Инфанта (Анна Ягеллонка)

* * *

Что потом происходило в Варшаве с возвращением послов и как сенаторы приняли отчёт и письмо принцессы, рассказать трудно.

Иначе как паникой назвать это было нельзя, но страх соединялся с великим гневом, с угрозами, с размышлением над тем, как эту бедную принцессу, пребывающую сиротою на милости народа, вынудить к послушанию и сдаче.

Тем временем был созван съезд шляхты в Каск, на который Анна выслала от себя письма, а в них сообщила, действительно требуя разрешения, но вместе постоянно опасаясь решения, прибыть на сейм в Варшаву!

Это переполнило меру! Сенаторы встревожились ещё сильней.

Прибытие на сейм означало занятие должного положения, приобретение людей, получение влияния на дело, которое страна сама хотела разрешить.

Поэтому принцессу нужно было встревожить, пригрозить ей, вынудить к послушанию.

Совещались над этим.

Дело Генриха и французов до сих пор менее громко, но, казалось, гораздо счастливей развивается, чем императорское. Монлюк с каждым днём приобретал сердца; Зборовские тайно распространяли пропаганду, которая шла тем лучше, что и католиков удовлетворяла, а потихоньку говорили, что его поддерживал папа.

Всё тогда, казалось, идёт для французов как можно счастливей, когда, как молния, прибежала весть о резне св. Варфоломея.

На отголосок о ней, сюда принесённый из Германии, все иноверцы сразу с возмущением отпали и Монлюк оказался покинутым. Дело казалось уже проигранным.

Принцесса получила об этом ведомость в Ломжу и пошла закрыться со своими слезами, чтобы не показать, как её жестоко задела.

Во всей стране повторяли одно, что никто не захочет палача, испачканного кровью, видеть на троне.

Обвиняли не только Карла IX, но королеву-мать и герцога Анжуйского. Император мог радоваться, ибо самый опасный из конкурентов казался уничтоженным.

На съездах шляхты, всюду, куда только дошли реляции о резне, а были и преувеличенные, и пристрастные, поклялись француза отталкивать и не дать с ним говорить даже его сторонникам.

Зборовские также поначалу умолкли, подавленные; но не напрасно епископ Валанса был выслан в Польшу, а один из самых ярких писателей того времени был добавлен ему в помощь.

Начал Монлюк с того, что нападающих на него просил о терпении, пока бы не получил из Франции надёжных новостей. Он с улыбкой уверял, что предчувствует клевету и злобу, что король и королева-мать сумеют очиститься от обвинений в убийстве собственных подданных.

Пибрац уже приготавливал своё письмо к Элвидусу; писали просьбы, имеющие вскоре прийти в Польшу, в которых было доказано, что король вовсе виновным себя не чувствовал. Скорее, он показал наибольшее милосердие к раненому адмиралу Колиньи, когда узнал, что он и гугеноты посягали на его жизнь и той же ночью должны были напасть на Лувр. Поэтому король должен был защищать себя и разрешил Гизам опередить заговорщиков. А потом – потом сам обезумевший народ, заступаясь за своего господина, доделал остальное.

Посему, виновными были сами гугеноты, которые посягали на жизнь королевской семьи.

Всё это было ясно, явно и доказано как на ладони.

Тысячами эти новые реляции о резне св. Варфоломея немедленно рассеяли по всей Польше. Печатали их в Германии и Кракове.

Монлюк показывал сладко улыбающиеся изображение Генриха, спрашивая, мог ли такой милый молодой человек, такой мягкий, быть обвинён даже в жестокости.

– Кроме того, эта резня, – добавлял епископ Валанса, – была в устах враждебных преувеличением, пали только виновные и изменники.

На более горячих протестантов письма Пибраца, повести Монлюка, подробности, которые приносили одни за другими посланцы, прибывающие из Франции, не производили сперва впечатления. Им не верили, кричали: Прочь с французом! Но тут, как всегда и везде, толпы дали тянуть себя предводителям, а Зборовский, будучи против Фирлея, готов был скорее своё иноверие подвергнуть опасности, чем уступить ему и признать себя побитым.

Он начал доказывать, что от всякого преследования протестанты смогут защитить себя, добиться клятвы, постановить право!

Яростное кипение начало понемногу смягчаться и остывать.

Принцесса, оплакав сначала погребение своих тайных надежд и грёз, нетерпеливо ждала вестей из Франции. Прислали и в Ломжу эти письма Пибраца и многие иные объяснения, которые в полностью новом свете показывали эту страшную резню св. Варфоломея. Король был вынужден её устроить для защиты собственной жизни, а народ – народ везде есть жестоким.

Склонная поверить всему, что могло оживить её надежды, принцесса с благодарностью Проведению приняла это утешительное сообщение. Ей казалось это правдивым, несомненным.

Мрачное чело прояснилось снова.

Она никогда не была привыкшей разглашать собственные взгляды; когда говорили об императорских и французских кандидатах, она молчала и слушала, но окружающие её могли понять, что она радовалась очистке от обвинений семьи, царствующей во Франции.

Талвощ и Дося, которые пытались прочесть с её лица, что-бы отгадать её мысли и поступать, согласно ей, утвердились во мнении, что принцесса благоприятствовала Генриху.

Литвин бегал, ища свитки и реляции, которые бы могли успокоить.

Анна, не имеющая до сих пор от панов рад ведомости о том, что они хотели решить насчёт неё, знала только от усердно разведывающего Талвоща, а немного от приобретённого епископа хелмского, что для неё готовилась гроза и буря.

Её предупреждали, что паны не только не хотят ей позволить прибыть в Варшаву, но думают назначить ей род тюрьмы где-нибудь далеко от границ, от столиц.

