Во времена Саксонцев

VIII

Снова прошло немало времени…

Шведы и саксонцы соперничали друг с другом из-за несчастной Речи Посполитой; Карл наконец осуществил элекцию Лещинского, а генерал Горн следил, чтобы всё прошло без сопротивления. Сброшенный с трона Август ждал подкреплений от царя Петра и, преследуемый, измученный, неся поражения и потери, ещё сопротивлялся. Тем временем Карл уже направлялся к наследственным саксонским краям. Курфюрст, который до сих пор с видимым, по крайней мере, презрением сносил все удары на лице, которые ему наносил его страшный противник, становился задумчивым и мрачным. Двор его шептал, что в избах, которые он занимал в походах, часто находили вдребезги поломанные вещи, порванные железные цепи, как если бы на чём-то нужно было выместить свой гнев и злобу, так трудолюбиво скрываемые.

Даже Флеминг с опаской переступал порог его спальни, из которой два раза выносили так побитую и помятую челядь, что уже привести её в себя было невозможно. Для иностранцев, однако, Август всегда имел по приказу улыбку на губах и ясный лицо, о войне, кроме как с Флемингом и несколькими генералами, никогда не говорил, о своих политических планах говорил только с одним Паткулем.

Снова ожидали обещанные подкрепления из Москвы. Нетерпеливый Август сам отправился для их приёма в своё войско и несколько дней стоял за Петрковым в деревне Барщеве, владении пана стольника Барщевского.

Помимо подкреплений, он ждал там также своего неотступного, единственного поверенного Флеминга и был так раздражён, беспокоен, взволнован, что даже Константини, обычно нагло появляющийся у короля, теперь, когда хотел войти в его спальню, набожно крестился.

Он хорошо знал, что рисковал там жизнью, если какое слово не понравится до наивысшей степени разъярённому в душе, желающему мести Августу.

Тем паче опасались какой-нибудь вспышки, что до ушей его королевского величества постоянно доходила хоть непонятная, но яростно-гневная брань гуляющей под окнами стольниковой Барщевской, которая короля последними словами бесчестила.

Никакая людская сила не могла сдержать дерзкую пани.

Стольника с семьёй из-за короля, естественно, выбросили со двора и они были вынуждены стиснуться в одной избе на фольварке, кроме того, саксонцы забрали сено, овёс, хлеб, муку, порезали скот, съели стадо овец, выловили домашнюю птицу, а какой-то худой парень, поляк, конюший короля, единственный, кто говорил по-польски, отвечал хозяйке, которая сетовала:

– Военное время, хозяйка. Трудно справляться, когда кони и люди голодные.

Сам пан стольник, гораздо старше жены, худой, высокого роста, спокойный и смирившийся человечек, в длинном парадном контуше, при карабели, стоял в дверях фольварка и напрасно пытался успокоить свою жену.

– Раны Христовы, – говорил он, ломая руки, – Терени, сердце моё, оставь же это в покое. Это король… а твоя брань не может ничего, он только больше разгневается, ещё готов, уходя, приказать с четырёх углов подпалить. Смилуйся, Терени!!

Стольникова не хотела слушать мужа.

Подбоченясь, в чепце набекрень, незавязанные шнурки которого развевались около её зарумянившегося лица, на зло под самыми окнами короля она повторяла своё:

– Чтоб ты живым отсюда не вышел, негодяй ты проклятый… пусть бы тебя и твоих немцев молнии небесные поразили… Пусть бы…

Окно, под которым прогуливалась стольникова и так бранилась, действительно было со стороны королевской спальни, но ставни были закрыты, а внутри так обито коврами, что было даже сомнительным, доходила ли до ушей короля ругань, которую служба напрасно пыталась предотвратить.

Тем временем саксонское хозяйство в Барщеве шло своим чередом, и что можно было ещё съесть, выпить и уничтожить, немцы без милосердия забирали. Стольник, который боялся за жену, а аргументов для увещевания её ему уже не хватало, в конце концов плаксивым голосом добросил:

– Терени, Господь Бог больше страдал, а неприятелям своим прощал.

Стольникова, которую не могли убедить, ещё больше возвышала голос, когда вдалеке на тракте показались клубы пыли, и отряд всадников, конвоирующий лёгкую карету, стремглав влетел во двор, прямо к дому, занятому королём. Из кареты выскочил мужчина средних лет и, не задерживаясь, как стоял, покрытый пылью, в плаще влетел в спальню короля.

Август сидел на кровати, ещё не одетый, покрытый только длинным шёлковым плащём, а перед ним стоял в беспорядке поданный ему завтрак. В его устах уже была недавно набитая трубка и он пускал из неё огромные клубы дыма. На нахмуренном лице, в стиснутых устах рисовалась злоба, сдерживаемая от всплеска, но не скрываемая, потому что для Константини, который стоял на пороге, и для Флеминга, который входил, настроение короля не могло быть тайной.

Лик прибывшего приятеля так был изменён болью и тревогой, что король, не спрашивая, мог прочесть свой приговор.

