Во времена Саксонцев

– Невозможно, чтобы я не вскружила ему голову, когда захочу! Невозможно! Невозможно!

Несмотря на всю свою хитрость и разум, княгиня Цешинская иногда казалась старой Грондской ребёнком.

Поглядев в зеркало, она позвала её к себе:

– Элзуня! Элзуся! Подойди-ка сюда… и быстро; говори мне такую искреннюю правду, как на исповеди. Как тебе кажется, могу я ещё очаровывать и влюблять в себя? Август научил меня сомневаться в себе. Морщинок… нет? Посмотри-ка, тут около глаз. Но это не морщинки. Это от усталости и от плача.

Грондская смотрела, слушала, пожимала плечами и кончила отчитыванием.

– Что это перепуталось в твоей головке! Ты ещё выглядишь так, будто и двадцати лет нет. Но плакать никогда не нужно. Во-первых, что никто слёз твоих не стоит, во-вторых, что слёзы никого, кроме плакс, не притягивают, и наконец, потому что тебе не из-за чего плакать. Боже мой! Такая княгиня Цешинская на Хой… Хой… верда… как оно там называется. А драгоценности, а разум, а эти глазки.

Уршула бросилась ей на шею.

– Я же не могу так остаться соломенной вдовой, – говорила она, – нужно королю отомстить – и о будущем подумать. А! Если бы ты знала, какие у меня проекты… как они далеко простираются. Августа… Господь Бог накажет за меня, увидишь (и она наклонилась к её уху), они его сбросят с трона, ну, я уже знаю! Ксендз примас его ненавидит. А кого потом на трон?

Тут она положила палец на губы и, не докончив, начала смеяться и трепетать.

– Ты не знаешь, куда подевался этот проклятый Витке? Почему он не даёт мне знать о себе?

– Но он тут вчера был, – прервала Грондская, – он, во-видимому собирался ехать в Дрезден, я сама его отправила, потому что тут делать нечего!

– Ах ты, несносная! Старуха… Она ударила себя по лбу.

– Где же у тебя рассудительность? Как раз теперь он мне очень нужен… пошли за ним, дать десять талер тому, кто его приведёт.

Прекрасная Уршула не имела отдыха, не хотела есть, не присела, разослала всех конюхов и службу, придворных, чтобы нашли Витке и привели к ней. Его поймали уже на дороге в Дрезден, вернули и на другой только день Грондская в триумфе привела хмурого немца к своей госпоже. Уршула чуть и ему на шею не бросилась, забросала его вопросами. У Витке на сердце лежали как камень воспоминания о Генриетке, он начал сперва с жалоб на короля и Константини.

Княгиню судьба девушки ничуть не интересовала… не возмущало её это и едва не показалось смешным, что Витке так огорчался по этому поводу.

– Ну, это его любовь! – воскликнула она. – Он беспокоился из-за этой Гойм…

Она с презрением плюнула. Витке, которого мучила рана, неосторожно начал угрожать королю.

– Этот человек ради себя готов всех отдать хотя бы под меч палача, – воскликнул он, – но не может быть, чтобы Бог не отомстил ему за столько слёз, столько жертв. Он увеличивает себе врагов в Польше, Саксония, как с содранной из кожи, едва дышит… но Бог шведа на него послал и тот его сомнёт.

Княгиня Цешинская слушала. У Витке вырвалось:

– Теперь я готов против этого тирана сам первый помогать… пусть погибнет…

Уршула слушала рассеянно, на самом деле ей было важнее себя спасти, чем его погубить. Для приобщения Витке она начала с горячего убеждения его, что желает отомстить королю, требуя, чтобы он ей в этом помогал, не спрашивая ни о чём. Немец был таким безучастным ко всему, желал отдыха и забвения совершённых ошибок, которых стыдился, что ни малейшей охоты для более живого занятия не имел. Однако же горячка княгини немного и его разбудила.

