Инфанта (Анна Ягеллонка)

* * *

На следующий день, действительно, после долгого колебания должен был быть оглашён приговор. Объявили о том заранее; многочисленные сенаторы и послы почти с утра начали стягиваться.

Вдова Ваповская имела достаточно приятелей и ей также дали знать об этом. Она решила сразу же на следующий день появиться сама с сыночком при оглашении декрета. Поэтому раньше наступления дня, чтобы её это не миновало, была уже в костёле Св. Станислава, где, выслушав святую мессу, оттого, что зала была ещё пуста, пошла к принцессе, чтобы у неё подождать, пока ей не дадут знать, что все собрались.

Одетая в траур, в грубый кир, ребёнка также одев в чёрное и в костюм с капюшоном, хотя уже первую свою боль превозмогла и выплакала, производила впечатление мученицы, которая заглушает в себе отчаяние и сверх силы терпит.

Когда она шла, люди с уважением уступали дорогу, такое величие боли имела на красивом, бледном лице.

В замке с утра царило огромное движение, тиснулись, кто куда мог, а кого не пускали, стоял во дворе, дожидаясь, чтобы быстрее узнать о приговоре.

Только поздно днём объявили Ваповской, что могла быть впущена в залу. Шла тогда одна, только с ребёнком, а когда показалась, хотя толкучка в зале была великая, все перед ней расступились и освободили место.

Сенаторы брали голос, только для формы, потому что декрет был уже приготовлен, о чём знали.

Возникла страшная тишина, когда по приказу короля начали читать приговор.

Он был заключён в немногих словах.

Король своим могуществом, видя разделившиеся мнения, когда одни на более старые, другие на более новые законы опирались, убийство осудив случайностью, Самуэля Зборовского наказывал на изгнание из королевства и земель, ему подвластных, без потери чести и славы.

Долгою тишиной приняли приговор, только на некоторых лицах видно было возмущение, которое даже и на других, сначала менее выразительных, начало рисоваться.

Ваповская стояла, как окаменелая, слушая. Подняла голову, глаза всех обратились на неё.

Схватила сыночка за руку и, не спеша отдаляясь от трона, с лицом и взором, к нему поднятыми, отозвалась громко:

– Ежели такое твоё правосудие для убийц, пуст этот твой первый приговор будет последним.

А через минуту, рыдая, добавила:

– Вот бы Бог тебе также предназначил пасть жертвой убийцы.

Этих пророческих слов никто, кроме ближайших, не слышал. Взяли под руки заплаканную и вывели из залы, а король, как бы устыдился своего приговора, видя, чем его приняли, тут же покинул залу.

Только теперь возмущение большинства объявилось со всей яростью.

Громко возмущались, а примас объявил своё удивление, что криминальное дело простым гражданским сделали.

Было и других насмешек и недовольств достаточно, которых французы уже не слышали, потому что вместе с Генрихом тут же вышли.

Ваповская в слезах шла на верх к принцессе, которая, уже уведомлённая о декрете, плакала также, хоть вовсе жестокой со Зборовскими быть не хотела. Однако, согласно тогдашним понятиям, зуб за зуб, кровь за кровь, были только точным измерением правосудия.

Прямо из залы приятели Самуэля бежали в город, где достойный удивления Самуэль, напиваясь и ругаясь, ждал, о чём его известят.

Он вовсе не ожидал, что его осудят на смерть, однако коней братья держали наготове, чтобы немедленно мог сбежать, если бы опасность угрожала.

Братья Самуэля имели в замке определённый знак, который французы им должны были дать на большой королевской хоругви, вывешенной на башне, белым или чёрным платком.

Поэтому заранее знали, что декрет сохранял жизнь. Прибежали с этим к нему.

– Белый платок развевается.

Самуэль не радовался, не сказал ничего, ждал посла. Надеялся выйти совсем безнаказанно.

Затем вбежал его каморник, неся бумагу, которую ему всучили в зале, а стоял на нём декрет.

Со стянутыми бровями, Зборовский его прочитал и с проклятием бросил на стол.

Братья стояли смешанные, но показывая радость, потому что им изгнание вечным не казалось.

Самуэль сразу вспыхнул.

– Такова королевская благодарность! Я ему королевство дал, а он меня родины лишает. Глупым я был и по праву наказан!

Ударил кулаком о стол, аж всё на нём задрожало; голова его упала на грудь и он задумался.

Приблизились к нему родственники, утешая его, которых он отпихнул, не желая слушать.

– Узнают меня, – воскликнул он, – что изгнанный я, может, более опасен для них, чем тут. Схоронится найдётся где. Примут меня с распростёртыми объятиями.

И, повернувшись к замку, угрожая кулаком, зарычал:

– Стереги себя хорошо, тонконогий, чтобы со стульчика своего не слетел.

Пить потом начал снова и пел, а нахмуренные брови свидетельствовали, что размышлял о том, что делать.

Более хладнокровные выступали с советами.

Согласно им, легко можно было найти достойный приём у немецких князей, в Саксонии, у тех, кто исповедовал протестантизм.

Самуэль покачал головой.

– Слишком далеко это для меня, – прервал он, – я им под боком сяду, чтобы каждую минуту чувствовали и дрожали.

Вдруг, словно ему пришла счастливая мысль, встал и крикнул:

– В Низ! В Низ! К казакам! Буду у них гетманом!

И оставшись при этой своей мысли, тут же начал созывать своих, кто его хотел сопровождать.

По городу повеяло тем духом, каким пахнуло из сенаторской комнаты. Был один голос, что король ублажил убийц у.

