Во времена Саксонцев

Из того, что видела и слышала, она догадалась, что победа Карла XII в Польше вызовет большие перемены. Оппозиция могла сместить с трона Августа, швед к этому стремился. На новую элекцию Конти надеяться было нельзя, потому что и он разочаровался, и в нём разочаровались… иных кандидатов было не видно… Собеские навязывались, хотя были пассивными.

Уршула видела это как на ладони… но мечтала, что теперь могут выбрать любимца матери, Александра. Хотя Якоб был в родственных отношениях с императорским домом и имел за собой княгиню из царствующего рода, ей не казалось маловероятным, что Александр на ней женится.

Была это дерзкая и странная мысль, но прекрасная Уршула имела чрезвычайно высокое представление о своей красоте, а ещё больше, может, о хитрости и разуме. Когда мысль о поимке Собеских однажды ей пришла, избавится от неё уже не могла. Воображение царило над ней, обрабатывало её, формировало, отгадывало последствия, и княгиня Цешинская, прежде чем доехала до Ловича, уже была от него возбуждена. У неё даже с трудом получалось не выдать это Грондской, так с кем-то нужно было поделиться. Рада была появиться как можно скорее в Ловиче, хоть и там трудно было открыто бросить это на стол.

В Ловиче, как всегда, духовных и светских гостей было множество. Примас не мог их прогнать, жалуясь на огромные издержки и расходы, каким подвергла его элекция Саксонца. Помирившийся внешне с королём, постоянно объявляющий о своём восхищении им, выступающий с советами, добивающийся влияния для себя и своих, которого не имел, в душе он был самым непримиримым врагом Августа.

Эти неприязнь и отвращение вызывало в нём не поведение короля, его интриги на свержение Речи Посполитой, распутная жизнь, фальш, но непосредственно только то, что не мог им руководить.

Он ненавидел Пребендовских, Денбского и всех, которые стояли ближе к пану.

Отношения обоих противников были достойны их обоих. Примас публично разглашал о своей привязанности, верности Августу, в близком кругу звал его антихристом. Король писал письма, полные лести, к Радзиёвскому почитал его, обещал ему золотые горы, делал вид, что ему доверяет и верит, а за закрытыми дверями бранил его и возмущался предателем, будучи прекрасно осведомлённым о каждом его шаге. Из них двоих в этой игре более сильным был король, потому что у него было ещё меньше причин что-либо уважать, чему у примаса, а на vox populi отнюдь не смотрел. Несколько лет царствования и приобретённый опыт научили его обхождению с поляками. Позволял им на сеймах тем свободней накричаться, что их вовсе не понимал, обещал что только хотели, а делал, что было нужно ему. Саксонские войска выходили с одной, а входили с другой стороны. Когда слишком много шума поднималось на злоупотребления в Малой Польши, выходили саксонцы в Пруссию, так же успокаивали и Великопольшу Тем временем Август укреплял замок на Вавеле и постепенно переделывал его в крепость.

Постоянные поражения и всё более дерзкие, удачное выступление Карла XII почти до ярости доводили Августа, хотя он с улыбкой презрения получал о них новости. Его шпионы окружали шведа и выкрадывали у него едва родившиеся мысли, продавая их Саксонцу. На вес золота он оплачивал мельчайшую подсказку, хотя не умел ими воспользоваться. Всё поведение было как можно более странным.

Среди самых страшных потерь и катастроф Август ни на волос не изменил режима жизни, не воздержался от проведения роскошного карнавала, от балов и маскарадов в Лейпциге, от комедиантов из Франции, от рассыпания денег на митресс. Войско было голодное и жило грабежом, прибавляя королю неприятелей, а король золотом сыпал на разврат и напивался в обществе своих итальянцев, немцев, французов, гигантов и карлов, и всяких степеней и кондиций любовниц, которых рассаживал везде. Все поражения, какие терпел от шведа, казались ему вещью преходящей и непродолжительной, как если бы был уверен в окончательной победе. Карл XII должен был однажды отсюда отступить, а тот заплатить ему возмездием с помощью царя Петра. Прибытие в Лович княгини Цешинской, которую там ожидали, выпало именно в минуты, когда там потихоньку партия, а скорее слуги Радзиёвского готовились к тайной поддержке тех, которые во имя Речи Посполитой, обходя Августа, готовились вести переговоры со шведом.

Эта брошенная, подхваченная, поднятая мысль приобретала всё больше сторонников.

Такой дорогой примас хотел приготовить низложение Саксонца и посадить на его место собственного кандидата.

Кто мог бы им быть удобней, чем Собеский, чем один из Собеских? Не произносили ещё его имени, но некоторые указки позволяли догадываться, что и Яблоновский, который так деятельно помогал в троне Августу, отступит от него теперь и присоединится к Собеским.

Всё это представлялось ещё туманно, только одно было уже очень отчётливым: что всё больше панов и шляхты поднималось против Августа.

Товианьские, которые ни на минуту не покидали кардинала, вся их родня, вплоть до самых дальних родственников, и несколько Любомирских, кроме того, множество урядников и сенаторов из разных земель, духовенства, военных, заливало местечко и замок в Ловиче, так, что высланный вперёд придворный едва мог выпросить помещение для княгини, с тем, что её двор и экипажи должны были ехать в город.

Известие о приезде Товианьские приняли кисло. Она не могла им ничем помочь, а только напрасно вмешиваться и мешать во многих интригах. Но княгиня была очень богата, потому что, несмотря на чрезмерно роскошный двор, она вела себя хорошо, а имения ей достаточно приносили; каштелянова уважала в ней богатство. Поэтому приняли прекрасную Ариадну с тем более распростёртыми объятиями, тем более сердечным сочувствием, чем меньше его для неё на самом деле имели.

