Одна в мужской компании

Глава двадцать третья

12 июля 1937 года

Вена, Австрия

В следующий раз я буду умнее. Не стану спешить, не стану полагаться на кого-то. Разыграю длинную партию в одиночку.

На то время, пока шла работа над новым планом, я вернулась к образу покорной жены. Но эта маска больше не хотела держаться на лице. Ее края стали жесткими, грубыми и временами ненадежными. Прямо посреди разговора, во время вечеринки или званого ужина маска вдруг соскальзывала. Я теряла опору, переставала понимать, кто я и что мне делать. Но в этой безумной атмосфере, среди нарастающей тревоги и лихорадочной суеты, вызванной неспокойной политической обстановкой, никто ничего не замечал. Пока на моем лице была косметика, а на теле вечернее платье — я оставалась фрау Мандль, какие бы внутренние «я» ни грозили прорваться сквозь эту оболочку.

Окружающие видели во мне лишь безликую жену Фрица, и это давало возможность оставаться невидимой. Пока меня не замечали, а может, просто не принимали в расчет, можно было прислушиваться к разговорам всевозможных строителей, разработчиков оружия, иностранных политиков и закупщиков вооружения, которые теперь дневали и ночевали у нас, сменив особ королевской крови и сановников. Фриц производил, в числе прочего, снаряды, гранаты и военные самолеты, поэтому мне то и дело приходилось слышать дискуссии о стратегических планах и необходимом вооружении, в том числе о сильных и слабых сторонах немецких систем оружия. Эти тайные маневры убедили меня (или заставили смириться с этой мыслью), что аншлюс неизбежен, хотя почти никто не хотел в это верить, и что мой муж намерен содействовать аннексии Австрии гитлеровской Германией.

Только для Фрица я оставалась видимой. Как оказалось, моя попытка побега нисколько не погасила его страсти ко мне. Он словно считал, что до тех пор, пока он в состоянии овладеть мной физически, я по-прежнему принадлежу ему. Поэтому по ночам мое тело становилось покоренной страной, над которой Фриц вновь и вновь утверждал свое господство.

Это не по сезону прохладное летнее утро началось для меня так же, как любое другое: распорядок дня не менялся, в каком бы из домов я ни жила. Проснувшись одна в своей спальне, я оглядела себя в зеркало, разыскивая следы войны, навязанной мне Фрицем. Затем я погрузилась в глубокую мраморную ванну и долго терла кожу губкой, словно старалась избавиться от всяких следов мужа. Потом, усевшись за туалетный столик, нарисовала на лице маску фрау Мандль и оделась для роли состоятельной дамы на отдыхе. А затем, едва притронувшись к завтраку, полистав кое-какие научные труды и поиграв на пианино, стала ждать указаний мужа.

Но в этот день на виллу Фегенберг никаких инструкций не поступало — ни устных, ни письменных. А судя по тому, как без конца хлопала входная дверь, люди в доме были, и немало. По скрипу старинной лестницы и стуку чемоданов, которые слуги тащили по ступенькам наверх, я поняла, что гости явились с ночевкой. Кто же они? Фриц ничего не говорил о том, что у нас намечается вечеринка или бал, а обычно он, хоть и обговаривал все детали со слугами сам, непременно информировал и меня, чтобы я успела приготовить платье, привести в порядок лицо и достать драгоценности из сейфа.

В поведении слуг чувствовался какой-то страх и напряженное ожидание, но все мои попытки добиться от них каких-либо объяснений были тщетными. Фриц, должно быть, отдал строгие распоряжения о секретном статусе наших гостей, и в этот раз, как я догадывалась, именно меня назвал среди тех, кому нельзя сообщать подробности. Что же такое затевается у нас на вилле?

