Во времена Саксонцев

Витке смолчал.

В этот день разговор на этом кончился, старая Грондская пришла положить княгиню в кровать, вынуждая её заснуть.

На завтрашнее утро кони стояли запряжённые, не знали, куда захочет ехать.

Она немного колебалась. Из одной жалости к себе, а может, из некоторого расчёта она распорядилась ехать в Лович. Её немного удивило объявление Витке, что составит ей компанию.

– Ого, – сказала она про себя, – значит, хочет ещё что-то сказать, а если колебался сказать сразу, должно быть что-то нехорошее.

И она высунулась из кареты, приказывая вознице, чтобы в первой лучшей гостинице остановились на отдых.

Немец, помогая ей выйти из кареты, заметил, что была мрачной, обеспокоенной, но вместе остывшей.

Не имел уже нужды тянуть дольше. Он сам напросился с ней в приготовленную комнату.

– Скажи мне ещё что-нибудь о той Гоймовой, – начала она сразу, настаивая. – Мне кажется, что ты хочешь пощадить меня, а я ко всему издавна была и есть готова. То, что встретило Хаугвитцеву Кёнигсмарк, ждёт и княгиню Цешинскую. Что говорят о ней?

– Слава Богу, – прервал немец, – что вы приготовлены. Действительно, говорят, что король, сильно ей занят, что хочет отобрать её у Гойма и предназначил на это значительную сумму.

– Готов корону потерять, – вырвалось у княгини, – будет не на что купить новые пушки, столько их потеряв, но фантазии должен угодить.

– Не знаю только, согласится ли он на то условие, которое поставила ему Гойм, потому что требует, чтобы дал письменное обещание, что если королева умрёт, он женится на ней.

– Ну да! – резко вырвалось из уст прекрасной Уршулы. – Думаете, что он не подпишет? Он готов дьяволу отдать душу по договору, а не уступит. Через несколько месяцев прикажет отобрать письмо и её, как нас, выпроводит.

Витке дал ей остыть.

– Это, верно, всё, что ты имел мне донести? – начала Уршула.

– Пожалуй, с тем, что некоторые утверждают, будто король уже этот договор подписал.

Княгиня побледнела, но тут же превозмогла себя. Минутку подумала.

– Я всегда предпочитаю, – вырвалось у неё, – не заблуждаться напрасно, а советоваться заранее, как исправить плохое.

Она говорила это дрожащим голосом, видно было, что до сих пор заблуждалась ещё, а теперь измерила всю глубину своего падения. И она была почти как королева и она мерила корону, а теперь…

Лицо её побледнело, из глаз покатились слёзы, но затем их пришёл осушать гнев.

О! Если бы она могла отомстить! Увы! Август был слишком сильный, даже если бы его с трона столкнули. Витке, всё ещё жалея её, следил за каждым её движением.

– Графиня Аврора, – сказал он, выждав, – которая к вам расположена, велела вам посоветовать, чтобы королю упрёков не делали, не старались даже попасть к нему, чтобы пробовать затронуть его сердце.

– Сердце, – промурчала прекрасная Уршула, – затронуть сердце, которого он не имеет… с Господом Богом так же обошёлся, как с нами, бросил лютеранского, а пристал под команду папского, и над обоими, по-видимому, насмехается. Но придёт месть Божья!

Витке дал знак, чтобы остановилась, боялся, как бы их не подслушали, а теперь и слуг нужно было опасаться.

– А! – воскликнула Уршула, недолго раздумывая. – Пойду по совету Авроры, в ней я имею самый лучший пример. Что тут напрасно гневаться и метаться. Я хотела бы с ним хоть попрощаться, хоть услышать из его уст…

– Верьте мне, пани, что это излишне, – ответил немец, – вскоре Гойм займёт дворец, который он думает построить для неё поблизости от замка, весь свет будет знать о том, и король, когда расстанетесь без упрёков, будет благодарен. Не раздражайте его.

Княгиня Цешинская пожала плечами.

– В Дрездене я жить не хочу, – вырвалось у неё, – там достаточно Авроры, Хаугвитцевой, Спигловой, мне не пристало. Найду себе где-нибудь приют.

