Инфанта (Анна Ягеллонка)

* * *

Принцесса жила в Пьясечне. Из всех тех пустынных замков и усадеб, которые до сих пор со смерти брата она временно занимала, местный двор был самым бедным.

Принцесса была вынуждена занимать необустроенные комнаты, холодные, продувающие, в которых отсутствовали печи, лавки, столы и не везде утоптанную землю заменяли полы. Для неё и для нескольких особ из двора как-то так позатыкали стены и окна, но остальная служба страдала хуже, чем в лагере, а зима была суровой.

Ни один из этих панов сенаторов, которые её тут вынуждали сидеть, не выдержал бы в такой мерзкой дыре. Принцесса переносила не жалуясь, а когда Жалинская и Заглобянка или Конецкий начинали пищать, закрывала им уста. Имела в этом какую-то мысль. Собственно это бедное помещение могло ей наилучше послужить для объяснения переезда в Варшаву.

Не спрашивая разрешения, уже несколько раз она из Пьясечна ездила в город, задерживалась там на день и больше. С каждым разом её приезд пробуждал панику, но в итоге люди с этим освоились, а принцесса обращалась свободно.

Дося заметила, что она имела великую охоту переехать навсегда в замок, но ещё колебалась, как бы выжидая подходящей минуты.

Не доверяла своих планов никому.

Делами императорских послов и иными, в исполнении которых её подозревали, казалось, ничуть не занималась. Вся её забота и старание были обращены на мост через Вислу под Варшавой.

Было это великое, любимое дело Сигизмунда Августа, которое он начал с горячим желанием видеть его ещё при жизни оконченным. Оно лежало у него на сердце, расспрашивал о нём на смертном одре, давал на это деньги из своей шкатулки и, доверив завершение варшавскому старосте Вольскому, до последнего часа заботился о нём.

В это время было это дело трудное, дорогое, великое.

Этот мост, который был якобы воплощением идеи Унии двух народов, имеющий соединить две половины Речи Посполитой и облегчить обмен людьми и ресурсами, был начат ещё 25 июня 1568 года, когда под него вбили первый столб. Король выкупил двумя деревнями, Пжекорой и Доброй Волей, право перевоза от Ежовских, заплатил арендатору перевозок Эразму из Закрочима и ему доверил строительство постоянного моста, который должен был противостоять и наводнениям, и льду, постоянно соединять два берега.

Около двадцати огромных деревянных башен из древних, неизмеримой толщены возвышающихся балок должны были его защищать, разбивая льдины. Дерево спускали с королевских лесов из Короны и Литвы; неустанно над ним работало великое число плотников, и строительство, имеющее в длину 1150 шагов, уже было близко к окончанию. Староста Вольский горячо принял идею короля и ускорил завершение, а Анна так усердно им занималась, что при каждой поездке в Варшаву ездила на место, велела себе показывать, насколько продвинулись в работе, подогревала их, наконец, из своих очень щуплых запасов денег давала на оплату рабочим. Вольский, который как никто лучше знал, что у принцессы было трудно с деньгами, потому что из Тыкоцына ей до сих пор ничего не давали взять, кроме пары серебряных подсвечников, принимал их без радости, вынуждала всё же Анна, чтобы с завершением моста поспешить.

Было известно, что сюда для совещаний о грядущем выборе короля должны были съехаться Литва и Корона.

Варшавский староста также рад был тому, чтобы это памятное дело принесло результат, а принцесса ещё запала ему прибавляла. Со всеми башнями, теперь почти уже готовыми, мост, опёртый на неизмерной толщины столбы, сложенный из таких балок, каких сегодня наши леса уже не имеют, укреплённый многочисленными железными скобами, которые его скрепляли, представлял впечатляющий вид.

Принцесса, по причине памяти брата им гордая, радовалась и, смотря на него, плакала. Вольский также гордился, что ему было дано приложить последнюю руку к единственному в то время строительству в стране.

С каждой поездкой в Варшаву Анна ехала на берег в сопровождении старосты, приказывала всё себе показывать и торопила с окончанием.

Эти путешествия в зимнюю пору, на которую принцесса не обращала внимания, а скорее, видимо, пребывание в Пьясечне, где ночами в покоях замерзала вода, было влажно и неудобно, начинали уже влиять на здоровье. Анна страдала болью головы и глаз, часто у неё была горячка, но она вовсе не обращала на это внимание.

Наконец было время, несмотря на панов сенаторов, из Пьясечна перенестись в Варшаву, хотя легко предвидеть, какой это вызовет шум.

Паны сенаторы после долгих совещаний ещё не выехали из Варшавы, когда в пятницу перед окончанием праздников (23 января), вовсе не объявив им, не спрашивая позволения, принцесса со всем двором и табором белым днём приехала прямо в замок.

Можно себе вообразить, какое это произвело впечатление.

Был ещё в Варшаве примас Уханьский, много епископов, был коронный маршалек Фирлей и иные сенаторы-миряне.

Они надумали, что вместо того чтобы начинать борьбу, которая до сих пор не велась, надлежало принять принцессу по чести, ей полагающейся. Таким образом, поспешили Уханьский, оказывая великое уважение к королевской крови, Фирлей, епископы и светские паны на торжественное приветствие.

Принцесса вышла вовсе бесстрашная, с ясным лицом и всё прошло как можно торжественней, очень спокойно, без оправданий, без обид.

Приветствовал примас, говорил воевода краковский, благодарила сама Анна, отзывались иные со своей верностью и привязанностью к королевскому роду.

Никто не смел ни спросить Анны, как она решилась на такой самовольный шаг, ни упрекал её, что пренебрегла советом.

