Инфанта (Анна Ягеллонка)

* * *

В первые дни апреля Варшава уже была переполнена, почти каждый дом имел гостей. Там, где для панов не было удобных комнат, теснились многочисленные их слуги, а кареты и колебки, которые под сараями и во дворах поместиться не могли, кочевали под домами на улицах. Спала в них челядь, ибо и той не было, где укрыться.

Нигде не найти было свободного угла, а гул и движение ночью не переставали. За многочисленной толпой, дворами, панами со всех наиболее значительных городов Короны, из близкой Силезии, из соседней Германии тянулось неизмеримое множество купцов, мелких торговцев, разного люду, рассчитывающих на толпу, которые, не найдя места в городских магазинах, на фурах и под шалашами, наскоро построенными на рынках, торговали разным товаром.

Монастыри должны были также своим благодетелям отворить ворота гостиницы. В некоторых размещались епископы со своими дворами, в других – светские сенаторы, которые лучших гостиниц найти не могли.

Такие паны, как Фирлей, Зборовский, не только двор, тянули с собой и очень многочисленную челядь, и много вооружённых людей, некоторые даже, как на войну, пушки и мортиры привезли.

Картина, какую тогда представляли рынки и улицы города, предместья и околицы, была чрезвычайно живописна и оживлённа.

Каждая иностранная процессия была иначе наряжена и вооружёна. Некоторые по-бруньсвицки, иные по-итальянски, по-татарски, по-старопольски, по-русски были одеты и оснащены разным оружием. Почти каждое воеводство можно было различить, а что же говорить о Литве, Подоли, Волыни, Червонной Руси, Краковской и Сандомирской, или землях прусских.

В речи также было много разного, так как кашубы, мазуры, поющая литва, малополяне, каждый по-своему ругались и пели.

В гостиницах не могло хватить пива, мёда и разных напитков, которые под вывесками на улицах прямо бочками выкатывали толкающимся гостям. Так же еду в котлах во дворах готовили и тут же на столах, обставленных скамьями в простых мисках приносили голодным. Ложку за поясом тогда носил каждых и ножи у всех было в достатке. Там и сям полотна, развешанные на столбах, заменяли шатры, потому что неопределённая апрельская атмосфера не раз докучала инеем, дождём и градом.

Кое-где в шинках играли выпивающим неизысканную музыку кобзари, скрипачи, гусляры, сербы, песням которых вторили.

Но в городе стояли только большие паны и их дворы, вокруг элекцийного поля под самыми разнообразными шатрами, шалашами и будками размещалась шляхта разных земель, каждая из которых держалась отдельной группы.

Шатёр огромных размеров, так называемый королевский, который стоял посередине и был предназначен для сенаторов на главные торжественные совещания, мог в себя пять – шесть тысяч голов вместить. Вокруг него стояли четыре поменьше, словно башни, соединённые друг с другом деревянным загоном и опоясанные глубоким рвом.

Далее каждое воеводство имело для совещаний отдельный шатёр, при котором развевалась его хоругвь. Ещё далее несчётное множество палаток разного цвета лежало широкой равниной.

Там можно было насмотреться всего, начиная от самых дорогостоящих восточных шатров даже до избитых войлоков, сшитых из холста и сукна, латанных из грубой ткани и приукрашенных коврами.

Челядь, выкопав себе в земле ямы для костра, устроила кухни, иные сколачивали из щепок и досок, из драниц и брёвен здания и сараи.

Были и такие, что во общем аккуратные дома воздвигали, в которых даже были окна со стёклами, но таких тут находилось немного.

Как размещались бедные кони, грустно подумать, жаль было смотреть, потому что ни желобов, ни покрытия над собой большая часть их не имела, разве что плохими одеялами их заслоняли и ставили так, чтобы ветер им слишком не докучал.

Несмотря на все эти неудобства и прогнозы, что сейм и элекция должны были протянуться долго, столько людей вместе в куче, чувствуя себя среди своих громадой, весело и охотно забавлялись. Песенка и смех распространялись по лагерю, пожалуй, только ссорой и лязгом сабель прерываемые. Рубились не единожды и кровь капала часто, но когда рана покрывалась паутиной, хлебом и древесным грибом и завязывалась тканью, охота и согласие возвращались.

Посреди этой разноцветной шляхты, многочисленностью и убожеством, простой своей внешностью, невзрачной одеждой, безвкусными сабельками, которые у многих заменяли палки, отличалась мазовецкая шляхта. Зато её было тут, на собственном мусоре, гораздо больше, чем из иных воеводств.

Могли над ними смеяться другие земли, у которым высокомерней стояли воротники, но мазуры от этого не потеряли чувства своей силы и хозяйничали тут, как дома, и имели то в себе, что, как один, держались кучкой.

Зацепив самых бедных, сразу целый рой их слетался, чтобы заступиться за него, а десять палок приравнивались к нескольким саблям. Выкручивали ими храбрые млынки и наносили удары без милосердия.

Мазовша, можно сказать, была уже в то время гнездом шляхты, которая, разродившись по всем землям аж до границ, посылала колонистов и мало где не мела родственных отношений. Эти шарачки запанибрата потом с кармазинами в родственниках ходили, не много принимая к сердцу их алый цвет и свою бедность.

Зацепить также мазура было небезопасно, хотя казался маленьким.

В мазовецком лагере, за исключением нескольких более существенных шатров, не было избытка – кони и люди не бросались в глаза. Значительнейшая часть кочевала при возах и проводила ночь в них и под ними. Во время еды собирались к большим котелкам, к бочкам и кормились за счёт более богатых. Каждый из них чувствовал, что если бы имел больше, так же принимал бы своего брата и к миске своей приглашал, как теперь ел из неё.

