. Смотрела на него сверху.

Это его сильно задело, он почувствовал что-то наподобие жалости, первый раз узнав в этом божестве людские слабости, но молчал.

В Кракове Дося стала так нужна, что минуты обойтись без неё было нельзя. Звали её для перевода бумаг, писем, для общения с приехавшими французами.

Рядом с ним появился тут как посредник карлик Крассовский, который опередил короля и предложил свои услуги инфантке.

Посодействовав, как признавали все, в рекомендации Польше Генриха и его выбору, Крассовский был этим горд, а теперь всего себя хотел посвятить Анне. Почти ежедневно приходил в покои, почти всегда его допускали и слушали с заинтересованностью рассказывающего о Генрихе.

У него на сердце лежало равно зарекомендовать его Анне и полякам, как её и их представить в наилучшем свете.

Живой, горячий, остроумный, наполовину поляк, наполовину – долгим пребыванием во Франции и обычаем – француз, Крассовский лучше понимал, как много тут острых краёв нужно было округлить, чтобы без препятствий могли столкнуться.

Почти каждый день приводил новые трудности и задачи для него. Жаловались прибывшие французы, жаловались принимающие их поляки. Крассовский, как мог и умел, прививал понимание и согласие.

Ничем были эти мелочи рядом с тем, что послы, отправленные за королём в Париж, имели там до прибытия, прежде чем согласились на их статьи и требования советники Генриха. Об этом доходили только глухие вести, а окончательно знали, что король подписал, обещал, принял, чего требовали и, хотя с поездкой тянул, хотя ему было очень жаль покидать Франции, наконец приближался к границам Польши.

Огромный отряд всей самой могущественной шляхты, собирающийся выступить, с неслыханным великолепием и роскошью ожидал его в Междуречье.

Пятнадцать тысяч всадников, расставленных на окружающих пригорках, цвет и чело польского рыцарства, приветствовало молодого короля.

Генрих, которого сюда сопровождало аж три тысячи не слишком показных немцев, остановился почти поражённый зрелищем, которое представилось его глазам. Рядом с этими солдатами на тяжёлых конях, одетых чёрно и серо, не отличающихся ничем, польское рыцарство казалось какой-то идеальной картиной.

Богатое разнообразие доспехов, нарядов, цветов оружия, дорогие и самые прекрасные в мире кони, упряжь, светящаяся драгоценными камнями, попоны, шитые золотом, крылья у плеч всадников, их раскрашенные щиты, колчаны, дорогостоящие перья складывались в восхищающее цветами и великолепием целое.

То же самое разнообразие лиц, шапок, фигур, бород и усов, седые волосы рядом с юношескими кудрям, казалось, говорят, что вся страна выслала сюда на встречу что имела наилучшего.

Король, который почти всё путешествие провёл с и издевательской и скучающей усмешкой на устах, не скрывая перед Пибраком и иными любимцами, что всё это необыкновенно его утомляло, первый раз выкрикнул, искренне показывая удивление и восхищение.

Повторяли, что он выразился, несомненно, невольно:

– Первый раз в эти минуты я действительно почувствовал себя королём!

Не меньшее впечатление могло на него произвести посольство панов сенаторов, от которого говорил здесь серьёзный Карновский. Ответив на его латынь несколькими итальянскими словами, смешанный король сдал остальное на Пибрака.

В замке Междуречье потом через несколько дней был желанный приём в Познани, громкий, веселый и такой радостный и искренний по-польски, что французам почти показался слишком сердечным.

Так по-польски засыпали короля длинными речами, которых он ни оценить, ни ответить на них не мог.

Из Курника в Ченстохове, везде принимаемый одинаково сердечно и громко, король 14 февраля прибыл непосредственно в Балицу под Краковым.

В тот же день об этом знали в замке, и принцесса, к которой прибежала с объявлением крайчина, что завтра увидит Генриха в Кракове, была вынуждена опереться на стул, стоящий рядом, такой слабой почувствовала себя и встревоженной. Ей не хватало слов, приложила к губам платок, обняла Ласку и положила голову ей на плечи, скрыла глаза.