– Мне нужно обязательно увидеться с князем Александром Собеским, – шепнула она Витке, – нужно, чтобы кто-то верный отдал ему письмо от меня… понимаешь?

Захарий не знал даже, где нужно искать Со веского, но княгиня закричала, что о том умному человеку легче всего было даже в самом Вроцлаве проведать.

Рад не рад Витке дал себя захватить.

– Лишь бы был здесь у меня… день, два дня, – говорила себе княгиня, – голову ему должна вскружить.

В надежде, что привлечёт его, она начала приготавливаться. А так как тех расставленных силков на Собеского ей не достаточно было, другого посланца она отправила к примасу, к Товианьской, предлагая им себя в помощь и с важной информацией.

Эту информацию вовсе не имела прекрасная Уршула, но под предлогом какой-то снова хотела влезть в интриги против короля, может, с мыслью, что впору Августа разоружая ими, снова себе приобретёт. Гневалась, плакала, мечтала…

Судьба Авроры унижала её…

Хотя будущее представлялось ей пасмурным и чёрным, она не хотела, чтобы люди заметили малейшую перемену в режиме её жизни, доказывающую нужду, заботу о завтрашнем дне… Она не уволила никого из придворных, не уменьшила численности карет и коней, приглашала и угощала с прежней представительностью и роскошью… не переставала быть княгиней Цешинской.

Август, занявшись Гойм, не чувствовал на себе обязанности попрощаться с ней, объясниться и хоть внешне стараться стереть вину, просто замолчал, прервал отношения, не говорил о ней, не спрашивал о ней, а когда его кто спрашивал, отделывался молчанием.

Она должна была считать себя ещё счастливой, что её не преследовал. Она также, чего король поначалу боялся, не нападала на него письмами, не гонялась за ним, не печалилась явно. Что до семьи, король был спокоен о том, что она не вспоминает об Уршуле.

Во Вроцлаве шляхты и польских панов встречалось достаточно много, а оттого что дом княгини был гостеприимным и открытым, а кухня изысканная и вина добрые, там всегда собирался многочисленный кружок, особенно мужчин.

По большей части шли те, что не любили короля и были готовы работать против него. Княгиня открыто против Августа не выступала, молчала, принимая гордую мину, но никому не мешала бросать грязью и камнями.

Десять дней прошло с отъезда Витке, когда с утра прибежала запыхавшаяся Грондская, гневная и взволнованная, потихоньку объявляя, что прибыл incognito князь Александр, не желал, чтобы о нём знали, но требовал час для разговора.

Княгиня послала доверенного придворного с приглашением на обед, на котором никто больше, кроме их двоих, не должен был быть.

В доме наступил судный день! Нужно было нарядиться так, чтобы быть восхитительной, красивой и благородной, чтобы пощеголять роскошью и вкусом. Сидела и срывалась к туалету, бегала, проклинала, плакала, обещая золотые горы, отчаивалась, смеялась, наряжала себя, покои, службу, а наконец и обед должна была сделать неким сказочным пиром.

В панских домах уже в то время к очень изысканному столу привязывали великое значение, хороший повар был чертой аристократического дома. В деревнях ещё ели бигосы, наслаждались флаками и удовлетворялись говяжим мясом с хреном. Во дворцах и замках чужеземные повара, личные паштетники и кондитеры не были особенностью.

Князь Александр, как все Собеские, был по-французски воспитан, вскормлен и был лакомкой. Один Якоб, когда шёл с королём под Вену, вкушал сухари и затхлую воду, любимцы королевы были так же испорчены, как королевские сыновья.

За четверть часа перед прибытием князя Александра вся в румянце от усталости вышла в салон прекрасная Уршула, наряженная с большим и изысканным вкусом.

Платье, переливающееся серебром, всё обшитое кружевами, причёска удивительно подходит к личику, на ручках огромные бриллианты, на шее река диамантов, в волосах диадема… но прежде всего в ней всей были огонь и жизнь, что-то манящее, прикрытое мглой меланхолии, детское своеволие.