Приятели Зборовских кричали против Генриха, потому что хотели, чтобы он остался безнаказанным, и всю вину хотели видеть сложенной на Хорвата и Тенчинского; ещё больше его упрекали сторонники Ваповского и Тенчинского, доказывая, что Зборовский первый достал меч и пролил кровь.

Французы быстро заметили, когда Пибрак вскоре потом вышел за информацией, что приговор никого не удовлетворил. Ему чинили резкие упрёки, предсказывая, что отголосок пойдёт по всей Польше, который у короля отнимет храбрость.

Генриху, как кажется, не много уже шла речь, будут ли его тут любить или нет, духом и мыслью был где-то в другом месте.

Почти ежедневно прибегали гонцы от королевы-матери, а когда из Франции приносили письма, никакая сила удержать Генриха не могла, хотя бы был окружён сенаторами, хотя бы решались очень важные дела, бросал всё, закрывался, читал и отписывал.

Франция его интересовала в сто раз больше, чем Польша, равнодушие и антипатию к которой не скрывал.

С принцессой, к которой всегда ещё показывал некоторое уважение, обхождение было странное и неравное. Иногда сам о ней припоминал и, словно хотел успокоить, шёл к ней. Не пребывал там никогда долго, редко сидел, но улыбался, благодарил, обещал без меры, чего только желала – и на несколько дней кормил её надеждой.

Когда потом Анна высылала Соликовского или упрошенного Чарнковского, чтобы упомянул о том, что было обещано, ничего не могли выпросить, отправляли их ни с чем, откладывали.

Анна, попеременно вводимая в иллюзии и разочаровывающаяся, в итоге хотела уже отказаться от всяких надежд.

Но женщины, её окружающие, не допускали. Пани Ласка и все, сколько их было, настаивали на том, что Генрих был обязан и должен был жениться.

А оттого, что легко поверить тому, что желает сердце, бедная принцесса, когда уже, разочарованная, приготовилась к отступлению, снова возвращалась к напрасным и неопределённым надеждам.

Так один день тут не был похож на другой. Приходили одни с преувеличенными видами счастливого будущего, а сразу после них другие, чёрные, грустные и облитые слезами.

Ласка, пани и панны упорно шили французские лилии на платьях, которые делала принцесса, крайчина постоянно говорила о свадьбе.

Чарнковский торжествовал, хоть был осторожным, потому что ещё не видел достаточно ясно будущее.

Всё сильнее, однако, он убеждался, что правление француза может быть непродолжительным, а в таком случае его кандидат Эрнест на этот раз, как надеялся, должен был всех за собой потянуть.

Будучи один на один с принцессой, повторял он ей:

– Я от него никогда ничего хорошего не ожидал. Легкомысленный и испорченный, а о нас не заботится. Ежели не ошибаюсь, королева-мать, у которой он самый любимый, трон для него французский готовит. Карл IX детей не имеет и, по-видимому, иметь их не будет, а французы то выдают, что он постоянно болеет и долго не проживёт.

Принцесса слушала, что ей приносил пан референдарий, но остерегалась чего-либо выдавать Чарнковскому.

Никто в то время не мог предвидеть скорой смерти короля Франции.

Анна, как только могла, держалась за последнюю надежду какого-то счастья, которое не казалось ей невозможным.

Сама она не могла, ибо женская скромность ей не позволяла ни упомянуть о выполнении обещаний Генриха, ни побудить сенаторов, чтобы они ему припомнили, но крайчина, иные дамы и ксендз-епископ хелмский время от времени пробовали дружественных принцессе господ склонить вступиться за неё.

Некоторые из них обещали это сделать, пробовали, может, но это напоминание сенаторы принимали так холодно, так им пренебрегали, что невозможно было дела на стол вынести.

Даже самые ревностные откладывали его – были только более срочные для решения.

Чрезвычайно ловко поступал Генрих, избегая решения, присягая и одновременно показывая себя очень вежливым с принцессой.

Только упорные её требования о регулировании наследства её и сестёр после брата шло также медленно.

Анна, лишённая доходов, забытая, когда требовала у Штатов назначения средств для поддержания соответствующего состояния, чаще всего вызывала тем досаду и унижение.

Нужно было слезами обливать опеку сенаторов, которые посылали комиссара для рассмотрения расходов, а те даже кухню принцессы не пропускали, хлеб, мясо, приправы высчитывая и выбрасывая отходы.

Так, рядом с заботами о будущем, бедная пани должна была каждый кусочек хлеба насущного обливать слезами.

Вбегала Жалинская с нареканием, приходил охмистр Конецкий, жалуясь, что ему скупо назначили средства. Соликовский, высланный с епископом хелмским, шёл с жалобами, и дня спокойного не было.

Постепенно наступала весна, а положение не прояснялось, не улучшалось. Король или не показывался, или, вежливо проскользнув, закрывался и забывал, что обещал.

Жизнь его, поначалу умеющая прикрывать себя видами некоторой порядочности, под одной крышей с принцессой, вскоре для большей части её двора не имела тайн.

Знали о ночных гулянках, о танцах при закрытых дверях, о безумной игре в карты, которая избавляла короля от всего.

Невозможно было скрыть того, что французы присваивали себе коней, серебро, портьеры, королевские шубы и тут же высылали их во Францию.

Эта щедрость Генриха переходила всякую меру, особенно же оскорбляла тех, что ей не пользовались.

Талвощ принадлежал к тем, которые наиболее резко показывали себя против короля и французов. Не мог он им простить своей Доси, которая из очень честной девушки стала каким-то безумным существом… Выследить её было невозможно, а для литвина стало явным, что или король, или кто-то из его подопечных занял её сердце и вскружил голову.

Даже любовь к принцессе много от этого страдала, а приязнь к Талвощу переменилась в ненависть.