– А! Что нам будущее готовит! – шепнула она, рыдая.

А через некоторое мгновение добавила:

– Я завтра даже не смогу всё это видеть! Как ему покажется наша бедная Польша после Франции!

Крайчине много времени потребовалось на то, чтобы постепенно успокоить Анну, добавить ей отваги и влить в неё то убеждение, что Провидение не напрасно устроило чудесный выбор Генриха, который с собой в Польшу и ей принесёт счастье.

Анна временами, казалось, имела эту надежду, но вскоре испытанные разочарования, долгие страдания отбирали её, и она шептала крайчине:

– Может, Богу захотелось только потому дать мне теперь немного духа, чтобы я, теряя его, страдала больней.

Каждое мгновение кто-то теперь прибывал в замок или из Балиц, или тот, кто видел в дороге молодого пана, и описывал его двор, обхождение французов, их одежды и т. п.

Разумеется, что до принцессы не доходили те впечатления, которые заранее могли бы её расстроить. Не допускали их окружающие её дамы.

Этим вечером было множество гостей, рассказов и противоречивых слухов.

В городе царило неописуемое волнение, горячка показать себя, радость и одновременно беспокойство. На следующий день на приветствие короля выступило всё, что жило, с неслыханным великолепием.

Принцесса Анна несколько раз потихоньку выразила своё горе над тем, что не сможет ничего видеть, кроме последнего акта, прибытия в замок, на дворе которого, даже часть отрядов и вооружённых полков допущена быть не могла. Дося, которая была при раздевании принцессы, также над тем вздохнула.

– Если бы хоть я, с позволения вашей милости, это всё могла видеть, сумела бы описать лучше, – сказала она. – Пусть мне только ваша милость позволит.

Что мне тебе позволять? – спросила принцесса.

– Прошу освободить меня на завтрашний день, – добавила Заглобянка с улыбкой, – ничего больше. С остальным я сама справлюсь.

Заколебалась немного Анна, но любимица так настаивать, просить, руки целовать начала, что в итоге получила молчаливое согласие.

Час уже был поздний, когда, выбежав из спальни, девушка смело пошла за Талвощем, которого всегда знала, где искать.

Литвин, хотя тронутый тем, что Дося слишком французами занималась и позволяла им ухаживать, немедленно прибежал.

Прежде чем он имел время открыть уста, девушка приказывающим тоном сказала:

– Смотри, пан, чтобы до завтрашнего дня помог мне всё уладить. Я переоденусь в мужскую одежду и должна буду с утра всё увидеть, чтобы донести принцессе, как получилось.

– В мужскую одежду! – выкрикнул Талвощ. – Но приходит ночь, одежды нет, ничего приготовленного, а панна Дорота не думает, что её хотя бы по красивому лицу все узнают.

– Это моё дело! – ответила гордо Заглобянка. – Разве тебя касается, или хочешь, чтобы обратилась к кому-нибудь другому.

Талвощ бросился.

– Сделаю в течении ночи что будет возможно, – произнёс он, – но мало сказать: переоденусь в мужскую одежду. Вы должны себе одежду выбрать и определить…

Дося немного задумалась.

– Итальянский костюм мне приготовьте, – сказала она.

– А с волосами что будет?

– Не нужно ни перед кем снимать головного убора, берет или шляпа покроют волосы.

Каким образом на следующее утро Талвощ смог предоставить Доси целый костюм, которая на коне, по-мужски собиралась в нём ехать, этого не объяснить. Костюм был красивый, хотя не бьющий в глаза, а поверх его был плащик. Была приготовлена спокойная лошадь.

Послушный литвин обеспечил всем, но, несмотря на это, был очень неспокоен и от этой экспедиции отговаривал ещё, только с Досей разговаривать и убедить её, когда упёрлась, было трудно.

Через час после обеспечения её костюмом Заглобянка вышла переодетая, сияющая красотой, которую мужской наряд ещё поднимал, выглядящая так очаровательно, что должна была притягивать на себя глаза всех. Эта одежда, которую до сих пор никогда не носила, так хорошо ей подходила, она так умела подстроить под неё движения и фигуру, что Талвощ был поражён.