Утомлённая, она упала на стул и снова начала плакать.

Она рассчитывала на своих приятелей, ещё вчера у неё был выбор из них, падали перед ней, все, теперь… искала напрасно. Ни на Пфлуга, ни на Фюрстенберга много рассчитывать не могла.

В Польше, за исключением примаса и Товианьских, все указывали на неё пальцем, как Горский, и уходили от неё… У неё было своё княжество, владения в Лужицах, драгоценности, немного денег; в этих несчастных богатствах она должна была искать то, что бы заменило друзей.

Она была уверена в расположении ксендза Радзиёвского, он скрывал огромное нерасположение к королю, следовало с ним объединиться… это не подлежало сомнению. Она была уверена, что известие о её падении, о новой фаворитке уже широко должны были разойтись.

– Грондская, – сказала она, обращаясь к старой служанке, – прикажи покормить коней и пусть подумают о дальнейшем удобном путешествии.

Витке поглядел на неё.

– Вы к примасу едете, княгиня? – пробормотал он.

– А куда же мне деваться? – рассмеялась она горько. – Хоть пожалуюсь как ребёнок, он меня пожалеет.

Беседа с немцем ещё продолжалась, когда Грондская вернулась из конюшни с каким-то смехом на устах. Он объявлял, что с ней что-то случиться. У двери слышался весёлый говор.

– Что же ты там такого весёлого нашла? – спросила Уршула, неприятно задетая несвоевременной весёлостью.

Грондская махнула рукой и ответила одним словом:

– Пуциата!

На лице княгини расцвела улыбка, но презрительная.

Этот Пуциата, шляхтич достаточно богатый, но из имени и рода предъявляющий себе права на митру ксендза, очень давно влюблённый в прекрасную Уршулу без всякой надежды, без взаимности, без каких-либо поблажек за верную службу, продолжал настойчиво крутиться возле Любомирской.

Прекрасная Уршула порой гневалась на него за настойчивость, но в некоторых делах часто им пользовалась.

Пуциата, можно было сказать, провёл жизнь на придворной службе около неё. Должно быть, представлял себе, что когда-нибудь, уставшая, она подаст ему руку… когда ничего лучшего на найдёт.

Было слышно усердное вытирание ног, звенящие шпоры, кашель; дверь отворилась и вбежал мужчина высокого роста, не страшный, не красивый, но смелый, живой и смеющийся, прежде чем было, над чем рассмеяться, всегда в хорошем настроении, весёлый, с волосами, задранными наверх, и подбежал к ручкам княгини, схватил их, несмотря на то, что она вырывалась, и начал кричать:

– Наконец-то я поймал вас, ваша княжеская милость! Ага!

– А что же такое срочное пригнало ко мне?

Пуциата положил руку на сердце.

– Нужно ли в сотый раз говорить? – сказал он. – Первая и принципиальная вещь – это то, то, что я затосковал, а во-вторых, может, имею, что донести.

Говоря это, он обернулся, огляделся и замолчал. Витке на цыпочках вышел из комнаты. Неподалёку стояла Грондская. Пуциата покручивал длинные, очень ухоженные усы.

– Ну что, милостивая княгиня! – сказал он. – Не говорил ли я, что он предаст, и что панская любовь на пёстром коне ездит.

– И ты думал, что я этого не знала? – рассмеялась княгиня. – Ох! Так же хорошо, как и вы! – она на мгновение замолчала. – Думаешь, что теперь слезами буду заливаться?

– Нет! Ну так вам лучше! – выкрикнул Пуциата. – Но знаете, ваша княжеская светлость, что же случилось?

– Мне кажется, – шепнула Уршула.

– Ведь рассказывают такие истории… как о королеве Бяналуте, – добавил Пуциата. – Тогда та пани должна быть сиреной красоты, какой глаза людей не видели. Муж её закрывал, потому что сходил с ума, если кто её видел. Между тем нужно было ему напиться. Все жёнами хвалились, похвалился и пан Гойм: «Что эти ваши красотки, это кухарки и посудомойки рядом с моей…» Побился об заклад, назначили судей, а король страшно заинтересовался и разгорячился. Заметил пан министр, протрезвев, что глупцом был, но поздно. Должен был жену на двор привести. Ну и оказалось, что там ни одна ей в подмётки не годилась.

