Инфанта (Анна Ягеллонка)

* * *

В минуты созыва сейма, когда мазуры уже начали стягиваться к Варшаве, а за ними и из более далёких земель съезжалась шляхта и сенаторы, наш Талвощ давно был в позиции.

Он не жил в замке, дабы не подвергнуть себя неприятности от тех, что его отсюда выпроводили, а больше потому, чтобы не увеличивать забот принцессе; но не было дня, чтобы он тут не находился, не виделся с Досей и не получал информацию.

Анна знала о нём, может, иногда тайно допускала его к себе, но не вспоминала и обходилась без услуги.

Как секретарь заменял его иной, как временный канцлер был кн. Соликовский. Тем не менее литвин был неслыханно деятельным, а так как Дося и он были убеждены, что Анна желала себе выбрать Генриха, хотя говорить об этом не могла, Талвощ бегал, приобретая ему сторонников.

Поскольку первыми представлялись на плацу мазуры, Талвощ познакомился с ними и пустил между ними лозунг, что нужно было голосовать за француза, тихо прибавляя, что это было желание, скорее приказ принцессы.

Передавали это из уст в уста, как тайну, но все очень быстро ею поделились.

Мазуры чаще видели Анну, полюбили её, жалели, хотели помочь и пойти за её мыслью.

Везде, где собралась их кучка, Талвощ оказывался, конечно, среди них и не было разговора, который бы не кончался тем, что, согласно воле Анны, нужно голосовать за француза.

Не был также без влияния этот викарий от Св. Марии ксендз Ступек, которого мы уже видели, когда речь была о закладе серебра. Талвощ с лёгкостью его заполучил для осиротевшей пани, набожность, добродетель, простоту обычая и величие которой Ступек знал давно.

Видел её страдающей и униженной при жизни короля и этого хватило, чтобы горячее сострадание к ней пробудилось в викарии.

А притом Генрих, как знало духовенство, был верным сыном церкви. Слово кс. Ступка значило больше, потому что говорило к сердцам во имя Бога.

Едва начали сюда не спеша стягиваться мазуры, уже был дан девиз, а заново прибывающие принимали его с легкостью.

Рядом с Генрихом шептали имя Анны. Шли они вместе.

Наступающая весна, прекрасная, тёплая, для счастливых весёлая, в замке объявилась грустной. Принцесса лежала почти постоянно хворой, вынужденная не вставать с ложа из-за лихорадки, которая на протяжении дней её трясла и не давала себя победить. Имела столько силы, что не спеша от пароксизмов вставала, выходила, принимала, занималась неотложными делами, но с каждым днём исчерпывался запас жизни, а болезнь упрямо тянулась.

Ни лекари, ни прославленные лекарства старых баб, ни молитвы не помогали. Даже в близкий уже костёл набожная пани, которая привыкла вставать на заутреню и идти молиться, не могла уже ходить и слушать мессу.

Болезнь вроде бы не опасная, временами, однако, страшно изнуряла. Пожелтевшее лицо, впалые глаза свидетельствовали о страданиях.

Дося, Зося Ласка, крайчина и иные дамы менялись у ложа принцессы, служа ей, обещали друг другу постоянное улучшение, но оно не приходило.

В свободные дни, когда появился Чарнковский, когда пришёл князь Соликовский, когда объявили шляхту и панов, желающих поклониться своей пани, она должна была, ослабленная, вставать с кровати, одевать траур (потому что до сих пор двор и она ходили в кире) и принимать прибывающих и улыбаться, чтобы не стонать перед ними.

Кроме этого труда, принцесса имела несбыточные мечты и ежедневные старания о деньгах, заимствование ссуд, временное спасение всякими средствами от унижения и голода.

В этом помогал услужливый, достойный и неутомимый Рыльский, который готов был каждый день ехать на конец света, лишь бы это на что-то пригодилось, ссориться, бороться и добывать деньги для своей пани.

Он и староста Вольский, князь Соликовский, немного епископ хелмский помогали Анне всем сердцем, но её забот отвести не могли.

Принцесса, несмотря на болезнь и усталость, срочными делами пренебрегать не хотела. Вскакивала с горячкой, головной болью, чтобы потом ослабевшей, поддерживаемой Досей вернуться в кровать.

Единственным утешением для неё было то, что все, казалось, обращаются к ней и склоняются на её сторону.

Об этом свидетельствовал Талвощ.

Стоял он уже теперь в гостинице не «Под конём» у Барвинка, потому что там так было полно достойнейших, что он попасть туда не мог, но в городе у ремесленника, у которого нанимал комнату. На вид он не имел никакого занятия, был вполне свободным, но с утра бегал, крутился, подслушивал, исправлял, что где находил сломанным, а в вечерние часы протискивался в замок, где имел своих старых приятелей и почти каждый день виделся с Заглобянкой. Он никогда не приходил к ней с пустыми руками, что-то всегда имел для донесения или остережения. Внешне вся его свободная жизнь уходила на услугах принцессе.

Он первый, приняв сомнение в искренности Чарнковского, предостерёг о том Анну и сделал так, чтобы ему не доверяла.

