Инфанта (Анна Ягеллонка)

Литвин горько усмехнулся.

– Если бы было нужно, – бормотал он тихо, – мы сумели бы их всех вывести в поле, а вдобавок их собственными людьми воспользоваться… ну, необходимо быть терпеливым даже до конца.

Дося Заглобянка могла тут обращаться менее свободно, но внимательно присматривала за своей пани, а должна была также и за Жалинской иметь око, дабы не допустить издевательства над принцессой. Очень часто она сама падала жертвой, немного вводя в заблуждение влюблённого Матиаша, который имел над матерью преимущество, и, создавая ему надежды, которые сбыться не могли. Тогда Талвощ, который был ревнивый и от ока которого ничего не ушло, отчаянно смотрел на Заглобянку, а та от него издевательски избавлялась.

Для принцессы было единственным утешением, что имела свою любимую крайчину, вместе с которой по целым дням письма к княгине Брунсвицкой составляла, сообщая ей о самых маленьких происходящих тут событиях. Письма эти ждали референдария, который должен был их тайно пересылать.

Ксендз-епископ хелмский и воевода Уханьский знали, что обе пани много писали, догадывались, что это писание должно было куда-то отсюда отплывать, но на тропу напасть не могли.

Референдарий умел так ловко действовать, что за собой затирал следы.

О Гасталди пошли донесения от панов сенаторов, потому что епископ боялся ответственности, а принцессы Анны каждый день боялись больше, убеждаясь, что при видимой мягкости имела необычайную энергию и лишь бы чем ни отговорить, ни запугать себя не давала.

Ксендз Войцех, хотя по обязанности своей следил и доносил, не рад был подвергнуть себя опасности со стороны принцессы, с каждым разом пребывая, старался смягчать, утешать и доказывать свою доброту. Приятно ему также было, когда однажды утром прямо к нему прибыл шляхтич из околицы, некий Лешновский, простой собой, энергичный, румяный, загорелый, человек, одетый по стародавней сельской моде, совсем не выглядящий на придворного, кланяющийся до стоп, целующий руки, который ему объявил, что, будучи женатым на литвинке, имел великую любовь к семейству Ягелонов, которую разделяла и его жена, что оба они видели с состраданием осиротение последней из рода… пани, которой бы, согласно преимуществу, хотели чем-то послужить.

– Но, – добавил наивно Лешновский, – говорят, что в замок к принцессе не пускают без ведома панов… поэтому я извещаю, что телегу с дичью для нашей пани привёз на кухню.

Епископ рассмеялся.

– Ну, тогда мне с неё десятина будет принадлежать?

– Я об этом не забыл, – сказал, целуя его руку, шляхтич, – есть козёл и двенадцать куропаток для пастора.

– Стало быть, чего же хотите? – спросил епископ.

– А тогда бы я желал иметь то счастье самому упасть в ноги принцессе и сложить ей жертву – получить позволение.

Епископ пожал плечами.

– Что же, вы опять думаете, что мы принцессу в неволе держим, или что? – отозвался он. – Каждому к ней доступ свободен, а если смотрит и оглядывается, то потому, чтобы её не беспокоили интриганы, которые в мутной воде охотно рыбу ловят. Таким, как вы, никогда двери не закрыты.

Лешновский получил разрешение епископа, поехал в замок и чрезвычайно мудро объявил о себе Талвощу, которого отвёл в сторону.

– Ксендз-епископ хелмский позволил мне принцессе телегу с дичью подарить, – сказал он ему тихо, – но вашей милости я могу поведать то, что я не из-за дичи прибыл, послал меня сюда конфиденциально пан Ходкевич и нужно мне с принцессой увидеться в четыре глаза, но так, чтобы от этого разговора не было. Люди знают, что я телегу с набитыми у меня в лесу олениной и птицей для кухни доставил и только…

Они посмотрели друг другу с Талвощем в глаза, литвин был недоверчив.

– А если принцесса не захочет видеться с вами? – спросил он.

– Сделает плохо, – отозвался Лешновский, – потому речь о её деле. Литва без неё справляется, а она без Литвы… не знаю. Скажите, что я прислан от Ходкевича; она знает, что он значит и что может…

Пошёл тогда Талвощ, но так нелегко было устроить аудиенцию, чтобы ни крайчина Ласка и никто из двора не был в курсе дела и чтобы это не обращало глаз. Жалинская, Конецкий были завистливы и недовольны, когда их обходили.

Удалось, однако же, Талвощу упросить принцессу, чтобы Лешновского в в отдельную комору разрешила впустить, двери из которой в комнату аудиенций должны были быть открытыми, а тут только одна крайчина находилась.

Получив разрешение, Лешновский потянул на себе одежду, поправил ремень, погладил причёску и вбежал так смело и бойко, словно был совсем другим человеком, не тем, который перед епископом притворялся трусом.

Принцесса начала благодарить его за его достойный подарок, когда он, не теряя времени, из-за жупана достал письмо и, нагнувшись, подал его принцессе.

Жмудьский староста Ходкевич осведомлял в нём, что хотя говорит от него Лешновский, ему можно доверять.

– Что же вы мне принесли от пана старосты? – спросила, с любопытством приближаясь к нему, принцесса.

– Сперва низкий поклон, какой своей пани следует, – начал Лешковский. – Староста покорно просит вашу милость, чтобы вы не забывали, что происходите из литовской крови, которая веками правила этим краем. Они также о том хорошо помнят и просто предлагают, не обсуждая много и долго, вашу милость поднять на свой трон и провозгласить великой княгиней… и позволить, чтобы мужем себе выбрали, кого захотите.

Зарумянилась Анна, а шляхтич говорил дальше, понижая голос.

