Во времена Саксонцев

IV

В Больших Горах, резиденции пана старосты Горского, многолюдно съехалась для совещания великопольская шляхта под угрозой войны со Швецией. Там сначала пробудилось чувство возмущения на Августа за преступное втягивание Речи Посполитой в войну со шведом, когда все выступали против неё, никто её не хотел, а Карл XII также объявлял в начале, что с Речью Посполитой хочет остаться в согласии и мире.

Со всей своей хитростью не в состоянии себе сделать многочисленных и сильных сторонников, Август бросался во все стороны, подхватывал самые странные помыслы, менял поведение со дня на день.

Но в Польше также приятелей у него совсем не прибавлялось, а каждый день отпадал кто-нибудь из приобретённых.

Когда к королю пришла весть, что великополяне совещались и задумывались о какой-нибудь конфедерации или бунте, Августу даже некого было послать туда на разведку…

Староста Горский серьёзностью характера был там личностью значимой и значительной. Любомирская по несколько раз повторяла Августу, что была с ним в родстве. Король, который охотно прислуживался и женщинами, и верил в их умение приобретать людей, спросил прекрасную Уршулу, не желает ли она навестить в Великопольше дальних родственников…

Красивая пани немного колебалась, а, видя, что Кенигсмарк собиралась на переговоры к шведам, не хотела ей дать опередить себя, и объявила о готовности к путешествию.

Она слишком хорошо знала Горского, чтобы что-то обещать себе, но по крайней мере должна была попробовать. Сложилось так, что великолепные кареты и очень многочисленный двор княгини Цешинской показались в Больших Горах как раз в того день, когда там готовился весьма большой съезд. Для старосты и для княгини неудачнее сложиться не могло.

Горский ни унижаться перед корлевской любовницей не думал, ни лгать ей, решил даже жене не позволить к ней выйти, и почти отправить её с порога… Прекрасная Уршула ожидала, что её примут холодно, но не думала, что оттолкнут!

Бледный как стена, дрожащий, со стянутыми бровями в опустевшей зале ожидал её пан староста с сильным решением не дать себя смягчить. Княгиня уже тем смешанная, что, несмотря на огромную толпу гостей, которая была заметна, никто её ни принимать, ни приветствовать не думал, хоть одарённая силой нервов, какую имеют только женщины, она шла, добавляя себе отваги.

Служба открыла ей двери в залу, посреди которой один, прямой, с обликом сурового судьи ждал её Горский.

Живо, весело бросилась она к нему.

Горский, услышав титул родства, тут же её прервал.

– Милостивая княгиня, – сказал он, – думаю, что, принимая новый титул, вы отказались от всех давних отношений. Между нами не существует никаких отношений.

Прекрасная Уршула онемела.

– Всё-таки, пан староста, вы не можете отказать… хотя бы в приятельских отношениях… Я ни в чём не провинилась, чем бы это могла заслужить…

– Как это, – прервал сурово Горский, – значит, ты не чувствуешь, княгиня, что этим своим падением ты учинила срам всем. Не только семье, но всему благородному нашему племени… Ты поставила себя и нас наравне с французскими, итальянскими и немецкими танцовщицами и певичками. Можешь себе быть княгиней Цешинской, но никакая польская шляхтинка не подаст тебе руку. Поэтому ни жена моя, ни дочки не выйдут к тебе.

Эти слова староста отчеканил почти с жестокостью и княгиня поначалу казалась прибитой ими, полуживой, но её охватил гнев и пробудил к жизни… Она презрительно оглянулась на пустую залу.

– Значит, такое сейчас в Польше гостеприимство, – отозвалась она с горечью после короткого раздумья, – что из-за каких-то политических взглядов женщине отказывают… в приёме…

– Ошибаетесь, княгиня, – сказал староста, – не о политике идёт речь, Бог с ней! Речь идёт о нарушении церковного права и издевательстве над моралью.

– Говорите уже послушании королю, – продолжала далее Цешинская, не обращая внимания на то, что говорил Горский, – вы хотите стать в оппозицию…

– Об этом я не имею привычки говорить с женщинами, – отозвался староста, – и отвечать не буду.

Пытаясь отсрочить хоть на сколько-нибудь своё пребывание в надежде, что в присутствии множества собравшихся она не будет позорно отправлена, княгиня огляделась, ища стул.

– Дайте мне хоть отдохнуть! – ответила она гордо, бросаясь на стул.

Гнев, волнение выжали из неё слёзы, но на горящих глазах они едва показались, исчезли, оставляя только после себя пятна как от ожога.

Горский стоял, ничего не отвечая… В соседних покоях собранная в большой количестве шляхта громко роптала и выкрикивала. Эта пустая зала, рядом люди, которые с посланницей короля не хотели ни приломить хлеба, ни терпеть её при себе, хозяин, стоявший и ожидавший избавления от навязчивой гостьи, гордое и нахмуренное лицо старосты, болезненно изменившееся личико женщины были картиной, которая могла бы разволновать милосердные сердца. Староста имел её в руках, но из принципа никогда не входил в договорённость и уступки им не привык делать. Почти грубо поведав правду княгине Цешинской, он стоял, уже ожидая только, чтобы избавила его от своего присутствия.

Прекрасная Уршула не хотела, не могла себе ещё сказать того, что путешествие завершилось таким позорным разочарованием.

Вся толпа собравшейся тут шляхты видела, что она прибыла, и должна была смотреть, как её с безжалостной жестокостью отправят, собственный её двор мог насмехаться над пани. Унижение было ужасным.

