Во времена Саксонцев

V

Дрожащая, бледная, заплаканная, гневная княгиня Цешинская выбежала из садовой калитки и бросилась в открытую дверочку своей кареты… Она не смотрела на своих придворных и слуг… не знала, что предпримет, у людей не было никаких приказов.

Подошёл к ней старший спросить.

– Куда княгиня прикажет?

Цешинская должна была подумать… и неизвестно что бы решила сначала, если бы одновременно с придворным не появился Витке, который гонялся за ней…

Увидев его, прекрасная Уршула крикнула, почти обрадованная, потому что кого-нибудь иметь рядом после этой катастрофы, хотя бы для сочувствия, было облегчением над суровой болью.

– В местечко, в гостиницу! – воскликнула она. – Я падаю от усталости… раны Господни… Я оказалась тут среди какого-то сеймика, шума… нечего делать… не с кем говорить, а авантюристы головы потеряли…

Витке дал знак, чтобы искали гостиницу, поклонился и ушёл, а спутница, старая служанка княгини, некогда её нянька, Грондская, достала бутылочку с лавандовой водой и начала ею обливать и приводить в себя.

Не говоря ничего, до сих пор ещё наполовину ошеломлённая, лёжа на подушках кареты, ехала Цешинская в гостиницу… Взволнованная тем, с чем она там столкнулась, под впечатлением отповеди, какую дал ей Горский, она настолько потеряла силы, что из кареты её должны были чуть ли не руках выносить.

Там ждал её Витке; поглядев на него, ослабленная и больная, она немного отрезвилась. Надеялась, что, быть может, он привёз что-нибудь утешительное; но сначала ей было нужно вернуться к жизни, силам и обычному состоянию.

Старая Грондская знала её натуру, знала что и как говорить, чем утешить, и постепенно этими испробованными, известными ей средствами, сумела успокоить…

– Паночка, королева ты моя, – шептала она, лаская её, – тебе ли отчаиваться и сколько-нибудь принимать к сердцу? Разве ты не имеешь силы, разве не сможешь выбраться из самой большой путаницы? Смилуйся, не теряй только мужества! Не плачь, не показывай, что чего-то боишься. Ты королева, принцесса, ты выше их всех… для тебя нет страха…

Успокоив её так, Грондская признала правильным для одной дистракции позвать Витке, но у порога шепнула ему:

– Ежели вы имеете что-то нехорошее ей объявить, потому что это теперь такое фиглярское время, что у нас всё идёт наперекосяк, не выступайте сразу… Бедная женщина ужасно страдает…

Витке дал знак, что понял положение, и вошёл в комнату.

Прекрасная Уршула лежала на кровати, застеленной на скорую руку, с наполовину закрытыми глазами, точно умерла, но, увидев Витке, которого ей нетерпелось расспросить, вскочила так живо, так сильно, как если бы вовсе не была ничем тронута.

Она всегда такой была, одинаково лёгкой упасть и подняться.

– Что же имеешь мне поведать? – начала она, настаивая. – Смилуйся… Наверное, Грондская, которая меня жалеет, рекомендовала тебе меня щадить, я прошу, ничего не скрывай! Где король? Что делает? Что думает?

Она заломила руки.

– Бьют его и бьют… Солдат у него забирают, пушки, даже военную кассу! Говорят, что бочку золота швед после последней баталии захватил! Эти ваши саксонские генералы! Чего они стоят! Эти Флеминги, эти Карловицы и все, много их там. На параде это герои, а на поле боя хуже слуг.

И так, постоянно ломая руки, она начала ходить по покою. Витке до сих пор стоял молча.

Вдруг она подбежала к нему.

– Но это меня не касается, – сказала она, – говори мне правду! Что слышно из Дрездена? Что из Лейпцига? Что Август думает? Обо мне уже как бы забыл, а я тут за него в огонь бросаюсь.