Талвощ умел очень искусно разыгрывать разные роли, выступить как могущественный шляхтич и полупанек[13], потому что был им в действительности, или как скромный шарачек[14]. Бывал он у пана старосты Вольского, у некоторых сенаторов, а где бедные мазуры собирались при кувшине на беседе, когда чувствовал потребность, оказывался там также.

Вечером при лучине или сальной свече и часто до поздней ночи сидел он за столом в своей комнатке и переписывал важные, ходящие по рукам письма, прокламации, пасквили, которые позже раздавал среди людей, а они их разрывали, потому что каждый хотел чего-то узнать о Рдесте и о французе, о Розенберге и Бандуре.

Иногда он должен был предпринимать экспедиции, так как разные посольства начали приближаться и съезжаться.

Ревностным он был и неутомимым, хотя красивая Дося, расхваливая его принцессе, отдавая ему должную справедливость, сама его вознаградить за эти труды вовсе не думала.

Пока говорил ей о том, что делал, чего разузнал, слушала его с интересом, любезно ему улыбалась; как только начинал вздыхать и заговаривать о своей любви к ней, отворачивалась, нахмуренная, и закрывала ему уста.

Нужно было и человека такого терпеливого и любовь такую настойчивую, чтобы этим не разочароваться, не остыть и не отказаться от надежды.

– Панна Дорота в итоге убедится, – говорил он часто, когда его отправляли ни с чем, – что на такую честную привязанность, как моя, можно рассчитывать и полагаться, но панна не имеет ни милосердия, ни сердца.

Дося иногда поворачивалась со странной усмешкой и отвечала ему горько:

– Сердца я, может быть, не имею! Не знаю… или мне его Бог не дал, или с молодости высохло. Что же с этим поделать? Голова моя не идёт кругом.

– Но когда придёт пора, сердце откликнется, – говорил Талвощ, – только не для меня, может, а для какого-нибудь Жалинского или ему подобного юнца.

– Будьте спокойны, – отвечала Дося. – Не дам себя взять легко.

– А что же будет позже… позже?

– К старости? – прервала Заглобянка. – А что же будет? Поседею, буду моей пани служить, как сегодня.

– Но принцесса, Боже нам её сохрани, не вечна, – говорил Талвощ.

– Разве нет монастырей для таких, как я, что семьи не имеют? Господь Бог – отец их, монастырь, дом и убежище.

Так чаще всего кончалось неудачное ухаживание Талвоща, который вздыхал, но любить не переставал. Дося казалась ему всё более красивой, даже в том неблагодарном трауре, который, за исключением грубого кира, покрывал двор видом плаща из грубого серого холста, издавна принятым обычаем.

Эти холщовые одеяния, бесформенные, доводили до отчаяния женщин двора, весьма заботящихся о своём изяществе; но должны были одевать их каждый день, потому что и принцесса так приодевалась, особенно для гостей.

Литвин клялся, что Заглобянке даже и этот мешок, как он его называл, был чудесно к лицу.

Бедный увлечённый Талвощ, ища причины равнодушия к себе девушки, постоянно нападал на ту мысль, что она, возможно, любила кого-то иного. В том случае, если бы он в этом убедился, быть может, перестал бы ухаживать, но, с равной ловкостью шпионя за Досей, как за императорскими помощниками, не смог до сих пор найти даже видимости для подозрения её.

Заглобянка проводила целые дни на услугах принцессе, а если дел не имела, хватала книги, до которых была так жадна, что её от этого высмеивали.

Немногие тогда женщины были привыкшими забавляться чтением, а если какая-нибудь из них находила в этом удовольствие, погружалась в благочестивые книжки. Заглобянка же читала всё, что ей попадало в руки, не делала выбора и была более мудрой, чем они. Была ли этим счастлива? Вещь очень сомнительная.

Наука есть как напиток, который пробуждает всё большее желание и родит ненасытное беспокойство.

Для Доси была она единственным развлечением и отрывала её от мира и ставила, как сейчас, вполне одинокой, так как, за очень малым исключением, даже на дворе о том, что её занимало, не имела с кем говорить.

Духовные, когда кто-нибудь из них случайно какое-нибудь слово из неё вытягивал, заметив в ней беспокойство духа, жаловались только и достойное порицания любопытство упрекали.

Замыкалась, поэтому, в себе.

Не отзывалось ли когда-либо её сердце, а привязанность Талвоща в действительности не производила на неё никакого впечатления, трудно было угадать. Если имела к нему какие чувства, скрывала от него как можно старательней, не желая ему связывать мира.

Она чувствовала себя сиротой и имела чересчур гордости, чтобы, ничего не принося, кроме сердца, согласиться на жертву счастья и судьбы, которых, согласно своему убеждению, не имела чем оплатить.

Несомненно то, что когда Талвощ иногда в своих экспедициях задерживался с возвращением, когда вечером его не было в замке, когда его долго не видела, тосковала по нему живей, покрасневшая подавала ему немного дрожащую руку, здоровалась с ним взволнованным голосом, видимо, обрадованная.