Прямо спросить у Фрица я не могла. Такие расспросы всколыхнули бы его подозрительность, и так уже разбуженную моим неудачным побегом с Фердинандом. А тут еще беспочвенные слухи о том, что я намерена вернуться в театр, всплывшие на днях в местной прессе. Слухи особенно нелепые в свете того, что Вену уже наводнили актеры-евреи из Берлина, где нюрнбергские законы означали для них запрет на профессию, — в их числе был и мой друг, Макс Рейнхардт. Они лишь усилили опасения мужа, как бы я не решилась бежать снова. Наконец, вечером, встретив Фрица в коридоре, я попыталась узнать новости обходным путем.

— Дорогой, я чувствую какое-то оживление среди слуг, как будто у нас готовится званый ужин или вечеринка. Я не хочу ошибиться с выбором наряда, когда выйду к твоим гостям, которых я слышала, но не видела. В каком платье ты хотел бы видеть меня сегодня?

Он оглядел меня с головы до ног, разыскивая признаки неповиновения. Чтобы принять самое невинное выражение лица, я нарочно вызвала в памяти приятные воспоминания о воскресной прогулке по лесу с папой. Фриц не обнаружил ничего подозрительного в моем облике и поведении и расслабился.

— Платье не понадобится, Хеди. Гости здесь исключительно по делу. Тебе не нужно выходить к ужину.

— Спасибо, что сказал. Тогда я велю повару приготовить для меня тарелку с едой и возьму к себе в комнату, чтобы тебе не мешать.

Он одобрительно кивнул и двинулся дальше по коридору. Прежде чем скрыться с глаз, оглянулся и сказал:

— Жди меня около полуночи.

Очевидно, предстояло что-то неприятное. Фриц еще никогда не устраивал «деловых ужинов», на которых ему не хотелось бы похвастаться своей трофейной женой. Даже после казуса с Фердинандом он держал меня при себе на всех бесчисленных приемах, вечеринках и танцах. И его никогда не беспокоило, что я в курсе всех его деловых и политических переговоров, включая последнюю аферу в начале года, когда Фриц тайно поставлял оружие обеим сторонам гражданской войны в Испании. Более того, он нередко интересовался моим мнением по поводу этих переговоров. Значит, дело не в конфиденциальности информации. Что же такое происходит на вилле Фегенберг, почему Фриц не хочет, чтобы я это видела или слышала? Совместные махинации с нацистами, считавшиеся изменой даже сейчас, когда австрийский канцлер начал сотрудничать с Гитлером, — вот единственное, что приходило мне в голову, единственное, что он стал бы от меня скрывать.

Вечером я пошла на риск. Как и сказала Фрицу, я велела повару приготовить для меня тарелку с едой. Когда в дверь постучалась горничная с подносом, я открыла ей в халате, с усталым видом человека, которому не терпится лечь в постель, хотя на часах не было еще и девяти. Зевнув, я попросила, чтобы до утра меня не беспокоили.

Я дождалась, пока стрелки на часах не покажут половину одиннадцатого, и накинула поверх халата легкое пальто. Слегка приоткрыв дверь, выглянула в коридор — проверить, нет ли там слуг. Не увидев никого, я потихоньку выбралась на широкий балкон, огибающий северный угол виллы. С сигаретой во рту, будто просто вышла на балкон покурить, я без особых предосторожностей добралась до дверей, за которыми находились танцевальный зал, маленькая столовая и кабинет. Именно там, по моим соображениям, Фриц и должен был проводить свою встречу.

Решиться ли? Мое присутствие в этой части виллы Фегенберг нельзя было объяснить ничем, кроме шпионажа за мужем и его гостями. Если меня заметят, меня ждет такое суровое наказание, каких я еще не знала. Но мне необходимо было подтвердить свои худшие страхи и подозрения — что эту «деловую встречу» Фриц проводит не с кем-нибудь, а с высшими чинами нацистской партии Германии. И я открыла дверь.