Принцесса в нескольких словах намекнула о том, как невозможно было пребывание в Пьясечне.

Поэтому она хорошо разгостилась в замке, видимо, уже не думая отсюда дать себя вытеснить.

Конецкий, который теперь сам приказывал в замке как охмистр, набрал ещё больше важности и уверенности в себе.

Это происходило в пятницу. Оттого что Уханьский и Фирлей уже собирались уезжать и поспешили с приветствием, они не могли объявить об этом всем и многие к ним не могли присоединиться.

Литвины, которые из-за отказа Анны от их жертв, стремящихся к разрыву Унии, показали себя к ней крайне враждебными, примирились с завещанием короля и правами Анны, не показались этого дня. Не пришёл также противник Фирлея Зборовский, может, потому, что с ним вместе не хотел здесь находиться.

До этих пор он также ставил себя довольно неприязненно в отношении принцессы.

В субботу потом она весьма удивилась, когда Конецкий пришёл её известить, что пан воевода сандомирский просил об аудиенции. Она не колебалась ни минуты с принятием того, который разглашал себя её врагом.

Большой и гордый пан, Зборовский, отличался от тех тогдашних действующих в Речи Посполитой магнатов, как Фирлей, которые свои мысли и намерения старались неловко скрывать, и думали, что обманут свет.

Зборовский, больший хитрец, чем они, громко говорил что думал, притворялся открытым и страстным, кричал и воодушевлялся, хотя при этом всём отлично помнил, с чем мог выдать себя и что должен был утаить.

С ним и дело, и разговор шли иначе, он не занимался политикой, как Уханьский, не кланялся, как Фирлей, нагло объяснялся, хотел, чтобы думали, что ничего для сокрытия не имел.

По правде говоря, рядом с великой хитростью, резкий темперамент не дозволял ему полностью сдерживать себя. Отпускал, поэтому, себе поводья, говорил много, обходился с людьми резко.

Принцесса Анна после вчерашнего приветствия примаса и воеводы не знала чего ожидать от Зборовского, который раньше не скрывал того, что был против неё.

Она вышла ему навстречу с малым двором, приказав привести епископа хелминского.

Изумление было великое, когда воевода, увидев её выходящую, очень вежливо, любезно и с надлежащим почтением начал приветствовать не только своим именем, но и иных панов, которые прибыть сюда не могли.

Более того, он предложил ей покорно свои услуги, припоминая, как его предки получали по милости Ягелонов много преимуществ. Не забыл и сожаления над тем, что принцесса при жизни и после смерти брата страдала, обещая в будущем помочь делом и опекой и т. п.

Речь Зборовского была такой неожиданной и такой утешительной, что произвела на принцессу впечатление какого-то чуда. Её лицо прояснилось. Приблизилась, благодаря воеводу, с таким проникновенным и нежным выражением, что Зборовский ещё больше смутился.

Обменялись несколькими любезными словами и Анна почувствовала себя порабощённой, стала просить пана воеводу, чтобы пришёл с ней отобедать. Зборовский охотно принял приглашение.

Какую мысль имела Анна, приказав к столу своему пригласить также явно враждебных ей литвинов, Остафья Воловича и Павла Пака, ксендзу-епископу было трудно угадать. Он и пан Сигизмунд Вольский должны были также находиться у стола.

Так эта преследуемая, гонимая с места на место королевская дочка, которая должна была сидеть под строгим надзором в Лечице или Краснмыставе, теперь, благодаря своей энергии и сильной воле, принимала в королевском замке врагов, которые ей низко кланялись и предлагали помощь и верную службу.

В Зборовском уже тогда можно было догадаться о принятой мысли использовать Анну для элекции Генриха. Ему что-то говорило, что она не была так предана императору, как разглашали. Быть может, что он уловил какой-то признак и не преминул этим воспользоваться.

Все спустились на обед в таком хорошем настроении, такие покорные и радостные, что за столом разговор принял шуточный и весёлый оборот.

Зборовский имел то в своей натуре, что говорил якобы открыто, что думал, смело, хотя никогда слишком себя не выдавал.

Принцесса, зная то, что люди при стаканах с радостью становятся открытыми, приказала наливать, а Конецкий приглашал к питью и уговаривал, в чём пан воевода, впрочем, не нуждался, потому что пил обычно много и его присутствие вовсе принцессе не мешало.

Уста его или видимо, или действительно широко развязались.

Дошло то того, что, смеясь, он признался Анне, что ходили слухи якобы она имела намерения приказать отравить ксендза Красинского, епископа краковского, Фирлея и его.

Он говорил это вроде бы шутливым образом, но повторял, что весть эта распространялась теми, которые в Анне хотели видеть вторую Бону.

– Мой воевода, – ответила она холодно и грустно, – ни к чему бы не пригодилось такими средствами стараться против вас, а Бог мне свидетель, что никому, даже неприятелям, зла не желаю. Людям на руку разделять нас, меня чернить, чтобы в мутной воде свою рыбу ловить.

Если бы вы лучше меня знали, смеялись бы над этой клеветой, а я её презираю.

Зборовский горячо подхватил, что он бы не решился повторять басни злобных, если бы к ним привязывал значение.

Тогда принцесса, хотя ей было тяжело говорить, прибавила:

– Верьте мне, пане воевода, что перед собственным моим интересом добро к этой стране в сердце главенствует. Не желаю для себя ничего, только то, что для Речи Посполитой есть пользой и славой. Не упоминаю о себе, только о том, что вы сами обязаны себе и вашему достоинству.

Обвинили меня в каких-то заговорах с императором, о которых не думала никогда, о желании навязать вам пана, когда я над собой самое тяжёлое давление чувствовала.