– Вы безжалостны, пане староста, – сказала она спустя минуту долгого размышления. – Подвергаете меня позору… а себя – мести короля, который простить не сможет нанесённой мне обиды. Не можете всё-таки быть более суровым, чем ксендз примас, который меня принимает в Ловиче, чем семья, которая меня навещает.

– Каждый поступает согласно своему убеждению и совести, – ответил Горский очень спокойно. – У меня нет милосердия к вам, потому что у вас его нет его к себе, к семье, к достойному имени. Вы порвали с нами, живёте с теми, которые вам милее, чем добродетель…

Уршула заслонила глаза.

Староста, входя к ней, выдал решительный приказ жене, чтобы показываться не решалась; пани Горская, наверно, не посмела бы пренебречь волей мужа, но из-за двери, за которой стояла, неспокойная, подслушивая, ей показалось, что услышала плач, мягкое её женское сердце возмутилось, она немного приоткрыла дверь… Суровый взгляд супруга тут же вынудил её ретироваться. Ещё мгновение продолжалось ожидание… княгиня льстила себе, что смягчит его, староста – что отделается от неё, затем во дворе послышались крики: «Виват! Виват!» Поднялся сильный шум и возвышенные голоса вырывались над этим шумом. Горский догадался о прибытии какого-то знаменитого гостя и, даже не кивнув головой жене, вышел в залу, оставляя её одну.

С той памятной минуты, когда прекрасная Уршула при виде короля, падающего с коня, потеряла сознание и отдалась ему полностью, она ни одним унижением должна была заплатить за свою любовь… но никогда такое чувствительное наказание, такое безжалостное осуждение не встречало её. Вся сила характера не смогла преодолеть испытанное впечатление. Её голова закружилась и с лёгким криком она упала в обморок.

Старостина, которая через дверь смотрела на неё с состраданием, выбежала на помощь… несколько капель воды, немного отрезвляющего уксуса хватило, чтобы привести её в чувство… и, точно обморок добавил ей новую силу, княгиня Цешинская вскочила с гордостью и собралась уезжать.

Позвали её собственную службу, а оттого, что выйти на крыльцо и двор, полные шляхты, осадившей весь дом, было не по силам, Старостина указала дорогу через сад, к калитки которого приказали подъехать каретам княгини.

С какими чувствами, наполовину обезумевшая от гнева и желания мести, бросилась она в карету и приказала в первом городке остановиться на ночлег, догадаться легко.

Тот, которого с таким криками приветствовала шляхта в Больших Горах, чужим показался бы фигурой очень загадочной, из соображений своего возраста, потому что, казалось, ему было не больше двадцати лет, а крепкое здоровье и деятельная жизнь позволили ему сохранить всю свежесть первой молодости. Покрытые сединой, славными шрамами в войнах, бессильные старцы, вся эта толпа рыцарей, шляхты, приветствовала приехавшего верхом, с маленькой и скромной свитой, гостя, точно героя, хотя годы не позволяли предположить, чтобы мог добиться заслуг.

Взгляды собравшихся обратились к нему с уважением и любовью, точно к человеку, предназначенному для спасения родины в эти тяжёлые времена, находящейся под угрозой. Казалось, его знают все великополяне, потому что по дороге вытягивали к нему руки, поднимали шапки, подмигивали глазами, склонялись в поклонах, с такой сердечностью гонялись взором за ним, словно видели в нём спасителя.

Этот юный гость, красивый, благородного лица, полного спокойствия и мягкости, хоть в нём можно было угадать потомка одной из значительнейших великопольских семей, прибыл с маленькой свитой, одетой и вооружённой без всякой роскоши и вычурности. Ни он сам, ни конь, на котором въезжал, не отличались блёстками, какими тогда любили пощеголять при каждом выступлении… Фигура была рыцарская и панская, но выражение лица, взгляд, всё в нём объявляло скорее политика, чем солдата.

В нём легко было узнать сенаторского ребёнка… Шляхта, которая в молодёжи и детях магнатов не охотно уважает память и заслуги отцов, а им больше, может, чем кому-нибудь, привыкла напоминать, что шляхтич на загроде – равный воеводе, этому панычу вовсе за зло не считала, что казался таким аристократом, словно для вождя был рождён.

Без зависти, с весельем в глазах приветствовали его по дороге всё более оживлёнными виватами. Старый Горский, который без с радости кому-нибудь кланялся, с распростёртыми объятьями, с открытой головой вышел ему навстречу…

Те, которые, прибыв раньше, уже сели в столовую залу за стол, дабы подкрепиться поставленным завтраком, все вскочили от мисок и тарелок, выбегая навстречу. Улыбались усатые лица великополян, спесь которых была известна. Был это любимец всех, надежда Речи Посполитой, сын воеводы Познаньского и генерала Великопольского, сам уже после его смерти, несмотря на молодые годы, назначенный Познаньским воеводой, Станислав Лещинский. По матери текла в нём кровь Яблоновских, потому что дочка гетмана была ею, а старый вождь внука этого любил, как собственного сына. Чрезвычайно старательное, полное любви, но и предосторожности воспитание от природы делало его в действительности тем, чем его провозгласили – феноменом, исключительной личностью.

У двадцатилетнего юнца была уже вся серьёзность и рассудительность сенатора Речи Посполитой. Малейшим непостоянством никогда себя не замарал, и можно было утверждать, что чудом прямо из детства перешёл к мужской зрелости. Спокойствие и самообладание, какие дают иным годы жизни, ему, особенной милостью судьбы, достались в том возрасте, когда другие ещё обычно безумствуют; он уже совершил путешествие за границу для знакомства с людьми и светом, двадцатилетний, он уже наследовал после отца то воеводство, которое было главой земель великопольских.