Во времена Саксонцев

III

В Белянах, под Варшавой, где король приказал поставить себе новый летний дворец, скрывая в нём свои романы и пьянки, чтобы за них поляки его не высмеивали, в приёмной, полной саксонской и польской службы, царила мёртвая тишина.

Одни на других поглядывали с каким-то страхом, тревогой, неуверенностью, что им предпринять. На первый взгляд входящему было видно, что они что-то ожидали, что создала панику, должно быть, какая-то новость.

Из покоев, в которых король тогда находился, ничего не было слышно, а к ним обращались глаза и уши службы. Некоторые осторожно на цыпочках приближались к дверям, желая прислушаться… тщетно…

Некоторое время назад прибежали сюда сенаторы, самые близкие к его величеству, преданные ему, съехались саксонцы, вбежал Пфлуг, прибыла бледная Любомирская… Всё это исчезло в глубине покоев, в которых царило зловещее молчание.

Саксонская и польская служба, среди которой, необычная вещь, видны были старшины и фавориты: Константини, Хоффман, Спигль и Витке, обычно сторонящиеся друг друга и держащиеся отдельной кучкой, сблизились друг с другом и обменивалась вопросами и ответами.

Едва проходил год с тех прекрасных надежд, которыми кормился Август после съезда с царём Петром в Раве, но положение неожиданно страшно изменилось. Этот неосторожный юноша, которому предвещали верную погибель, нанёс в Дании тяжёлое поражение противнику, царя Петра побил под Нарвой… Август стоял против него со своей преобладающей артиллерией и лучшими людьми под Ригой, ожидая победных вестей от Флеминга. Одни саксонские пушки должны были стереть шведов в порошок.

От Флеминга приехал в Варшаву гонец. Что принёс? Не знал ещё решительно никто, но распространялась тревога. Победы не объявлял, это точно.

Из Варшавы в Беляны по очереди приезжали на конях и каретах королевские приятели, с бледными лицами вбегали в покои и исчезали в них. Царило гробовое молчание.

В приёмной стоял Мазотин, он смотрел в окно, а на его сморщенном лице можно было прочесть больше, чем неуверенность и заботу. Он и Витке, который похудел, побледнел и в этой службе господину и Любомирской постарел и измучился до неузнаваемости, поглядывали друг на друга и многозначительно покачали головами.

Остальные слуги сновали около них, желая зацепить и расспросить, но Константини и Витке пожимали плечами, ни на какие вопросы не отвечая. Это ожидание протянулось неожиданно долго.

На протяжении всего этого года готовились пойти на шведа. Август личным посольством Галецкого усыпил его, заверяя, что Оливский трактат сохраняет… а потом ковали и готовились к войне…

А король тем временем?

Король казался непомерно занятым, а ничего не делал.

Прислуживался Флемингом, генералами, придворными, женщинами, шпионами, рассуждал и комбинировал, ездил, издалека поглядывая, тут и там, но ни своими развлечениями, ни любовницами, ни пирами и пьянками не пожертвовал политике.

Оставляя себе правление издалека и сверху, он не чувствовал на себе обязанность в исполнении.

Бросал приказы Флемингу, казалось, был уверен, что Провидение и люди имеют обязанность их исполнять, не требуя от него жертв даже развлечений и наслаждения жизнью.

В течение этого года Любомирская дала ему сына Ежи, Chevalier de Saxe, который так же, как сын Авроры Мауриций, был признан, а прекрасная Уршула звалась княгиней Цешинской. Таким образом, она дошла до той грани своих желаний, к которой направлялась, и казалось ей, что короля привяжет, удержит при себе.

Он был с ней очень нежным, почти преувеличенно уважительным, а княгиня этому радовалась, не понимая того, что это были признаки равнодушия.

