Инфанта (Анна Ягеллонка)

Литовские паны, которые предвидели, что принцесса может вернуться к разрыву Унии, не хотели этого допустить и прервали заверениями привязанности к своим панам. Зборовский уже хорошо пьяный, или также притворяющийся пьяным, чтобы этим казаться искренним, начал с рюмкой, став на одно колено перед принцессой, причём его с обеих сторон должны были поддерживать, клясться, что на будущее в согласии с ней будут действовать для общего блага.

Анна благодарила, все аплодировали. Зборовский выпивал рюмку за рюмкой, язык его заплетался, но сердца показывал всё больше, и так обед окончился при общей радости.

Епископ хелмский, старичок, плакал также. Литва также больше молчащая, вторила этим признаниям любви и привязанности к принцессе.

На коленях тогда поцеловав поданную руку принцессы, когда та вышла из покоев, потому что время было думать, как Зборовскому обеспечить отступление, Конецкий и Рыльский должны были взять его под руки, чтобы вести по ступенькам, потому что идти уже не мог.

А так как нечего было и думать, чтобы сесть на коня, кареты же воевода не имел подготовленной, должны были его отослать на лошадях принцессы.

Вернувшись в свою спальню, принцесса залилась слезами.

Всё действительно обращалось к лучшему – казалось бы, выходила победа, но это были только начинания, а будущее представлялось перед её глазами со всей своей грозной неопределённостью.

Воспоминания о яде, та клевета, которая делала её в глазах народа каким-то чудовищем, готовым избавиться от врагов всякими средствами, причиняли сильную боль.

Она должна была погрузиться в себя, не оправдывало ли её поведение этих домыслов и догадок? Стояла твёрдо на своих правах, но одновременно они были правами её сестёр и той крови, которую она одна тут представляла.

Не могла дать себя раздавить, удалить и заслонить – не для себя, но ради крови, которая текла в её жилах.

В эту минуту всякие мечты, какие вскармливала втайне в глубине души, развеились и рассеялись. Дело было уже не в себе и собственном счастье, но в памяти предков, их славе и чести.

Каждое слово и мысль Зборовского она продумывала и разбирала, изучая, что в них скрывалось.

Это опьянение и мнимое излияние пана воеводы вовсе её не обольщало, она чувствовала, что этот человек, хотя не держался на ногах, думал о вожде. Что значил этот его внезапный возврат, чувственность, излияния, обещания…

Она знала, что Фирлей тайно способствовал и вёл цесаревича. Коммендони ручался, что Зборовский согласно с ним также должен был вести Эрнеста.

На это слёзы вошла Заглобянка и преклонила колени перед своей пани. Она уже через Рыльского знала, что происходило на обеде, но больше также от других.

С утра Талвощ пришёл объявить ей, что с самыми ближайшими поверенными Зборовских он завязал тесные отношения и знал наверное, что воевода, для видимости рекомендуя цесаревича, усердно старался о помощи французам, что сам посылал во Францию, Монлюку помогал деньгами и даже впечатления резни св. Варфоломея старался стереть.

Прибыв с этой ведомостью, Дося шепнула её Анне, чтобы объяснить поведение Зборовского.

Не годилось ей показывать, что отгадывала тайные желания своей госпожи – говорила, поэтому, о том равнодушно, только как о новости, которую принёс Талвощ и ручался в правдивости.

Анна с интересом слушала. Это действительно объясняло поведение Зборовского, непонятное поначалу.

Когда примас Уханьский и Фирлей поспешили в пятницу любезно приветствовать принцессу, не мог Зборовский дать им забыть себя и остаться равнодушным на стороне.

Поэтому в субботу он поспешил к Анне. Он считал, что в принцессе была какая-то сила и право, которыми пренебрегать не следовало. Отсюда его привязанность, заявления и поруки опеки на будущее.

О выезде из Варшавы уже потом речи не было. Никто даже не смел упомянуть об этом.

Конецкий и недавно прибывший, привязанный к Ягелонкам достойный слуга их Рыльский с остатком двора начали размещаться в замке так, чтобы слишком долго испытываемые неудобства теперешнее пребывание вознаградило. В помощь им приходил Вольский, а в более мелких, охотных слугах недостатка не было.

Принцесса начала здесь то же самое житие, какое вела до сих пор.

Целые дни уходили на писание писем, особенно к Софии Бруньсвицкой, которую в помощь себе обязательно хотела привести.

Сёстры достаточно любили друг друга, особенно Анна была привязана к Софии и Катерине, они же, платя ей взаимностью, больше, однако, думали о себе, о приданом, об общих интересах, чем о деле бедной, осиротевшей и одинокой сироты.

На вид её положение улучшилось, все, не исключая наиприятнейшей Литвы, чувствовали, что она имела некоторое право и представляла силу, которой могли послужить; поэтому кланялись, но искренно, сердечно мало кто думал помогать.

Литва для себя, императорские сторонники для себя, Монлюк для Франции хотели ею воспользоваться.

Встала на подсвечник и не имела, бедная, чем светить! Денег постоянно не хватало, двор следовало умножить. Должностные лица прибывали, фрауцимер должен был для славы увеличиться, гостей нужно было принимать, не имея столового серебра, опечатанного в Тыкоцыне. Подскарбий не давал денег, потому что казна была исчерпана, заимствовать было трудно.

Принцесса потихоньку грызлась и беспокоилась, писала Софии, тщетно прося о пособии, сетовала перед ближайшими напрасно. Привязанные к ней бегали, старались и чаще всего возвращались с какой-то незначительной капелькой, которая впитывалась в самые необходимые потребности повседневной жизни.