Коридор был пуст, только голоса доносились из столовой. Я знала, что к ней примыкает маленькая буфетная, которой почти никогда не пользовались. Можно надеяться, что там никого нет — слуги наверняка носят еду Фрицу и его гостям не через буфетную, а через кухоньку, примыкающую к столовой с противоположной стороны. Им это должно быть удобнее — туда ведет кухонный подъемник, а значит, можно не бегать вверх и вниз по лестнице.

Я решила рискнуть и прокралась на цыпочках по коридору. Вздохнув с облегчением (я оказалась права, слуги предпочли носить блюда через кухоньку), подобрала полы халата и присела на корточки в пустой, темной буфетной. Села и стала слушать.

— Как мы можем быть уверены, что вы снабдите нас всем необходимым для вторжения? Ваша деятельность в прошлом никак не свидетельствует о стремлении к объединению наших стран, — скептически проговорил голос с резким немецким акцентом, ничуть не похожим на наш мягкий австрийский выговор. Этот человек наверняка был родом из Германии.

— Я предлагаю вам не только договоры, где изложены условия предстоящих поставок оружия, боеприпасов и деталей вооружения, — я предлагаю вам свою идеологическую поддержку. Теперь я вижу, что борьба против неизбежного объединения двух наших германских стран была глупостью и ошибкой. Поверьте мне, рейхсмаршал, прошу вас, — проговорил Фриц таким умоляющим тоном, какого я до сих пор от него не слышала. Мой муж всегда отдавал приказы, но до сих пор никто не осмеливался приказывать ему.

— Я не могу принять это решение, герр Мандль. Только наш лидер вправе ответить, можем ли мы закрыть глаза на вашу деятельность в прошлом, направленную против рейха, и на ваше предполагаемое еврейство. Ему решать, заслуживаете ли вы нашего доверия. Я должен оставить слово за фюрером, — таков был ответ рейхсмаршала на мольбу моего мужа.

В комнате стало тихо, словно все ждали, когда кто-то заговорит. Это мог быть только Гитлер. Я затаила дыхание, боясь вздохнуть слишком громко и выдать себя. Стрелка на моих наручных часах пробежала целую минуту, и все это время не было слышно ни слова, ни звука.

Наконец послышался властный, но ровный и мягкий голос. Я знала, что это Гитлер, больше некому, — ведь рейхсмаршал сказал, что оставляет слово за «фюрером», вождем, — но голос звучал так тихо, что я почти ни слова не могла разобрать. Где же те яростные, почти истеричные вопли, которые Гитлер издает, произнося свои знаменитые речи?

Постепенно привыкнув к тихому голосу и акценту, я начала разбирать некоторые слова.

— Думаю, вы осознаете, что мы, немцы — один народ, разделенный границей лишь по недоразумению, и что мы не сможем осуществить свое предназначение до тех пор, пока не воссоединимся. Я полагаю, что именно ваше еврейство до сих пор мешало вам это понять…

Я слышала, как мой муж попытался возразить против того, чтобы его определяли как еврея. Должно быть, кто-то одернул его, потому что он умолк на полуслове, а ведь Фрица всегда было не так-то легко заставить замолчать. Но, видимо, перебивать Гитлера не дозволялось никому.

Гитлер продолжал, будто его не пытались прервать.

— Я один решаю, кто еврей, а кто нет. И я решил, что вам будет присвоено звание «почетного арийца», а это значит, что отныне все пятна семитской крови с вас смыты. Вы больше не еврей. Я уверен, что теперь, избавившись от проклятия этой нечистой крови, вы сможете до конца принять и уже приняли нашу веру в единое германское государство.

— Благодарю вас, фюрер, — тихо ответил Фриц. От одного этого слова «фюрер» из его уст у меня потемнело в глазах: оно означало «вождь». Мой муж только что назвал Гитлера своим вождем? Присягнул на верность врагу?

— Как почетного арийца, вас, разумеется, не коснется ни действие нюрнбергских законов, когда они вступят в силу после воссоединения Германии и Австрии, ни эндлёзунг. Как и вашей жены — она ведь, как я понимаю, тоже еврейка.