Во времена Саксонцев

В обществе французских танцовщиц, которых некогда встречал у Рейна, он восхищался их распущенностью, на французском дворе с большими дамами был это франт, полный достоинства, ему ничего не стоило изменить физиономию и характер. За очень маленькими исключениями, тогдашний женский свет любил этого Дон-Жуана. Настроиться для женского общества разного рода королю удавалось без особого труда. Константини едва мог сдержать его нетерпение, так ему нетерпелось познакомиться с Генриеткой. Это была для него только игрушка, но игрушки и насыщения, хоть бы самой большой ценой, стояли у него как цель жизни. После несколькодневных усилий наконец был назначен день. Король выскользнул, убранный в мундир офицера саксонской гвардии, вскочил на коня и пустился с такой безумной стремительностью, что итальянец едва мог его догнать.

Час был довольно поздний, заведение Ренаров, согласно договорённости, закрыто, Константини ввёл со двора Августа, который очень хорошо выдавал себя за скромного военного. Ренары ожидали с приготовленным ужином.

Кокетливая девушка нарядилась для гостя с чрезвычайным старанием, мать и она работали над этим целый день. Она была так очаровательна, хотя больше обаянием молодости, чем драгоценностями и шарфами, которыми её убрали. Её чрезвычайная красота сразу произвела великое впечатление на горячего Августа. Константини это заметил и испугался только, чтобы страсть не проявилась слишком резко, поспешно, и не выдала его. Король сам не желал быть тут узнанным, готов был к жертвам… но опасался Гойм и немного стыдился, что пал так низко.

За ужином, хоть пил много, так держал себя, что мог сойти за офицера и сына богатой семьи графов, каким его представляли. Стараясь понравиться, он был таким чрезвычайно любезным с Ренарами, что не колебались охотно принять обещание.

Генриетке понравился красивый офицер, но пробуждал в ней какую-то опаску… догадывалась, что не был тем, кем его ей представили… выдали мелкие детали, огромные бриллиантовые кольца на пальцах и пуговицы у жилета из драгоценных камней.

Когда король так забавлялся вечерами, днями занятый своей политикой, войском и смягчением раздражения, какое вызвало заключение Собеских и Яблоновского, беспокойный Витке под каким-то предлогом вырвался из Ловича и сначала побежал к Ренарам.

Итальянец хорошо обеспечил им тайное укрытие для вечерних свиданий, но купец был на такой стопе с ними всеми, что скрыть от него, что делалось в доме, было невозможно. Первая разболтала Генриетка, надеясь, что Витке откроет ей настоящую фамилию того офицера. Немцу, уже и так подозревающего Константини, было нетрудно догадаться, кого он сюда привёл, рассказ девушки о кольцах и пуговицах дал ему уверенности, что не ошибался, но не хотел говорить ей, что этот офицер был королём.

Он напал с глазу на глаз на Ренара.

– Вы губите своего ребёнка! Из всех хлопот этими вечерами вы могли догадаться, кого вам этот итальянец тащит. Это ни кто иной, как король.

– Тогда что? – отпарировал француз. – Я его сразу узнал, но не могу этому помочь! Я мог бы подвергнуть себя… Отказать в приёме было невозможно, но Генриеты ему всё-таки не продадим.

Витке в отчаянии вскочил.

– Вы не могли отпереться, когда дело шло о приёме, – воскликнул он, – вы не сможете помочь ей, когда захотят её у вас вырвать…

Влюблённый ломал руки и плакал. Пару часов там пробыв, он сел в карету и поехал на Беляны. Что потом с ним стало? Куда направился? Не знали Ренары, потому что долго у них не показывался. Канул как камень в воду. Тем временем вечера у Ренаров следовали один за другим. Несчастная политика пожирала дни, а эти романы и пьянки – вечера и ночи, но король нигде теперь места долго не согревал… потому что Карл XII не давал ему отдыха.

Будущее вырисовывалось всё более угрожающе, а силы царя Петра, на людей и деньги которого Август больше всего рассчитывал, оказывались недостаточными. Старые командиры, по правде говоря, пророчили шведу, что своей дерзостью и неслыханной порывистостью он погубит себя вконец, между тем, однако, он побеждал, и Август с испугом начинал уже предвидеть, что на Польше не кончится, а очередь дойдёт до наследственного его государства, до Саксонии!

О Польше он немного заботился, Саксония между тем была кладовой и казной. Август имел единственную надежду, что император не допустит шведов, принимая сторону курфюрста.

После долгих совещаний, во время которых первый раз в должности посла или агента царя Петра выступил Паткуль, Август исчез из Варшавы. Эта новая особенность, в начале мало заметная, играла всё более значительную роль. Фанатичный враг шведа, Паткуль, где мог и как мог, интриговал и прилагал усилия против него. Везде, где показывался, вербовал людей.

Был это знаменитый талант дипломата школы Маккиавелли, для которого в политике не было других прав, чем завоевание намеченной цели. Ему ничего не стоило предать Петра перед Августом и наоборот, прислуживаться людьми, использовать слабости, как продажность примаса… Но суждение о делах он имел быстрое и здоровое, а советы, которые давал царю, для нужд времени были отлично применимы. Августа он сумел очаровать лёгкостью в обхождении, очень цивилизованными обычаями и ловким мнимым почтением к нему, хоть так его ценил, как заслуживал.

Никто в то время в политических интригах не был более деятельным, чем Паткуль, который бегал попеременно к царю, к королю, в Данию и готов был на другой конец света, лишь бы сломить ненавистного Карла и освободить от него Лифляндию.

С царём Петром он также умел лестью заработать себе доверие, но советы давал ему здоровые, которые ум Петра оценивал и к ним приспосабливался.