Она уставила глаза в Витке, который стоял грустный и хмурый. Имел сострадание к бедной женщине, представив, что она страстно была привязана к королю, что от его непостоянства ужасно будет страдать. Поэтому обо всех проделках Августа, о которых он был осведомлён от Константини, молчал перед ней.

Думал, что эти легкомысленные романы, мимолётные, привязанность к княгине и её сыну легко уступят, что верный Август к ней вернётся, как это уже не раз бывало. Он хотел бы многое рассказать – колебался. Между тем воспламенённая, раздражённая, прекрасная Уршула поглядела пару раз в зеркало, которое ей на столе уже поставила Грондская, остыла постепенно и думала только о себе.

Витке, видя её теперь такой на вид вполне смирившейся, размышлял, не открыть ли ей всю правду, которую вёз с собой, хотя она была вовсе не утешительной.

Падение Цешинской готовилось уже давно, но теперь было почти неизбежным. Август даже доверил Константини, что был бы рад каким-либо способом, без шума и огласки, порвать с прекрасной Уршулой. Представлял, однако же, после показанной ею страсти, что нанесёт ей страшный удар. Ему было немного жаль её. Впрочем, в Польше этот разрыв мог быть для примаса вредоносным и отразиться на его деле, на оппозиции, на бурлящих элементах.

Поэтому откладывали решительный шаг, а ловкий Константини, сам не желая быть инструментом для этого, назначил в уме Витке посредником.

От него Витке в первый раз узнал, что король более безумно, гораздо горячей, чем в Аврору, Фатиму и Любомирскую, был влюблён в женщину действительно необычайной красоты, в жену министра Гойма, который спьяну похвалялся и бился об заклад, что жена его была красивее всех.

Это происходило, вещь, в которую трудно поверить, как раз в то время, когда Августа окружали самые большие заботы, потери, опасности.

Собирали ему армии и обозы, а он завоёвывал новую любовницу.

Ту, однако, не так легко было завоевать, как иных. Не любила мужа, который ни умом, ни сердцем до неё не дорос и держал взаперти, как невольницу, но метрессой, как Аврора или Уршула, быть не хотела. Возы золота и кучи драгоценностей не могли победить её сопротивления.

Сопротивление прекрасной Гоймовой (происходящей из датской семьи; на этот раз новая национальность вступила в шеренгу), только увеличило страсть короля, который мог вынести поражение от Карла XII, но побеждённым женской добродетелью не хотел себя признать. Самые большие жертвы ничего ему не стоили, а пожертвование Любомирской не входило в расчёт.

Восхитительная Анна после стольких доказательств непостоянства Августа иначе сдаться ему не хотела, как на письмо с обещанием жениться в случае смерти королевы. Король и на это условие согласился, думая, может, что данное обещание легко сможет отобрать. Кроме того, Гоймова обеспечила себе ежегодно гигантскую сумму, и по примеру Цешинской требовала нового титула.

Август на всё готов был согласиться. Об этом Константини через Витке хотел предупредить княгиню, предвидя её отчаяние, опасаясь бури. Пан Захарий был уже знаком со всеми обстоятельствами, сопровождающими эту выходку короля. Кёнигсмарк, с которой он виделся, уже привыкшая к своему положению, равнодушная к нему, лишь бы остаться при том, чем одарил её Август, также велела Витке предостеречь свою приятельницу, а теперь товарища по несчастью, чтобы напрасно не старалась предотвратить то, что стало неизбежным. Рекомендовала ей спокойствие и терпеливо положиться на судьбу, которая могла короля расположить мягче и обеспечить ей его протекцию, сохранение имущества и приданого.

Эта миссия бедного Витке обременяла его как камень, но не мог от неё избавиться, должен был её исполнить. Тут же попал в такой час, который добавлял боли и страдания, жалость брала. Он не знал вполне, как приняли княгиню у Горских, но из множества мелких подсказок догадаться было легко.

