Инфанта (Анна Ягеллонка)

* * *

Этот период в жизни Анны Ягелонки, которая никогда счастливой не была, может называться настоящей хроникой мученичества. Она должна была страдать за грехи отцов, за слабость сестёр своих, за семью, за страну и за себя.

Рядом с ней стоят только помощники доброго сердца и бессильные, и такие, как Чарнковский, торгующие совестью, которые себе, не ей, помогают, о себе, не о ней, думают.

Она одна помнит о своём великом достоинстве, крови, которая течёт в её жилах; она одна, когда речь идёт о разрыве Унии, скажет, что предпочитает умереть, чем испортить дело брата, и когда её хотят наделить наследством после умершего, сёстрам задерживая их доли, предпочитает терпеть бедность и недостаток, чем обидеть их ради себя.

Всё её знаковое поведение есть наивысшим благородством. Льёт слёзы, потому что женщина; но сносит унижение, давление, разочарования, не давая себе сломаться.

Вся страна показывала отвращение к австрийскому дому, который обещал ей освобождение и замужество; отклонила его, согласуясь с общими желаниями. Ум и сердце её привязались тогда к Генриху, как к избранному для неё Провидением избавителю.

Есть это одна, единственная слабость этой великой души, что мечтала какое-то время о счастье с Генрихом, не зная его, представляя его добрым, мягким, искренним, таким, каким его люди старались ей представить.

Это любящее сердце видело в нём семью, поддержку, хотя бы какую-то короткую вспышку счастья, которого она никогда не испытала.

Надежда, пробиваясь в эти минуты жизни, как солнце сквозь тучи, невольно выдаёт, но Анна старается удержать её в себе, замкнуть в глубине души.

Эта иллюзия продолжается едва мгновение ока и вскоре в одном из этих болезненных писем к сёстрам, которые свидетельствуют, что она выстрадала, выражается с пронизывающей горячностью.

«О, счастливые и благословенные мои сёстры, что не дождались того, до чего я, несчастная, дожила».

Момент, в который это восклицание должно было вырваться из её груди, не подошёл ещё. Анна обманывается Генрихом как будущим супругом, обещает себе вздохнуть, мечтает.

Всё, что ей приносят люди и письма об этом нареченном Провидением, она жадно хватает. Голоса согласные, похвальные. На том изображении испорченный и избалованный сын порочной матери выглядит таким мягким, милым, каким в действительности был хитрым и коварным. Между ним и ей есть сходство судеб, происхождений. Бона Сфорца напоминает Екатерину Медичи.

Иногда Анна должна была отбрасывать эти запоздалые мечты, считая свои года и его, сомнения и отчаяния её охватывают. Имела бы и эта последняя надежда разочарование?

Что тогда? Где схорониться? Какую подхватить надежду спасения? От потребности любви мысль её летит за море к колыбели сына сестры Сигизмунду.

Рада бы его принять как сына, ему бы хотела обеспечить трон.

Как? – Не знает.

Между Генрихом и этим дорогим Зысем постоянно колышется бедное сердце стареющей принцессы, которой Бог отказал в семье, материнстве, привязанности и дал ей так несчастливо увядать на стебле.

Женщина борется в ней теперь с принцессой.

Приходит решительная минута, Генрих выбран. Условие женитьбы было втиснуто, несмотря на сопротивление послов. Анна в неуверенности ждёт, как этот нареченный покажет себя относительно её. Отпихнёт её или примет? Поймёт сердце или оттолкнёт грустную женщину.

Со дня на день принцесса задерживала выезд за телом брата из Варшавы в Краков. Хотела обязательно его сопровождать, считала за долг стоять при его гробе, когда больше никого из семьи не было. Между тем слабость полгода держала её прикованной в варшавском замке.

Со дня на день откладывается выезд, аж до января 1574 года.

Этот траурный поход, за которым инфантка едет со всем своим двором, должен протянуться через значительную часть страны, поэтому должен быть торжественным, последним королевским походом.

С умершим королём должны были прощаться последний раз все, что его любили. Род Ягелонов сходит с ним в могилу. Она за гробом – это напоминание того, что страна была ей обязана.

На путешествие нужно было занимать деньги, принцессе постоянно их не хватало, паны дают неохотно, подскарбий не всегда может. Занимать нужно на мост, на поездку, на погребение, на повседневный хлеб.

В конце концов оттягивать дольше уже было невозможно; Генрих объявил, что прибывает, а изнеженный и суеверный, он не хотел начинать правления с похорон, выслал, поэтому своих заместителей, дабы избежать траура.

Принцесса с огромной процессией придворных, которые сбегались отовсюду, чтобы отдать пану последнюю услугу, выезжала из Варшавы.

За ней тянулись придворные, каморники, урядники с огромными отрядами, слуги короля с его хоругвиями, драбанты.

Останки везли на открытом траурном возе, за которым тянулись толпы бедного люда, одарённые дорогим скарбом милостыни и едой.

Все места остановок были определены наперёд; в каждом замке и усадьбе, в котором задерживались, ждала комната, обитая киром. Перед ней останавливался воз, тела не снимали. На гроб клали корону, скипетр, яблоко и меч, зажигали свечи и факелы, ставили стражу, составленную из двух каморников, восьми драбантов, двух придворных и двух наёмников, и священники целую ночь пели псалмы.

На следующий день после траурной мессы в костёле, на которую пошла Анна со своим двором, двинулись дальше к Кракову.