С шапкой набекрень, перекрестившись, сели есть просяную кашу и лапшу. Великим праздником было, когда где-ни-будь баран на вертеле перед огнём вертелся, которого потом обгрызали до белых костей. Варшавские пивоварни не могли обеспечить пивом, поэтому его из Силезии и из других городов привозили в большом количестве.

Тут, между мазурами, знакомый нам Талвощ был как у себя. Знали, что он служил принцессе, что знал её мысли, и слушали его так, как бы она сама его устами присылала приказы.

Заранее тут Генрих Француз, именование которому Анжуйский, очень крутился, был единодушным девизом, но до времени каждый его за пазухой держал.

Этот огромный лагерь по обеим берегам Вислы соединял новый мост, великолепный, на котором принцесса должна была поставить пятьдесят вооружённой стражей для поддержания порядка, потому что днём и ночью трудно было протиснуться среди возов, всадников и пеших.

В этой толпе, фон которой представляли обыкновенные зеваки, всегда самые многочисленные, время от времени появлялись как бы напоказ отряды солдат, которые показывали друг на друга пальцами. Более богато наряженная молодёжь выезжала, словно, чтобы покрасоваться, на самых красивых конях, в самых богатых упряжах, с мечами в украшенных ножнах, с разрисованными щитами у сёдел, позолоченными луками, колчанами, шитыми богато.

И было на что смотреть, когда шёл такой панек с челядью, одетой по-чужеземски в один цвет, который часто и собак, особенно пёстрых, с собой вёл и соколов велел нести.

Каждый рад был похвалиться тем, что имел самого лучшего, а иным смотреть было мило на своих, что так выступали, не давая иностранцам в Камиш себя загнать. Толпы также сбегались посмотреть, когда разные послы в начале сейма начали стекаться.

Императорские послы соперничали с другими великолепием кортежа и многочисленностью двора. Кроме Розенберга, Пернстейна и сто двадцати дворян с ними, был с ними посол Филиппа Второго и депутаты имперских городов, но чем великолепней выглядело посольство, тем большую пробуждало тревогу.

Шляхта боялась австрийцев. Французские послы отличались кортежем поменьше, но большой изысканностью костюмов и благородством фигуры, на которых видна была вековая цивилизация, которая сделала людей более изнеженными и немного женственными, делая одновременно более красивыми и милыми, чем другие.

Монлюк, Пуа де Сешелль, два аббата, сопровождающие епископа Валанса, кавалеры, относящиеся к посольству, выглядели как нарядные куколки, на которых брала охота смотреть. И не было людей, чтобы ладней, ниже, любезней кланялись и слаще улыбались, и любили всех легче и сердечней. Очаровывали они каждого, кто к ним приближался.

Иные посольства при этих двух гораздо меньше обращали на себя глаза и равняться с ними не могли.

Было, однако же, на что смотреть, когда прибыл кардинал Коммендони в обществе торжественно сопровождающего его духовенства, послы шведские, прусские посланцы и т. п.

Несмотря на общее весёлое расположение, на лицах сенаторов, от которых, казалось, зависят судьбы Речи Посполитой, видна была задумчивость и беспокойство о будущем.

Одно красноречивое слово Яна Замойского, молодого тогда воспитанника итальянских гуманистов, рассказывало о способе выбора королей. Не доверили элекции выбору самых опытных и образованных панов, но полагались на крики толпы с той неизмеримой верой в Божье вдохновение, в Духа Святого, которые знаменовала глубокую набожность.

Вести эти толпы, управлять ими мог себе льстить только тот, пожалуй, который никогда с ними дела не имел.

На площади, в шуме, среди расстройства можно было только заметить, что элекция в действительности была сдана на Провидение, потому что никто на свете ни управлять ею, ни уверенным быть в её случайностях не мог.

Те, что как наш хитрый референдарий Чарнковский, хотели исследовать будущее, разглядеть последствия, уходили с площади, вынужденные говорить себе, что в этом кипятке ничего увидеть невозможно.

Одни мазуры только тихо сидели, заранее зная, что будут делать, о других не заботясь, когда в иных воеводствах и землях старшины ещё проповеди разглагольствовали и вдохновляли.

Талвощ очень срочно ежедневно объезжал огромный лагерь по обеим берегам реки, заглядывая то к мазурам, то к своей литве, то в иные углы.

Его долго беспокоило то, что староста Ходкевич изначально стоял против принцессы, потом на неё дулся, что не хотела разрывать Унию, но, умело ходя около этого дела, он сумел то, что пани старостина жмудьская, из Зборовского дома, прибыла в Варшаву, что принцесса Анна послала её приветствовать, чем подкупила на свою сторону Ходкевичей.

В замке она должна была благодарить принцессу, и тут завязались дружеские отношения и жена мужа потянула за собой.

Присоединились к этому, быть может, и Зборовские, которые были за Генриха, и предчувствовали к нему расположение Анны.

Литва теперь прижималась к принцессе.

Хворая пани имела достаточно дел, потому что ни одно посольство ни прибыть, ни отъехать не могло, не приветствовав её и не прощаясь.

Выступала сейчас бедная королевская сирота торжественно в своём простом трауре с двадцатью четырьмя паннами, с епископом хелмским, с охмистром, с Соликовским, с дамами-подругами, дабы слушать любезности и своими устами отвечать на них. Послы напрасно, всматриваясь в её лицо, изучали его выражение, старались отгадать чувства и мысли. Анна имела над собой столько силы, что никогда не открылась. С равной вежливостью она принимала императорских послов, Монлюка и французов, шведов и сколько там в замок притянулось.