Наконец она сама, остыв немного, не преминула всё открыть, пожаловаться немцу, которого считала другом.

– Представь, – начала она, одолев первое раздражение, – представь, как меня тут моя семья приняла, что я за этого короля терплю. Староста запретил показываться жене, а меня так отправил, словно я не княгиней Цешинской была, но последней из последних! Я думала, что с ума там сойду, или меня это убьёт! Не могу ещё прийти в себя…

– Но зачем же, ваша княжеская милость, выставляете себя на это, – спросил Витке, – зная пана старосту?

– Зачем? Всё-таки не для себя, – выкрикнула княгиня, – я сделала это ради короля, потому что знаю, что они тут все замышляют против него. Я хотела ему приобрести этого… этого…

Её прервало рыдание, но она тут же отвернулась, меняя уже настроение, забывая о том, о чём говорила.

– Что же король? О чём король думает? Ты видел его? Слышал что-нибудь?

И, прочитав на лице немца смущение, она с настойчивостью начала его упрашивать.

– Говори! Ты мне что-то принёс! Я чувствую! Никогда несчастье не приходит одно. Тебе меня жаль, – щебетала она дальше. – О! Я давно предчувствовала, что меня встретит неблагодарность от него! Я знаю…

Витке хотел ещё сначала избавить её от боли, но она так нападала на него, что он мог догадаться, что она что-то уже знала.

Нужно было её приготовить к этому удару, который уже неизбежно угрожал.

– Милостивая княгиня, – произнёс купец, – я… я не о чём особенно не знаю, обычные повседневные дела… нового ничего нет… король ездит иногда к Кёнигсмарк на ужин, когда она в Дрездене, забавляется с француженками в Лейпциге.

Говоря это, Витке улыбался.

– Но, пожалуй, новость в том, что жена министра, красивая пани Гойм, первый раз была приглашена ко двору и на нём показалась.

– Гойм? Кто? – прервала порывисто княгиня. – Гойм! Подожди…

– Никто её не знал, никто в Дрездене не видел никогда, – добавил немец, – муж держал её взаперти, по-видимому, в Лаубегаст, и стерёг, ревнивый, так что её не видели ни король, ни двор.

– А ты? А ты? – вставила горячо княгиня, уже обо всём, кроме прекрасной Гойм, забыв.

– Где же я мог её видеть! – ответил Витке, грустно улыбаясь.

– Что же говорят? – настаивала княгиня.

– Говорят… говорят, что она в действительности чрезвычайно красива, – растягивая, сказал Витке, – ну, и это короля, как у него обычно, когда новое лицо увидит, очень заинтересовала.

Цешинская гордо выкрикивала, значительно остывшая, прошлась пару раз по комнате.

– Я догадываюсь, – сказала она, – что королю новое ситечко покажется красивее иных, а долго оно на круге удержится?

Купец смолчал. Не хотел сразу слишком наступать и находил более безопасным разложить посольство на два дня. Прекрасная Уршула забросала его вопросами, на большую часть которых он ответить не мог. Не дал в этот день извлечь из себя то, что привёз. Наступал вечер, и хотя княгиня во что бы то ни стало хотела в этот день перебраться в ближайший город, он уговорил её, чтобы переночевала там. В конце концов она позволила себя склонить, потому что её осаждали мысли, с которыми ходила и металась, сама не зная, что делает. Погружённая в них, она Грондской и немцу давала делать с собой, что хотели.

Поздним вечером она призвала ещё раз немца, желая его спросить ещё, не виделся ли он с Авророй.

Он в этом признался.

– Не велела мне что-нибудь сказать?

– Напротив, – добавил купец, – поручила объявить вам сочувствие, потому что ей кажется, что король сильно заинтересовался Гойм, только Гойм ни о чём слышать не хочет.

Княгиня прыснула каким-то диким смехом.

– А вы в это верите? – воскликнула она. – Торгуется и ничего больше.