Дорога шла на Радов и Мехов и составила одиннадцать дней. Везде на встречу выходили целые процессии, били в колокола, придворные спешивались, надевали капюшоны – знаки траура, брали свечи и провожали останки через каждую деревню и город, идя при них пешими.

То же самое часто делала Анна со своим двором, ежели неприятная пора года позволяла.

Из Варшавы, что жило, всё присоединилось к своей пани, которая должна была в Кракове занять предназначенную ей комнату старой королевы Боны и быть принятой с надлежащей честью.

В ожидании погребения и коронации одна часть панов и шляхты уже заполнила старую столицу, иные готовились на границе государства приветствовать прибывающего монарха.

Предшествуемый многими своими послами, своими слугами, бесчисленными французами, которых потянула к себе новая страна, ехал Генрих через Германию, не смеющую перегородить ему проезд. С доброй или не доброй волей принимали его как короля.

Тем временем в Кракове и везде, где показались французы, к ним сбегались, пытаясь угадать пана из слуг. Находили их забавными, вежливыми, но вместе такими иногда непочтительными к местным жителям, такими не умеющими привыкнуть к их обычаям, такими гордыми, когда что-нибудь раздражило себялюбие, что у многих из шляхты родилась уже неприязнь.

Довольно видные из французов, казалось, дают понять полякам, что они должны были себя поздравлять, а Генриху быть благодарны, что соизволил принять корону.

Открытая, искренняя, весёлая польская развязность ярко выделялась рядом с хитрой, ироничной, презрительной галантностью французов, которые кланялись, издеваясь, и, казалось, смеются над всем.

Ни едой, ни напитком угодить им было невозможно, фыркали на всё, удивлялись самым простым вещам, а произношение их и даже латыни никто почти не понимал.

Бедным было тут холодно, голодно и грустно; на посиневших лицах рисовалось больше удивления, недоумения, нежели радости.

Во всех этих впечатлениях, какие производили прибывающие французы, не признались ещё откровенно перед принцессой.

Её двор, щадя бедную пани, приносил только то, что её могло порадовать.

На самом деле шляхта крутила усы и думала в духе, что лучше бы, может, был какой-нибудь такой Пяст или швед, наконец.

Но мощь Франции тоже что-то значила.

Запал Генриха, когда начали тереться о французов, значительно остыл.

Для принцессы Анны траурная поездка зимой, медленная, грустная, будущая почти непрерывным богослужением за душу брата, была мучением тем большим, что вела к месту, где должна была начаться какая-то новая, не дающая себя оценить, жизнь.

О немедленном браке, который бы предшествовал коронации, даже не было речи. Он оставался в тени и мраке какой-то неопределённости, отложенный до неопределённого срока.

Говорили о нём только изредка. Анна не знала сама, надеяться ли на него, или отказаться и всю любовь перенести на племянника, на того Зися (Сигизмунда), которого иногда мыслью искала за морями, желая стать ему матерью.

В Мехове, в костёле Гроба Господня положили останки, которые на следующий день сестра торжественно отвела на Прудник ко двору епископа, где весь день покоились.

В Кракове готовили большие великолепные похороны. От Генриха должен был находиться на них маршал де Рец, вместе с бывшим послом, господином Рамбуйе.

Несмотря на суровую пору года, церемония, согласно традиционным формам, состоялась с помпезностью и чрезвычайным великолепием.

В Клепарце, перед костёлом св. Флориана ждали траурную повозку послы: императорские, французские, венгерские, шведские, венецианские, феррарские, бранденбургские, бруньсвицкие, прусские и поморские.

Когда после богослужения, здесь совершённого, шествие тронулось, конца ему не было. Ему предшествовало духовенство, студенты разных школ, ордена, толпы бедных и народа. Дальше шли архиепископ и епископ, торжественно одетые, за ними шли тысячи людей в чёрных капах и капюшонах с зажжёнными свечами. Хорунжии всех земель и воеводств ехали с хоругвиями и отрядами.

Большую королевскую хоругвь нёс придворный хорунжий Мациевский.

Тридцать коней в чёрных шёлковых капах предшествовали тридцати одрам, покрытым шёлковыми одеялами, золотом шитыми.

За ними тот, которому Анна простила, а страна простить не могла последних минут короля, коронный крайчий, на красивом коне, в панских доспехах, имел счастье представлять Персону, то есть как бы призрак самого короля. Едущий за ним Ганиш был в одеянии короля, второе такое живое изображение умершей особы.

За ними пешком шли сенаторы, а за ними – знаки королевского величия. Зборовский, воевода сандомирский, нёс меч, Пётр Зборовский – яблоко, Фирлей, воевода краковский, – скипетр.

По обеим сторонам повозки, на которой покоились останки, шло по пятнадцать придворных со свечами, дальше следовали иностранные послы и ведомая императорским и французским послами инфантка Анна, а за ней – длинная шеренга девушек и женщин.

Этот день после сложения останков в костёле Святого Станислава в Вавеле был только как бы началом похоронного обряда.

На следующий день тем же самым порядком обходили другие костёлы.

Ничего более поэтичного, более величественного представить себе нельзя, чем те старинные королевские похороны, которые создали уважение к своим панам, любовь к ним и боль утраты.

Эти заполняющие костёл массы, этот катафалк, покрытый короной, при котором по очереди ломали всё, что служило умершему: меч, щит, шлем, копьё, печати, жезлы, наконец, конный рыцарь, представляющий короля, падающий на землю в ногах гроба, вызывали плач и стоны.

Нельзя было отчётливей, настойчивей показать ничтожность всех человеческих вещей, всякой силы, и неумолимую судьбу, обрекающую на смерть всё, что живёт.