Одна в мужской компании

Глава седьмая

16 июля 1933 года

Вена, Австрия

Я едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Мне пришлось прикрыть рот рукой и подавить заливистый девичий смех, готовый сорваться с губ, ведь подобное легкомыслие было бы не к лицу той утонченной даме, которую я изображала. Хотя вряд ли это так уж покоробило бы Фрица. Он, кажется, был от меня в полном восторге, даже от черт, которые у меня самой восторга не вызывали.

Наконец овладев собой, я провела пальцем по краю тарелки. Поверхность сверкала золотом, хотя, конечно же, это был просто позолоченный фарфор. Словно прочитав мои мысли — а это случалось в последнее время все чаще, — Фриц ответил:

— Да, милая, тарелки из чистого золота.

Смех, который я с таким трудом сдерживала, все-таки вырвался наружу.

— Золотые тарелки? Нет, правда?

Он засмеялся вместе со мной, а затем объяснил:

— Почти. Разумеется, чистое золото — слишком мягкий металл, и его в любом случае нужно смешивать с другим. В данном случае в сплав для прочности добавлено серебро, отчего тарелки стали тверже, не потеряв при этом свою красоту… совсем как ты.

Я улыбнулась комплименту: было очень приятно, что он ценит во мне силу характера. Большинство мужчин моя уверенность в себе отпугивала, а вот Фриц всегда интересовался моим мнением и уважал мои взгляды, даже когда они расходились с его собственными.

— Ты их где-то заказал? Не могу себе представить, чтобы золотые тарелки можно было найти в обычном магазине, где продают фарфор.

— Скажем так — после недавних волнений в университетах появилась возможность их купить. Притом по разумной цене.

Эти слова меня озадачили. Что он имел в виду — беспорядки прошлой зимой и весной, когда социалисты из Венского университета не пустили туда еврейских студентов? Но каким же образом эта стычка могла привести к тому, что упали цены на золотые тарелки? Я не видела связи между этими двумя событиями, однако по краешку сознания что-то царапнуло.

Фриц прервал мои мысли, высоко подняв свой хрустальный бокал с тончайшей гравировкой.

— За последние семь недель! Счастливейших недель в моей жизни.

Мы чокнулись бокалами с певучим звоном, выпили по глотку прохладного шампанского «Вдова Клико», и я стала вспоминать эти удивительные недели. Семь роскошных ужинов — каждый вечер, когда в театре не было спектаклей. Двадцать роскошных обедов — в те дни, когда у меня не было утренних репетиций, а у него деловых встреч. Сорок девять раз мне доставляли свежие розы, и их цвет ни разу не повторялся два дня подряд. Семь недель я заставляла себя не смотреть на то место в третьем ряду, которое он забронировал для себя на весь сезон и в котором проводил те вечера, когда я выступала на сцене. Все это время весь Венский театр гудел от пересудов — не считая фрау Люббиг, на чьи уста легла печать, как только она узнала о моем новом романе, и с тех пор они не открывались. Каждый вечер родители с тревогой ждали моего возвращения — рука об руку с самым богатым человеком в Австрии, который утверждает, что я вернула ему молодость. И даже надежду.

Весь мой мир сосредоточился в нем одном. Каждую свободную минуту, за исключением того времени, что проводила на сцене, я была с ним. Как он и просил, я дала ему шанс проявить себя.

За это время мы успели пообедать во всех лучших ресторанах Вены и ее окрестностей, но ни разу не были ни в одном из его трех домов: ни в огромной венской квартире, ни в замке под названием Шлосс Шварценау — неподалеку от одноименного города, примерно в ста двадцати километрах к северо-западу от столицы, — ни в роскошном охотничьем домике из двадцати пяти комнат, получившем название «Вилла Фегенберг», в восьмидесяти километрах к югу от Вены, — ни разу до сегодняшнего вечера. Ужинать в доме взрослого мужчины без надлежащего сопровождения — это шло вразрез со всеми правилами, которые свято соблюдали мои родители. Поэтому я ничего им не сказала.

В этот вечер Фриц провел меня через закрытые ворота к белокаменному зданию с колоннами на Шварценбергплатц, 15, в самом богатом районе Вены, неподалеку от Рингштрассе. Затем мы прошли мимо консьержа в форме и трех швейцаров, направились к закрытому лифту, на котором мы и поднялись на самый верхний этаж. Там он показал мне свою квартиру в двенадцать комнат — скорее, целый дом, потому что она занимала три этажа, и я сдержанно похвалила ее, хотя в душе готова была рассыпаться в самых неумеренных восторгах. Дом был обставлен в стиле, поначалу показавшемся мне слишком суровым по контрасту с той уютной пестротой, к которой я с детства привыкла в Дёблинге. Но чем дольше я приглядывалась к этой изысканной и простой однотонной мебели, коврам и картинам, тем более приторным и слащавым казался мне избыток украшений, обычный для большинства венских домов. В доме не возникало ощущения пустоты и стерильности — напротив, он вызывал чувство удивительной современности и свежести.

