Инфанта (Анна Ягеллонка)

– Панна Дорота, – воскликнул он, – ещё раз позволь повторить тебе, что за этот твой шаг я не беру на себя ответственности. Я возражал и возражаю. Раскрой глаза… французы…

Не дала ему докончить. Беззастенчивой храбростью пылало её лицо.

– На коня! – воскликнула она. – Довольно болтать!

Что делалось с бедным литвином, он один знал. Он жестоко страдал, потому что и страх за девушку, и ревность его мучили, а произошло то, что предвидел, что Заглобянка, которая вовсе не укрывалась, обращала на себя любопытные глаза.

Догадались ли в ней или нет о переодетой женщине – не известно, но благородная фигура, чрезвычайная красота черт лица, казалось, предполагали в ней какую-то необычную особу.

Заглобянка упёрлась искать себе такое место, с которого могла видеть всё и всех. Талвощ должен был часто силой прокладывать ей дорогу, защищать позицию, аж хватаясь за меч.

Панские группы, которые вытянулись для приветствия Генриха, имели каждый, по крайней мере, по триста человек, а было их более тридцати, одни представительней других.

Также как когда-то на приветствие Элжбеты Австрийской сенаторы налегали на великолепие и утончённость, на пересаживание одной фантазии на другую, которую только их расположение и могущество ограничивали.

Некоторые группы были наряжены на французский, итальянский, брунсвицкий, венгерский, русский манер.

На французов большее впечатление, казалось, производят венгерские отряды в шлемах, в кольчугах, с длинными щитами, так покрывающими людей, что из-за них только торчали их головы, с огромными изукрашенными и позолоченными копьями, покрытиями для лошади из шкур медведя и леопарда, на которых были прицеплены колокольчики и крылья в позолоченных оправах. Они стояли, уставя глаза на эти фигуры, которые им казались какими-то видениями.

Казацкие и русские костюмы были также для них новыми, равно как и татарские. Действительно, польская фантазия даже живых медведей в намордниках посадила на коней для рисования. Короля, ехавшего перед отрядами, они приветствовали выстрелами из органок, стоящих на возах, которые вращали и нацеливали, куда им было нужно.

Слышались трубы и литавры, перевозимые на конях, гул выстрелов, крики в честь прибывающего.

Первый из отрядов, который приветствовал Генриха, был архиепископа гнезненского, наряженного по-венгерски в чёрный бархат с золотом. Примас ехал в алой колебке, которую тянули шесть лошадей, по обеим сторонам были епископы познаньский и плоцкий. За ними тянулся архиепископ львовский, каменицкий, краковский, с людьми, одетыми по-итальянски, в дорогих мехах; далее – другие епископы и сенаторы.

Во главе их ехал краковский пан с отрядом татар и венгров в блестящих доспехах. Ни один из этих отрядов не был похож на другой; краски, шитьё, золото, серебро, меха, доспехи, крылья всё более разнообразным привлекали шитьём, были всё дивней подобраны.

Среди этой ослепляющей роскоши выделялся Альберт Лаский со своими татарами, кони которых, обмундирование поражали глаза.

За Польшей тянулась Литва с Радзивиллом на челе и его людьми в наряде алого цвета, Ходкевич и большая дружина, не дающая затмить себя ни богатством, ни численностью.

Кто же сосчитает идущие за ними группы сенаторов: Ваповского, Тарновских, Опалинских, Замойских, Рейов, сокровищницы, вечные сундуки которых на этот день торжественно опустошились?

Когда эти шеренги выстроились на равнине под самым городом, было зрелище, от которого сердце Генриха могло забиться по второму разу, также как в то время, когда его на границе приветствовали.

В триумфальных воротах епископ плоцкий выступил с речью, на которую снова отвечал только Пибрак.

Люди, естественно, допытывались о нём, кто такой был и как звали, а, передавая фамилию друг другу из уст в уста, перевернули его в Псибрат и оно ему осталось.

Поглядывали на короля, всем он показался худым, маленьким, каким-то нежным, а худые ножки в обтягивающем наряде шляхте напоминали аиста.

Она предпочла бы широкие плечи, сильную грудь, сложенного от секиры солдата и вождя – судьба ей давала изнеженного ребёнка, куколку стройную как для вертепа. Некоторые более любопытные усматривали привешенные к ушам серьги и даже говорить о том не смели – таким это чудовищным казалось и невероятным.

Была уже ночь, когда Генрих въехал в освещённый город. Здесь, на узких улицах, те, что шли ближе, могли к нему лучше приглядеться.