Столько проблем и неопределённости в будущем, испытанные неудобства, помещение в Пьясечне влияли также на здоровье Анны так, что она начала болеть. Если бы не крайчина, не имела бы даже около себя сострадательного сердца, кроме Доси, потому что Жалинская в болезни становилась ещё более занудной.

То, что добыла себе силой характера Анна, было ещё малым по отношению к тому, что оставалось получить.

Приближался тот элекцийный сейм, который должен был решать судьбы страны; умы приготавливались к нему. Анне действительно не запрещали пребывание в Варшаве, убедившись, что она не даст себе приказывать, но паны сохраняли бдительный надзор над ней, требовали, чтобы без их ведома никого не принимала, ничего не делала.

По правде говоря, привязанный ими добрый и мягкий епископ хелмский не представлял такую уж помеху и легко его было обойти, но принцесса должна была быть на страже.

Каждый шаг, каждое слово нужно было взвешивать, рассчитывать, и даже с другом дома, с тем привязанным и заверяющим, что готов был на всякие жертвы, Чарнковским, принцесса была вынуждена много скрывать, лицемерить и таиться.

На месте референдария появился теперь как советник на дворе Соликовский, способный, честолюбивый, ловкий, умеющий приспосабливаться, угадывающий расположения, человек, который много обещал и для себя также ожидал много.

Соликовский, который с первого взгляда понравился принцессе тактом, серьёзностью, некоторым соответствием понятий, видел в Анне последнюю наследницу династии и, кажется, переоценивал даже влияние, какое она могла иметь в будущем.

Он предлагал свои услуги принцессе, которая, по той причине, что нуждалась в канцлере для себя, дала ему вскоре надежду, что место это он сможет занять.

В действительности она искала кого-то, кто бы заменил ей референдария, которого гораздо лучше изучила, чем он догадался. Она узнала, что телом и душой он был предан императору, а она имела отвращение ко всякой связи с австрийским домом.

Соликовский сразу в первые минуты открыл то, что благоприятствовал выбору Генриха.

Поэтому Анна, не выдавая свою склонность и мечты о нём, однажды дала приоритет Соликовскому, который стал постоянным жителем и желанным советником.

Ещё молодой, живого темперамента, желающий возвеличения, Соликовский даже не мог ставить себя в одну шеренгу с ксендзом епископом хелмским, добродушным, мягким, но коротко видящим.

Во время, когда в замке становился более близким и частым Соликовский, Чарнковский показывался тут меньше.

Он имел чрезвычайно много дел, вместе с другими готовя эту императорскую элекцию, к которой большинство шляхты имело отвращение. Поддерживали её магнаты, обманывались обещаниями, купленные или взятые лестью; как правило, боялись сокращения свобод.

Кандидатуры умножались, не считая главнейших, отдалённых и невозможных, как шведского короля и царя московского. Укоренилась мысль избрания какого-то Пяста, а им вроде бы должен был быть великого рода, богатый, связанный отлично родственными узами Розенберг, чех, не поляк. Рядом с ним ставили малоизвестные разные фигуры, аж до смешного Слупского Бандуры, одно имя которого побуждало к насмешке.

Одни говорили за Пяста, а тех было очень много, другие возмущались от мысли, что вчера равному себе должны были кланяться и в послушании клясться.

В провинциях расходилось самое разнообразное эхо столиц и городов.

В Великопольше и во многих других воеводствах хотели выбирать саму Анну, а мужу её потом дать корону, которую она бы ему принесла. Эта мысль имела много сторонников.

Император разглашал устами своих послов, что сын его женится на Анне, Монлюк и французы по этому щекотливому пункту молчали, ни обещая, ни отпираясь. Говорили неоднозначно, давали догадываться, не хотели брать на себя обязательства.

Епископ Валанса Пибрать и все французы, знающие развратного Генриха, влюбляющегося в красавиц, одевающегося как кукла, выбирающего себе и самых ладных мальчиков в друзья и самых красивых дам в любовницы, хорошо знали, что женить его на немолодой, серьёзной, грустной польской принцессе было бы чрезвычайно трудно.

Им казалось, что, обеспечивая положение Анне, доходы, уважение, ставя её рядом с троном, не обязательно Генриху было на ней жениться. Была это помеха, неприятное препятствие, но со временем дающая удалить себя и очистить.

По городам никогда, может, как этой зимой, не съезжались многолюдней и не совещались шумней. Польская шляхта в те времена не грешила чрезмерным знанием европейских отношений и даже стран, расположенных на границе.

Друзья императора разбалтывали странности о его мощи и средствах, какие мог он использовать для добычи Короны, об Эрнесте (Рдесте, говорила шляхта) ходили также разные басни, а что же говорить о Генрихе, о царе, о Юхане Шведском и малолетнем его сыне, о всех иных, даже до Слупецкого Бандуры!

Имперцы, хотя необильно, понемногу раздаваемыми тихо деньгами приобретали себе сторонников, французы больше обещаниями и письменными обязательствами, в которых ставили золотые горы.

Монлюк давал на бумаге, кто что хотел.

На всё воеводство часто нужно было только одного красноречивого и оживлённого шляхтича, чтобы за собой повёл толпу и распространял эффективную пропаганду. Такая речь на съезде, на престольном празднике, во время ярмарки часто кусок страны готовила к будущему голосованию.

Там, где сталкивались два влияния, редко император побеждал числом. Он имел за собой магнатов, те, что поменьше, его боялись и не доверяли.