– Как ты любезен! – вставила обиженная княгиня.

– Вас там всё-таки не было, княгиня, – добавил он весело. – Гоймову уже не отпустили домой.

– И мои дорогие приятели, – вставила Цешинская, – постарались, чтобы меня домой отправили.

– Как там король с визитом к ней пришёл, таща мешок с золотом, который бы трое человек не подняли, как к ногам её упал, как договор выдал, а Гойм пошёл с несколькими тысячами дукатов утешаться по утрате улетевшей птички… это вы, наверное, слышали.

Затем он вдруг прервал себя:

– Милостивая княгиня, а что дальше? Имеете какие-нибудь приказы?

Он напрасно хотел отгадать, что она думала, и какое это на неё произвело впечатление.

Цешинская заслонилась равнодушным презрением.

– Нет ничего дальше, – ответила она, – выберу себе резиденцию и по крайней мере раз в жизни отдохну. Что может быть дальше? – добавила она, сжимая губы. – Ты видишь сам, я старая, время каяться за грехи. Еду также исповедаться дядюшке… этот, надеюсь, отпустит мне грехи… а потом, – говорила она задумчиво, начиная прохаживаться, точно забыла о Пуциате, – а потом, потом?..

Гость стоял и слушал, она обратилась к нему:

– Я забыла спросить. Ты должен о том знать. Где сейчас Собеские? Что думают?

Этот вопрос довольно плохо соображающему и неприготовленному Пуциате показался таким странным, что он долго колебался с ответом. По сути Собеские его не очень интересовали, никто на них теперь большого внимания не обращал. Литвин пожал плечами.

– Бог их святой изволит знать, – проговорил он наконец. – Королеве, которая здесь не правит, тяжело жить, возможно выберется за границу… подражая шведской, вроде бы в Рим, один сын, наверное, будет её сопровождать, а остальные…

Он махнул рукой.

– Напрасно ссорясь, они потратили много денег… а теперь уже королева не имеет должностей на продажу.

Прекрасная пани не расспрашивала его дольше, больше занятая собственными мыслями, чем им. Между тем выезжали готовые кареты и Пуциате нужно было попрощаться.

Она с королевской важностью приблизилась к нему, тем более гордая, что заметила в нём некоторую фамильярность, которую приписывала своему падению.

– Благодарю тебя, – сказала она, – за твою заботу обо мне. Между тем я не нуждаюсь в твоих доброжелательных услугах, но можешь мне позже быть полезным. Сама, однако, до сих пор не знаю, где осяду. В Цешине сомневаюсь, в Лужицах пустыня и слишком близко от Дрездена, в Польше не имею никакой охоты. Я должна подумать и рассудить… Ты без труда узнаешь, где меня искать.

Эта отправка, данная заранее и холодно, верному слуге, заставила его, очевидно, загрустить, хотел опротестовать, но княгиня, избегая этого, уже поспешила с Грондской к своей карете, выдавая приказы и не глядя уже на Пуциату.

Люди уже были уведомлены, что она ехала в Лович. В грустном молчании и размышлениях прошло это путешествие, во время которого прекрасная Уршула рта почти не открывала.

Сама себе предоставленная, без совета, без приятелей, она должна была обдумать что делать дальше. Она немного рассчитывала на примаса, но только настолько, насколько она могла быть ему нужна, а их интересы согласовались между собой. Поведение Авроры могло её кое-чему научить, но разнились их темпераменты и характеры. Шведка была довольно холодна, менее горда и не давала себя захватить фантазии, Цешинская, несравненно более хитрая, более страстная, но вместе с тем более легкомысленная и непостоянная, не могла забыть, что раньше не Цешинской была, а Любомирской, что пожертвовала своей славой, и что одной ножкой была уже на ступенях трона.