Мы неторопливо наслаждались пятью блюдами французской высокой кухни с какими-то диковинными соусами, которые Фриц заказал своему шеф-повару, и пили прекрасное французское шампанское. Временами я ненароком проводила рукой по ткани скатерти, кресла и салфеток. Шелк-букле под кончиками пальцев вызывал восхитительное ощущение чего-то до неприличия роскошного. И хотя лицо Фрица и было обращено к слуге, наливающему ему еще шампанского, но я заметила его отражение в массивном зеркале на стене напротив. Фриц сиял, видя, что я в восторге.

Он поднес бокал к губам и задал очередной вопрос о моем детстве. Его необычайно занимало все, что касалось моей биографии, но он никогда не рассказывал о своих юных годах. Казалось невероятным, что вот этот безупречный, властный мужчина, сидящий передо мной, когда-то был нежным, хрупким мальчиком. Может, он уже родился таким — жестким и сильным? Словно он вышел из материнского лона и сразу же пошел по жизни своей уверенной походкой.

— Довольно обо мне, Фриц. Ты ведь наверняка уже понял, что биография Хедвиг Кислер из Дёблинга не слишком богата захватывающими событиями. А вот ты — совсем другое дело. Как начинался жизненный путь Фридриха Мандля?

Он усмехнулся и начал рассказывать о своей Hirtenberger Patronenfabrik. Это была тривиальная история про семейный бизнес, связанный с военным производством, про то, как Фриц сумел возродить его и заставить расти в геометрической прогрессии, даже несмотря на банкротство, вызванное поражением Австрии во время Великой войны. Повествование было гладким, почти безупречным, словно отрепетированным. Похоже, что он повторял его при всяком подходящем случае, но я-то ожидала услышать не сухой отчет о работе компании, а нечто большее. Мне хотелось знать настоящую биографию Фрица. Личную историю мальчика, ставшего самым богатым человеком в стране, а не тщательно подготовленный для публики доклад о развитии его предприятий.

— Очень впечатляет, Фриц. Особенно то, что ты договорился с банком о кредите, чтобы вернуть фабрику в собственность семьи после банкротства. Это был гениальный ход.

Он улыбнулся. Как же он падок на похвалу.

Я продолжала:

— Ну а о семейной жизни? Расскажи мне про свою мать.

Широкая улыбка моментально пропала с его лица. Челюсти сжались и выглядели теперь еще более угловатыми. Куда пропал тот беззаветно влюбленный, страстный Фриц, которого я знала? По спине у меня пробежал холодок. Я откинулась на спинку кресла, а он, заметив мою реакцию, снова улыбнулся.

— Да тут и рассказывать нечего. Типичная австрийская хаусфрау.

Я понимала, что настаивать не следует. Сменив тему, чтобы поднять настроение, я спросила:

— Ты не мог бы показать мне гостиную?

— Отличная идея. Может быть, перенесем туда аперитивы и десерты?

Он взял меня за руку и усадил на диван, стоявший перед широким окном, из которого открывался превосходный вид на архитектурные красоты, окружающие Рингштрассе. В окнах богато украшенных зданий сияли огни. Они отражались в многочисленных зеркальных поверхностях гостиной. Я отпила глоток шампанского из изящного бокала, который Фриц наполнил, и почувствовала себя невероятно счастливой. Успех в роли Сисси, бурно развивающийся роман — все это было настолько идеальным, что казалось каким-то ненастоящим. Незаслуженным, сказала бы мама.

Взглянув на Фрица, я заметила, что он неотрывно смотрит на меня и улыбается в ответ на мою улыбку. Он наклонился ближе и поцеловал меня — сначала нежно, потом нежность сменилась страстностью, и его руки скользнули от талии к спине. Я почувствовала, как его губы прижались к шее, а пальцы начали расстегивать платье.

Я уже бывала близка с молодыми людьми. Долгие поцелуи и объятия где-нибудь на балконе или за кулисами, неумелые ласки и тисканье на заднем сиденье машины. Три дня, проведенных тайком в пустой квартире родителей профессора, где я нарушила все запреты. Но я понимала: с Фрицем нужно быть сдержанной, не торопить события — пусть он добивается меня. И я высвободилась, хотя и страстно желала его.

— Мне нужно идти, — проговорила я, почти задыхаясь. — Родители будут в ярости, если я приду домой после полуночи.

Он убрал руки и загадочно улыбнулся.

— Как хочешь, ханси[1].

Я обняла его, чтобы поцеловать на прощание.

— Не хочу, но придется. Мои родители — люди твердых правил.

Щекоча меня дыханием, он сказал:

— Что касается правил — полагаю, дома тебя ждет сюрприз. Возможно, уже грядут перемены.