Ближе знающие Августа, как хитрый Мазотин, хорошо понимали, что не долго уже было правление Любомирской, и что по очереди появлялись всякие признаки усталости и пресыщения. Всё чаще сбегал Август от княгини на тайные экспедиции и охоты. Один Константини или его сопровождал, или выдавал осведомлённость о цели этих путешествий.

Перед Любомирской политика чаще всего служила отговоркой отдаления, усталости и очевидного охлаждения.

Прекрасная Уршула пыталась разогнать тучи. Король отвечал ей вынужденной нежностью, но между ними остывал воздух.

Любомирская проклинала политику, ждала, чтобы как можно скорей повергли шведа, забрали Лифляндию и пропели Те Deum.

В минуту, когда эта могильная тишина наполняла приёмные дворца в Белянах, в кабинете, рядом с выкроенной, побелённой, причёсанной, улыбающейся, дивно красивой княгиней сидел ещё король с лицом наполовину мрачным, наполовину утомлённым.

Он жаловался на Флеминга, что не давал ему о себе известий, когда со вчерашнего дня уже расставленными границами должны были подойти. Сколько бы раз он это не повторял, Уршула несмело заглядывала ему в глаза, дрожали её губы, казалось, готовится что-то сказать и не хватало ей отваги.

Она знала непомерную резкость короля, который от легкомысленного смеха иногда переходил в яростный гнев, и тогда, как обезумевший лев, готов был давить и убивать, что ему попадалось.

Таким образом, прекрасная пани мурлыкала, смягчая его и лаская, а король, хоть ему хотелось зевать, нежно ей улыбался.

Только запертые двери отделяли их от залы, в которой тихо, явно встревоженные, стояли все приятели короля. Уже одно их громадное скопление в Белянах не предвещало ничего хорошего, а лица выражали беспокойство и непередаваемый ужас. В них почти можно было прочесть отчаяние. Несмотря на великое усилие, чтобы сохранить молчание, среди этой давки иногда слышался ропот.

Рассеянный и неспокойный король, несмотря на старания княгини, вдруг навострил уши. Дошёл до него шелест и бормотание, в котором догадался о значительной численности собравшихся, хоть их тут в этот час ожидать не мог. Без раздумья, хотя княгиня схватила его за руку, желая задержать при себе, он сорвался, побледневший, и бросился к дверям, которые вдруг отворил настежь.

Вид этой толпы друзей, во главе которых стояли первейшие сенаторы и духовные лица, временно привёл его в остолбенение. Одни их лица несли какой-то ужасающий приговор. При виде короля все с тревогой начали переглядываться.

Спереди стоял Денбский.

Август быстрым шагом приблизился к нему.

– Что это? Говори! – воскликнул он. – Поражение? Говорите!

И он с такой настойчивостью подбежал к епископу, а от него к Яблоновскому, словно хотел их задушить дрожащими руками. На ком-то должен был сорвать эту ярость. Денбский, знающий его уже, воевода, все, сколько их было, хотя готовились осведомить его о тяжёлом поражении под Ригой, потеряли отвагу, говорить не смели. Между тем молчание усиливало гнев и раздражение.

Король напирал на Денбского.

– Говори, священник! – крикнул он порывисто. – Говори… что от меня скрываете? Я десять дней ношу в себе предчувствие поражения. Должно быть, оно меня встретило, как датчанина и царя…

– Поражение, – отозвался в конце концов Денбский, – оно не такое значительное, как у союзников… Флеминг позволил себе убежать. Не битва была, но предательское нападение.

Затем неосторожный Пфлуг, ломая руки, воскликнул:

– Восемьдесят наших пушек… око из головы нам вынули!

Август стоял, точно не понимал, вдруг бросился к окну [это было на втором этаже), вырвал его, разбивая, и намеревался выскочить. Все, сколько их там было, обняли его, не пуская. Из другого покоя вбежала княгиня и встала перед ним на колени. Август стоял дрожащий, мечась.

– Ваше величество, – воскликнул Пфлуг, – пушки можно другими заменить, вас нам никто и ничто на свете не сможет заменить.