Дося, дерзости которой странно везло, выбежала вперёд, чтобы занять такое место, с которого бы долго и внимательно могла наблюдать за Генрихом.

Наконец он ей показался; под балдахином из золотоглавы, несомым панами Рады столицы, окружённый швейцарскими алебардщиками и гасконскими аркебузирами, на красивом белом коне, с великолепной уздечкой, полностью чёрной, в собольей шубе, в токе на голове, опоясанной лентой с изумрудами, с огромной бриллиантовой брошкой над челом.

Дося так стояла, что с ним око в око могла встретиться.

Он ехал бледный и усталый, с лицом, на котором невольно выступала скука, только, когда глаза его, странствую по толпе, наткнулись на красивое личико Заглобянки, которая уставила на него дерзкий взор, он вздрогнул и, пока только мог, преследовал её глазами, не спускал их с этого облика, который, видимо, притягивал его женской красотой к себе.

Ни один из промокших миньонов, сопровождающих Генриха, с этим таинственным юношей равняться не мог.

Что сказали друг другу глазами гордая девушка и женоподобный француз, Талвош не мог отгадать, видел только, что на лице Доси выплыл кровавый румянец.

Заглобянка, уже едва бросив взгляд на герцогов Невера и Майенна, на остатки кортежа, везущего воевод и каштелян, не дожидаясь, пока медленный кортеж проедет через все ворота, которыми дорога до замка была испещрена, дала знак Талвощу, что хочет опередить Генриха в замке.

Таким образом, он должен был снова пробиваться с ней сквозь плотные толпы, и с немалым трудом сумел привести её в Вавель.

Целый день пробыв на морозе и на коне, Заглобянка, совсем не показывая утомления, дала себя снять с седла и, не поблагодарив даже литвина, убежала переодеваться, чтобы предоставить принцессе отчёт обо всём.

Вскоре потом костёльные колокола ознаменовали, что король находился в соборе, из которого слышался благодарственный Te Deum.

Из окон своих покоев Анна могла видеть, как его, наконец, уже ночью привели в замок, где короля и панов, иностранных послов и достойнейших гостей внизу ожидал пир.

Так окончился это день, утомительный для всех, а, может, самый трудный для Анны, которая с всё увеличивающейся тревогой ожидала свидания с человеком, известным ей до сих пор по изображениям и похвалам, равно как они, приукрашивающим.

В окне промелькнул перед ней только щуплый, мелкий, выглядящий ребёнком какой-то хлопчик.

Оставила его в мыслях при себе и загрустила. Её пажом… был бы очень милым – на спутника жизни серьёзной Ягелонки казался не доросшим ещё.

Вздохнула.

Заявившуюся Досю, лицо которой пылало от холода и испытанных впечатлений, принцесса и дамы обступили с неизмерным любопытством.

Она видела всё, разглядывала короля, могла лучше, чем другие описать его, отгадать.

Однако напрасные надежды, Заглобянка вошла смешанная, а усталость, может, только теперь давшая себя чувствовать, не позволяла ей рассказать о том, что видела.

Король… король показался ей красивым как изображение, которое показывал карлик Крассовский, но Дося находила, что мужского в нём было немного, хотя обаяние имел в себе великое и мощную силу во взгляде.

Случайно упомянула, что встретила этот взгляд и на себе его испытала. Только когда это вырвалось из её уст, пыталась объяснить тем, что слышала от людей.

Заглобянка говорила ещё, когда прибежал Крассовский, который внизу идущего к столу короля имел время поймать и перекинуться с ним несколькими словами.

Карлик, скрестив руки на груди, ручался, что Генрих был всем восхищён, что Польша превзошла его ожидания, а великолепие приёма французов ввело в удивление.

– Не новость для них, – говорил он, спеша, как всегда, и сыпля словами, как бы боялся, чтобы у него их не отняли, – не новость для французов – роскошь, золото и серебро, но такой чудесной фантазии, такой выдумки и разнообразия, такого мастерства в варварской Польше никогда не ожидали.

Крассовский не говорил, может, всего, что слышал, но предсказывал лучшее будущее.

Орёл, который был на воротах на рынке, весело приветствуя нового пана, размахивал крыльями.

Среди тысячи людей ни одного не помяли, никто не жаловался, никто не погиб.

Анна слушала немного грустная и задумчивая.

В этот день о ней вовсе речи не было, как будто её не существовало.

Когда прибывший будет её приветствовать? Не смела даже спрашивать.