В обществе Августа она была мастерица этого искусства ухаживания, которого он мог быть учителем. Князь Александр, молодой, красивый, гораздо больше француз, чем поляк, потому что в нём старую шляхетскую кровь найти было трудно, чуть вялый, немного холодный, но очень панского тона, – если бы не был ни королевичем, ни Собеским, такую женщину, как княгиня Цешинская, он мог бы заинтересовать собой, захватить. Он тоже скучал. Был грустный, нуждался в развлечении, – и когда приблизились друг к другу, оба были этим неимоверно счастливы.

Князь не мог допустить, чтобы бывшая любовница Августа ставила на него силок, но понимал то, что ей как мститель мог быть нужным. Она ни в чём не сомневалась. Прибыл, видел её, и она должна была победить.

Силки были умело и удачно расставлены… Она призналась, что сейчас ещё сказать ничего не может, но нужно было уверять, предостерегать, чтобы был осторожным. Потом она вскоре собиралась ему всё открыть. Соболезновала к судьбе Якоба и Константина, из того, что слышала в Саксонии, придумывая описания ужасных тюрем Плассенбурга и Кёнигштейна, хватала за руки Александра, умоляя его, чтобы не подвергал себя опасности и не возвращался в Польшу и т. д.

В этом всём не было связи, но кто от такой красивой кокетки требует иной логики, чем та, какую иметь должны постепенные взгляды, понижение и повышение голоса, оттенки улыбки, прицепленной к разговору, как кружева к платьицу.

Князь Александр поверил в её заботу о нём, а ещё больше в ненависть и желание отомстить изменнику… разговор завязался живо, как игра в ракеты… и князь не заметил, когда его привела к столу.

Стол на две персоны устроен был как алтарь, буфет от пола до свода покрывало тяжёлое, роскошное серебро. Подавали на позолоченных тарелках (vaisselle plate), а повар был тот же самый, что ещё недавно готовил для Августа; князю Александру с этой красивой куколкой один на один было так хорошо, как в раю.

Разумеется, что княгиня начала с неслыханной серьёзности, холода и преувеличенной суровости, чтобы князь Александр мог льстить себе, что он это всё преодолел и победил. Это была извечная, старинная, избитая тактика, но повторяться она будет ещё века, потому что есть инстинктивной в природе женщины.

Кто бы сравнил вход князя в салон с прощанием с ней, тот мог бы оценить, что она сделала, и как ловко. Оставалось ещё очень много для постепенной работы на много дней… пока бы князь Александр не был задобрен, закован и приучен так, что побега его уже нечего было опасаться.

Нужно было изменить на несколько дней режим жизни и домашний порядок. Многих знакомых не приняли, но Собеский настолько позже почувствовал себя в безопасности, заслонившись каким-то ненастоящим именем, в которое никто не верил, что на гостей решил не обращать внимания. Поэтому двери отворились снова и началась весёлая жизнь.

Для чего, собственно, его позвала прекрасная Уршула, что ему угрожало, что она должна была ему посоветовать? Это ни для кого не было ясным, но для них двоих дни так приятно пролетали, что Собеский не гневался и не спрашивал объяснения.

У княгини были посланцы из Хоирсверда и Дрездена, новости, письма, знала обо всех оборотах Августа, о его развлечениях, об интригах. С другой стороны через Товианьских она имела такую хорошую информацию о шведе, что князь Александр, сидя рядом с ней, казалось, во всём принимает деятельное участие.

Прекрасная Уршула старалась тем временем его усыпить, влюбить в себя и довести до той степени разгорячённости, что всё меньше обращал внимания на последствия.

Собеский долго молчал, пока наконец не начали вырываться любовные слова, княгиня их слушать не могла, не хотела, пригрозила разрывом, была обижена и несчастлива, но назавтра обедали вместе, наедине, чтобы это недоразумение прояснить.