Что тогда делалось с королем, только по его бледнеющему, краснеющему, меняющемуся лицу можно было догадаться. Одежду, застёгнутую на груди, он разорвал, чтобы вздохнуть. Хотел крикнуть, не хватило ему голоса, только выпалил из уст:

– Коня! Коня!

Немцы, которые знали, что он не раз в гневе был суровым в его укрощении, до издыхания загонял коня, не колебались послушаться приказа, хотя княгиня легла у его ног, умоляя. Он не видел ее даже… и просил коня!

Константини бросился к конюшням, но вместо коня для короля, приказал привести верховых, сколько их было, потому что одного отпустить его не хотел.

Когда привели его сивого иноходца, Август, как стоял, ничего не беря в голову, только судорожно, бессознательно припоясав саблю, выбежал, расталкивая тех, что стояли у него на дороге… прямо к коню… Несколько саксонцев, несколько из польской молодёжи вскочили на поданных скакунов, чтобы его сопровождать.

Полагали, что король устремится в Варшаву – между тем, кажется, что он не смотрел направления, вбил шпоры коню и пустился галопом вслепую.

Все остались во дворце, в ожидании и тревоге, как ошарашенные, молчащие – ждали, а женщины выносили бессознательную женщину.

Король и сопровождающие его исчезли с глаз среди окружающих деревьев.

Началось что-то непонятное, непонятное для тех, которые гнались за королём.

Кровь коня текла под вбитыми в брюхо шпорами. Конь и наездник, оба разъярённые, боролись друг с другом. В безумной гонке сивый перескакивал колоды, заборы, рвы, а король стегал, душил коленями, шпорами срезал ему бока. Всю свою ярость выместил на нём. Он обезумел. Преследующие поглядывали друг на друга с неописуемой тревогой, казалось, что в любую минуту он и конь упадут оба, но конь был достоин всадника. И он бушевал и безумствовал.

Выехав из леса в поле, Август промчался ещё несколько стай, но уже тот сивый, которого так душил коленями, что вконец ему не хватало дыхания, начал покачиваться.

Наконец он упал. Всадники остались вдалеке, не имели времени ещё нагнать короля, когда тот стоял дрожащий, соскочив с седла.

Сивый поднял к нему голову, покрытую пеной, смешанной с кровью. Тогда блеснула сабля, извлечённая из ножен, и одним ударом Август отсёк голову любимому иноходцу.

Было в этом что-то такое дивно безумное, что все задрожали, потому что подумали, что также в эти минуты человека убил бы, как коня.

Вид этого ручья крови, который его обрызгал с головы до ног, усмирил вдруг безумие. Август упал на землю, отбрасывая прочь окровавленную саблю. Затем прибежали, окружая его, немцы и поляки.

Удивление было непомерным. Август казался остывшим и только зубами скрежетал так, что по собравшимся прошла дрожь.

Никто долго не смел говорить. Король задыхался ещё, весь испачканный кровью. Глаза его блуждали по кругу, ничего не видя. Пфлуг начал говорить ему, но он, казалось, не слышит, не понимает. Не знали, что предпринять.

Все стояли, окружив сидящего на земле, среди лужи крови, которая вытекала из убитой лошади.

Так прошло мгновение, кажущееся долгим, как век. Август огляделся, приходя в себя, содрогнулся, отряхнулся и пытался встать.

Тогда Пфлуг с одной стороны, Яблоновский с другой подавали ему руку. Он встал на ноги. Привели сильного коня, но немцы настаивали, чтобы его конюший подвёл его к руке. Подобрали самого сильного гайдука. Король не сопротивлялся, казалось, не знал, что с ним делалось.

После того безумного бега этот поход с возвращением шёл нога за ногой. Август даже вожжей не брал в руки. Конь, которого он иногда судорожно сжимал коленями, останавливался и дышал. Наступал отдых и шли дальше.