Поговаривали о Лечицы, о Краснымставе.

Когда ей о том намекнул ксендз Старожебский, не заметил ни малейшей перемены в лице; отвечала ему холодно, но твёрдо.

– Не поеду туда, перемещусь, когда захочу и куда захочу. Насилия мне учинить не могут, а я к рабскому послушания не обязана.

Столкновение с панами рад казалось неизбежным.

Сидели в Ломже, но Талвощ имел выданные приказы, чтобы к путешествию на всякий случай готовность была всегда.

Поскольку из Каск, где должны были что-то решить, доходили угрозы и ворчание на принцессу, чтобы знать, чему и как сопротивляться, Анна тайно отправила Талвоща, нуждаясь в информации.

Человек это был для всего, который исчезал и чудесным образом возвращался, совершал путешествие с неслыханной быстротой, достигал всюду, умел выведать тайны и никогда с пустыми руками не возвращался.

Принцесса, которой много удалось, имела к нему безграничное доверие, а когда Заглобянка предпринимала посредничества и приносила ему приказы, Анна могла быть уверенной, что он пойдёт в огонь и в воду.

Справился в этот раз Талвощ живо и не вернулся ни с чем; но плохие принёс новости, которых скрывать от Анны было нельзя. Он знал о том, что она хотела быть обо всё уведомлена, без умаливания душевной боли, чтобы заранее могла приготовиться к сопротивлению.

Талвощ с грустью должен был признать, что там весьма сердились и угрожали принцессе, что решили её выслать в Лечицы либо Краснымставу, а в Тыкоцын отправить кого-нибудь для захвата сокровищ, которые по завещанию принадлежали ей и сёстрам, о чём сенаторы слушать не хотели.

Все эти угрозы и обвинения, что принцесса имеет тайную договорённость с Гасталди и императором, что самовольно что-то предпринимала – когда Талвощ ей принёс – выслушала их очень терпеливо, словно приготовленная заранее, поблагодарила его за рвение и ушла, слова не сказав, но не показав, что этим обеспокоилась.

Талвощ не смел повторить Анне, что ему поведали ещё неопределённо, что сенаторы требовали выдачи ключей от тыкоцынских сокровищ и что для более тщательного надзора над особой принцессы в Краснымставе назначены были, кроме епископа хелмского, пан Анджей из Тучина, каштелян белзкий, а в Лечицы Анджей Дембовский, каштелян серадский.

Талвощ поведал Доси, что Анну немедленно хотели отправить из Ломжи.

Всё это вскоре выяснилось и однажды дали знать принцессе, уже ко всему приготовленной, что послы от панов сенаторов, епископ куявский Карнковский и воевода лечицкий Ян из Богуславец Сераковский пожаловали в Ломжу. Епископ хелмский побежал на их встречу.

Выбор этих послов показывал, что хотели их важностью больший акцент положить на требования и предотвратить всякое сопротивление со стороны принцессы. Разумом и достоинством отличался Карнковский, не уступал ему Сераковский, более искусный и живой, чем он.

Ведомость о приезде их не только что не испугала Анну, но казалась ей очень желанной.

Она тут же дала знать епископу хелмскому, что примет епископа и пана воеводу как только они захотят нанести ей визит.

Также через несколько часов Карнковский с воеводой пришли приветствовать Анну, которая приняла их с большим величием, но слишком холодно и равнодушно.

На вопрос, с чем бы они были к ней посланы, епископ куявский высказал только наперёд, что требовали, чтобы принцесса сию же минуту выехала из Ломжи в Краснымставу либо в Лечицы.

– Почему же вы это от меня требуете? – спросила она холодно.

– Скажу откровенно, – прервал Сераковский, – что, конечно, ошибочно, паны сенаторы бояться, чтобы Литва здесь не хлопотала и не старалась склонить вашу милость к действию на разрыв с Унией.

Анна иронично усмехнулась и пожала плечами.

– Подозрение это для меня оскорбительно, – сказала она, – но я должна простить. Что касается Краснымставы и Лечиц, – добавила она, – твёрдо должна вам объявить, что ни в одно, ни в другое назначенное мне место не по-е-ду. Да, не поеду, выберусь туда, где подобает находиться, так как сделать из себя невольницу не дам.

Воевода побледнел, епископ опустил голову, не сказали уже ни слова. Сам тон, каким были брошены эти слова Анной, не оставлял сомнения, что склонить себя к безусловному послушанию не даст.

Она вооружилась для борьбы с сенаторами.

Этого дня епископ Карнковский уже даже не начинал настаивать и, коротко побыв, попрощался с принцессой.

На следующий день он возвратился к ней с воеводой. Карнковский заново осведомил, что Анна из Ломжи должна удалиться, по той причине, что паны сенаторы имеют сведения о том, что Литва намеревается разорвать Унию и будет стараться склонить её к себе. Следовательно, принцесса для собственного спокойствия должна была избежать натисков, которым, быть может, противостоять не смогла бы.

Не призналась Анна, что Ходкевич уже соблазнял её выбором на Великое княжение, но ответила холодно, что неверно её подозревали, якобы без совета панов рады могла и хотела прийти с Литвой к какой-то договорённости.

Затем воевода, желая сразу избавиться от всего самого тяжёлого для него, добавил, что приказано им требовать ключи от тыкоцынских сокровищ, в сундуках которых также находились коронные привилегии.

Анна посмотрела на него свысока.

– Стало быть, поедем вместе в Тыкоцын, – сказала она, – и при мне отворим сундуки, чтобы искать привилегии, о которых я знаю только то, что их там нет!

Сераковский и Карнковский онемели, принцесса сидела напротив них величественно, гордо, по-королевски отделываясь от навязчивых.