Кардинал показался только тогда, когда пригласили к столу… к которому Цешинская вышла наряженная в драгоценности, побелённая и разукрашенная, и очень привлекательная. В эти минуты она должна была быть ею, чтобы не показать, что чувствовала своё вдовство и отчаивалась в будущем.

Кардинал принял её с гордостью, нежностью, хорошо разыгранной, но без излишней сердечности для родственницы. Несколько раз она пробовала, нетерпеливая, кое-то вставить о Собеских, но примас сделал вид, что не слышит и не понимает.

В конце концов он шепнул, отделываясь от неё общими фразами:

– До этого ещё далеко!

– Если бы вы хотели, князь (она с лестью всегда называла его по титулу князя церкви), могли бы это приблизить.

Примас ничего не отвечал.

В общем громком разговоре Радзиёвский склонял, чтобы сосредотачивались около трона, и посетовал на судьбу короля. Новости из Великопольши приносили то, что княгиня оттуда привезла. Готовились, во имя Речи Посполитой, вести переговоры с Карлом XII, который ручался в своей доброжелательности к ней.

Одновременно с ней рассказывали о дикости шведа, в которой одни усматривали геройство, а другие безумство… Жаловались на его деспотизм и контрибуции, ограбление костёлов, вторжение на земли духовенства и т. д.

– Мы так хорошо устроились, – говорил один из епископов, – что с одной стороны нас раздирают лютеране шведы, с другой – лютеране саксонцы, а мы пискнуть даже не смеем.

После довольно долгого пиршества примас удалился для сиесты и отдыха, гости разбились на кучки, а у каштеляновой осталась главная группа.

Наступал вечер, княгиня ещё не докончила своих повествований, жалуясь Товианьской, когда на дворе послышалось сильное оживление и ропот, точно произошло что-то чрезвычайное.

Каштелянова первая бросилась проведать, не случилось ли что с кардиналом, но вскоре вернулась успокоившись. Только какие-то срочные письма пришли из Варшавы.

Их тайна не сохранялась долго… она выпалила великим и открытым возмущением против короля. Из Виланова привезли новость, что Якоб и Константин Собеские на чужой территории в Силезии, приглашённые на охоту, с нарушением всяких прав, невзирая на родство с домом императора, были по приказу Августа арестованы и под сильным эскортом препровождены в какую-то крепость в Саксонии.

Это насилие и своеволие, которых ничего не оправдывало, неслыханно возмутили всех против короля.

Дело не шло тут уже о Собеских, но о самых общих правах польской шляхты, этих веками утверждённых neminem captivabimus. Таким образом, было это началом обещанного переворота важнейших законов Речи Посполитой.

В Варшаве разгласили, что на Собеских не должно было кончится, был открыт заговор против короля, покушение на его жизнь, других хотели посадить в тюрьму. Хватало подозрения, и даже клеветы, чтобы избавиться от тех, которые мешали Августу.

Примас Радзиёвский, естественно, был рад, что открыто может осудить короля и его поведение. Шептали, что Яблоновского постигнет та же судьба. Более догадливые знали, что Собеских посадили в тюрьму, потому что король боялся, как бы Карл не лишил его трона, и не поддержал Якоба или его брата.

Из троих, однако, один остался свободен – Александр, а тому немедленно послали уведомление, чтобы принял меры и защитил себя от насилия. Ему ничего не оставалось, только искать убежища в лагере Карла XII.

На княгиню Цешинскую как гром упали эти новости, но утвердили её в мысли, что Александру, самому младшему из Собеских, она может быть помощью.

Она этого не выдала, прояснилось только её лицо, поглядела пару раз в зеркало, была уверена, что молодого неопытного Александра сумеет приманить на свою сторону.

До поздней ночи продолжались в замке совещания, писали письма, посылали гонцов во все стороны.

Княгиня Цешинская тоже воспользовалась этой оказией, чтобы разослать визитки своим приятелям и помощникам и не дать им забыть о себе.

Не было никого в Ловиче, кто бы хвалил поведение короля и оправдывал. Примас будто бы тяжко вздыхал, но в то же время радовался совершённой ошибке, готовясь ею воспользоваться.

Все видели в нём доказательство, что Саксонец, доведённый до крайности, хватался за крайние средства, потому что чувствовал себя в безнадежном положении.

Готовились к объявленному сейму, хотели выступить не за Собеских, но за нарушение главных законов.

Королевские сторонники объясняли его единственно войной, хоть не было примера, чтобы она в Польше делала безнаказанным насилие.

Проведя один только день в Ловиче, видя, что её тут не очень задерживали, Цешинская на следующий день выбралась в Варшаву и немедленно послала за Витке, зная, что его нужно искать у Ренаров. Его в действительности нашли там, но притащился к княгине такой уставший, что она немного обещала себе утешения от него.

Обманутые надежды, понесённые потери, наконец грустное убеждение, что эта Генриетка, в которую он влюбился до безумия, выходя за него, со светом вовсе разрывать не думала, доводили его до отчаяния.

Обычно молчаливый, в этот раз он горько начал жаловаться княгине на свою судьбу и на испытанные разочарования.

– Мне, возможно, ничего не остаётся, – сказал он в конце, – как, бросив эту мутную работу, для которой я не создан, вернуться к весам и мерам. Человеком у двора прислуживаются как тряпкой, а потом бросают его в мусор.