– Одно то себе староста высматривает, а с ним Литва, чтобы те её края, которые были оторваны к Короне, были восстановлены, и хочет быть такой независимой и самой собой, как была в давние времена, чтобы поляки ей прав не диктовали.

Когда Лешновский говорил, а Анна молчала и думала, Талвощ стоял на страже и охранял двери.

– Нехорошо понимаю пана старосту, – сказала не спеша принцесса. – Литва так соединилась, начиная от Хородла, даже до Любина, где Унию запечатали навеки, что уж тот узел, как бы брачный, никогда разорваться не сможет.

– Но это произошло с великим ущербом и унижением для Литвы, утверждает пан староста, – добавил Лешновский, – и теперь пора вернуть что потеряно. Поляки о вашей милости полностью забывают… Литва хочет открыть ей дорогу к трону.

– Может ли это быть, – отозвалась Анна, – когда тот же пан Ходкевич у меня родовые имущества забирает, отрицая на них права?

– Всё ваша милость вернёте и сделаете по своей воле, отдавая себя Литве, – но Унии он не хочет знать, Унию порвать нужно, а Литве волю свою дать.

По лицу принцессы распространилась бледность, она отступила на шаг, как бы испуганная, скрутила руки, в которых держала чётки.

Лешновский уже мог заключить, что предложение не будет принято.

– Боже сохрани, – произнесла слабым голосом Анна, – чтобы я могла к этому приложить руку. Его королевское величество, брат мой, большой работы и здоровья не жалел, чтобы эту Унию склеить, как же я могла бы её разорвать?

– Благодарите, ваша милость, от меня старосту, но скажите ему, что не сделаю этого[9].

Лешновский стоял молча, дожидаясь, чтобы она, может, иначе подумала, когда принцесса добавила:

– Любой, кто за мной стать может, пусть станет. Пану Богу поручаю сиротство своё и опеку Его[10].

Шляхтич заметил, что на этот раз больше не склонит, посмотрел вокруг, поклонился и шепнул, что в таком важном деле нужно иметь время для размышления, поэтому через несколько дней прибудет, чтобы услышать последнее слово.

Анна хотела ему ответить, что не изменит решения, но Лешновский живо развернулся, поклонился и ускользнул.

Когда, спустя мгновение принцесса вернулась к крайчиной и Зосе, сидящим в комнате аудиенций при ткацких станках, на которых шили антепедиум для алтаря, сразу поняли по её изменившемуся лицу, что взволнована была сверх меры. Вскочила беспокойная крайчина, спрашивая, но успокаивающий получила ответ, что шляхтич своим предложением и привязанностью так сердце её тронул и вспомнил сиротство. Не призналась, с каким великим и важным делом он прибыл, и что она ему ответила.

Трудно потом было Зосе щебетанием, крайчине – чувствительностью и нежностью, Жалинской – ворчанием, Досе – стараниями, какими её окружала, рассеять глубокую грусть Анны.

В течении нескольких дней она оставалась постоянно молчащей, больше, чем когда, погружённая в себя, тайно поплакивая, выдавая страдание, в котором признаться не хотела ни перед кем.

Она слишком уважала великое деяние, единственное завершённое главное дело правления её брата, чтобы могла его уничтожить ради своего личного интереса. Она слишком любила оба края. Ей казалось преступлением посягнуть на эту связь, для которой кровью и слезами около трёхсот лет работали.

Лешновский не останавливался.

Или потом виделся с паном старостой, или получил от него новые распоряжения, этого не объяснял, но через десять дней прибыл с новой телегой зверины, лося привёз для засолки челяди на зиму, другого для епископа; кроме того, достаточно зверины поменьше целую корзину рыбы.

Затем снова напросился в замок, нашёл Талвоща и требовал аудиенции. Принцесса с опаской и не очень охотно согласилась на неё.

Она без желания вышла. Лешновский принёс поклоны от пана старосты, но и что-то больше, чем они.

– Скорбит Литва, – что вашу милость тут в замке, в изгнании под стражей, будто невольницу, держат поляки. Это бесчестит ваше достоинство и ту кровь, из которой происходит ваша милость. Пан староста мне приказал объявить, что готов в пять тысяч коней прийти, силой вторгнуться в замок и вашу милость вызволить и с триумфом привезти в столицу.

Принцесса аж крикнула от возмущения и ужаса, услышав это.

– Упаси Бог, – воскликнула она, – чтобы я могла на это дать согласие! Пусть пан староста делать этого не решается, так как я предпочитаю отказаться от всех своих прав, чем предавать одних ради других и быть причиной смуты и войны, в то время, когда согласие и мир больше всего необходимы! Искушаете меня, как злой дух Господа Иисуса перед мученичеством Его… я слабая женщина, но с дороги моих обязанностей увести себя не дам. Скажите пану старосте, что я ему благодарна за добрую волю против меня, но что-то другое в сердце имею и готова на жертву, и не воспользовалась бы минутной смутой. От чего Бог меня убережёт.

Шляхтич заметил, что тут уже ничего поделать не мог и никакой надежды, чтобы велись тайные усилия. Он опустил голову и замолчал.

– А, прошу вас, – прибавила Анна, – чтобы больше на меня с подобными предложениями не нападали.

И, склонив голову, принцесса тут же вышла из коморы к крайчине, которая ждала её.

Вскоре затем принцесса решила, не желая особ, которые при ней находились, подвергать опасности, когда эпидемия, казалось, приближается к Плоцку, перенестись в Ломжу.

Непосредственно князю епископу хелмскому она о том донесла как о вещи, которая была необходимостью и на которую в позволении не нуждалась.

Ибо не хотела сдаться приказам и власти панов сенаторов.

– Надзор надо мной, – говорила она крайчине, – запретить и предотвратить его осуществление, противостоять не могу, но стеснять не позволю.