Любимец салонов, так же как кабинетов дипломатии, Паткуль не пренебрегал никаким средством отмщения так, что, когда пани Гойм недавно выступила на сцену как всемогущая метресса, Паткуль и к ней уже сбегал и сумел привлечь на свою сторону, пренебрегая княгиней Цешинской, над которой раньше насмехался.

Советам и действиям Паткуля Август придавал очень большое значение, привлекал его на свою сторону, оплачивал и хотел себе полностью подчинить. Между тем теперь он занимал должность посла, или агента, Петра, что не мешало ему брать пенсию у Августа.

Когда на Белянах короля уже не было, а в Варшаве не знали даже, куда он направился, однажды утром появился у Ренаров Витке, изменившийся до неузнаваемости, пришибленный, уставший, хмурый, словно не пару месяцев, но годы прошли с последнего его тут пребывания. Впрочем, перемена почти такая же великая и грустная была заметна теперь в весёлом кабаке. Иные это были люди, какая-то тяжёлая туча покрывала всё. Саксонскую гвардию вытянули, поэтому не видно было офицеров, которые день и ночь тут просиживали. А так как их общество разогнало шляхту, теперь царило запустение.

Ренар ходил бледный, ссорясь со слугами, жалуясь, хлопая дверями, почти сам был вынужден всё делать, потому что дочка совсем не показывалась, а жена показывалась редко, с завязанной головой, с заплаканными глазами.

Увидев Витке, француз медленно с грустным лицом подошёл к нему, вытягивая руки. Купец стоял молча, никто не смел или не мог начать разговор.

– Где же ты был? – наконец послышалось могильным голосом из глубины души француза.

Витке прошёлся по пустой комнате.

– Служба, неволя! – сказал он, поднимая голову. – Король послал меня со срочным приказом на два часа, а письмо, которое я вёз, приказал мне там держать два месяца, потому что я тут мешал.

Он вздохнул.

– Это ещё большое счастье, что меня на всю жизнь не приказал запереть, потому что и это могло быть.

Смерили друг друга глазами. Из этого отстранения Витке не напрасно заключал, что здесь, должно быть, произошло что-то страшное. Не смел спросить о Генриетке.

Они вместе вошли в боковую комнатку, оба оттягивая прямой разговор, затем открыли её дверь и бедная жена Ренара криком приветствовала того гостя, потерю которого оплакивала. При виде его она зарыдала.

Ему не приходилось спрашивать, на лицах родителей рисовалось несчастье, а остальное говорило само отсутствие Генриеты. Ренар упал за столом на лавку, подпёрся на руку и задумался.

Витке тянул с вопросом о девушке, зная, что ответ разорвёт его сердце. Молчание продолжалось, пока француз не ударил кулаком о стол, и, точно сам себе говорил, начал объясняться:

– Что мне было делать? Что? Не пустить этого авантюриста итальянца? Меня бы назавтра прочь отсюда выгнали, или ребёнка бы силой схватили! Я должен был заниматься политикой. Сильнейшие не могли противостоять ему, а я? Что я?

Мать рыданием прервала:

– Лучше было бы, всё бросив, убегать, спасая ребёнка.

– Разве можно от них убежать! – добавил Ренар. – Константини…

– О! О! – прервал Витке. – Я хорошо его знаю, но говорите же, что случилось с Генриетой? Где она?

Мать указала рукой на соседний покой.

– Лежит больная, – шепнула она, – бедное дитя моё. С великих обещаний кончилось на брошенной этим негодяем милостыне. Король без предупреждения, без прощания бросил её и уехал.

Немец сидел, слушая с заломленными руками.

Ренар возвысил голос, потихоньку начал рассказывать весь ход этой несчастной истории.

Как король, казалось, сходит с ума по ней, как в начале горы золота обещал, пока не победил сопротивления и не склонил жену, чтобы с дочкой на Беляны переехала, но весь этот пыл и любовь не продолжались и двух месяцев, и Константини однажды объявил, что король едет в лагерь, а они должны вернуться в Варшаву. Отдал при том кошелёчек для Генриетки, и вовсе не особенный, и с драгоценностями невысокой стоимости, король обещал вернуться, или, может, отвезти её в Дрезден.

Это избавление от них почти до отчаяния довело Ренаров. Мать с упрёками напала на итальянца, который смеялся над ней, и грубо их прогнал прочь из Белян. Короля уже там не было.

Генриетка с того времени лежала больная и изменившаяся, и лекари, наверное, не были уверены, сохранят ли ей жизнь. Итальянец, кроме того, не чувствуя угрызений совести, разгласил, что Генриетку сумел для короля приобрести. Ренары и она были убиты для доброй славы и стали презираемы.

Он пожелал видеть Генриету, но мать покачала головой и отвечала, что бедная девушка лежала в кровати, с горячкой, и что доктор запретил ей всякое волнение, а она также никого из давних своих знакомых допускать к себе не позволяла. Настояния были напрасны… Витке стиснул рот, побыл ещё минуту и как безумный вылетел от Ренаров, с сердцем, полным гнева и желания мести. Кому?

Он должен был, не в состоянии достать выше, ограничить её на Мазотине, которого так же не легко было схватить и сокрушить, как надеялся наш купец. Король слишком в нём нуждался и все дела, которые нужно было утаивать, на него сбрасывал.

Константини, чувствуя себя незаменимым, даже по отношению к Августу оказывался иногда дерзким, что же для него значил такой купец, как Витке? Однако же ни одним неприятелем никогда пренебрегать не нужно.

Выйдя от Ренаров, пану Захарию было необходимо уединиться наедине с собой, чтобы остыть и обдумать, что делать. Генриету он спасти уже не мог, но желал отомстить за неё, по крайней мере.