Он уставил глаза на Флеминга.

– Что ты мне принёс? – загремело из груди. – Говори…

Министр колебался, взял дрожащую руку Августа, наклонился к ней, не имел силы отвечать.

– Говори, – резко крикнул король, – говори! Что меня ещё более страшное может ожидать, чем падение с этого трона, поражение под Всховой… презираемое войско, я, покрытый позором… потерянная Польша… Шуленбург…

И, не докончив, упал король на кровать, а трубка, которую держал в пальцах, раздавленная на кусочки, упала у его ног.

Флеминг вытирал с лица пот.

– Швед… – начал нетерпеливо Август.

– Мой король, – прервал Флеминг также резко, – швед занимает вашу наследственную землю… пусть дьяволы возьмут Польшу… нужно спасать Саксонию.

– Да!! – зарычал король с болью. – Ты, ты теперь мне это советуешь, ты, Флеминг, а кто, если не ты и твоя Пребендовская, загнали меня в эту проклятую Польшу, которая стоила миллионы и покрыла меня позором… кто? Ты виноват! Я бы должен приказать тебя повесить.

Флеминг пожал плечами.

– Если вам это поможет вернуть Польшу и миллионы, – сказал он, – вешайте, и немедля. Но я вам говорю: ни Польша, ни Саксония не потеряны. Нога шведа должна поскользнуться, слишком долго ему удача служит. В эти минуты только нужно ему поддаться.

Август вздыхал, слушая… Он весь трясся от гнева и боли. Флеминг стоял и, казалось, ждал минуты, когда сможет поговорить с ним спокойней, лучше очертить положение. Король тем временем выпил стоящую перед ним полную рюмку и вздохнул, а скорее зарычал, ударяя себя в грудь. Страшное проклятие вырвалось с его уст… безбожное.

– Первого числа этого месяца, – начал, глядя на него, Флеминг, – шведы вошли к нам.

– И должны были только пустошь там найти, – воскликнул король, – я приказал, чтобы весь народ с имуществом, с пожитками… все живые шли в леса над Шпреей и скрылись в недоступных болотах.

– Да, – ответил Флеминг, – но времени уже не было на это… Швед спешил и второго сентября, перейдя под Штейном Одру, наводнил широко страну… выдав самые суровые приказы. Министерство, видя, что защита и непослушание привели бы к ещё большим бедствиям, велели населению сохранять спокойствие… Нельзя было поступить иначе.

Август вскочил с кровати, набросил плащ и стал ходить по тесной комнате, но там ему было душно. Подошёл к двери, раскрыл, хлопнул ею так, что разлетелась вдребезги, и вышел в другую комнату, ещё полную челяди и военных, которые при виде короля тут же разбежались. Всё, что стояло у него на дороге, Август по пути хватал, не говоря ни слова, Флеминг также, прервав рассказ, ждал. Он один в эту минуту тревожился меньше всех, хотя, может, у него была причина бояться больше Августа, но без него одного король обойтись не мог.

Эта прогулка окончилась тем, что он вошёл обратно в спальню. Постепенно лицо короля начало проясняться. Он принадлежал к тем людям, которых впечатление порою убивает, но никогда не продолжается долго… потому что жить бы с ним было невозможно. Он и Флеминг стояли напротив друг друга.

Август потихоньку заговорил, но постепенно возвышал голос и видно было, как его некоторая внутренняя надежда начала оживать.

– A charge de revanche! – отозвался он понуро. – Нужно сдаться, сдаться, чтобы спасти Саксонию. Будь что будет, под какими-либо условиями… дать ему, что захочет… подписать перемирие, какое продиктует… Я должен спасти Саксонию… О Польше поговорим позднее… я готов её отдать этому его фавориту, который не сумеет её удержать. Я должен иметь мир и пусть уйдёт прочь с моего наследства.

Флеминг ничего не отвечал.

– Биться с ним, даже если бы подошли подкрепления царя, – начал король, – некому. Новые пушки едва начали лить… оружия не хватает, денег нет, Шуленбург слабый, иные стоят столько же, сколько он. Всё-таки я должен спасти Саксонию, понимаешь!

– Понимаю, – сказал холодно Флеминг, – но я об этом мире трактовать с ним не буду, не подпишу его…

Посмотрели друг на друга. Во взгляде Флеминга было написано, что он заранее предвидел все последствия этого перемирия, жертвой которого должны были пасть люди, что его заключат.

– Всё, без исключения, я готов пожертвовать, – добавил Август, – лишь бы Саксонию освободить, понимаешь меня, люди, связи мои, данное слово… всё… всех…

Он повторил это несколько раз, а так как приятель не хотел отвечать, добавил после маленькой паузы:

– Кому дашь полномочия? Carte blanche! Carte blanche! – с ударением повторил король. – Carte blanche!

Флеминг немного подумал.

– Те, которые поедут, – сказал он, – заранее могут считать себя погибшими.

– Ma foil – воскликнул король. – Это очень может быть, но я ради них умирать не могу, предпочитаю, чтобы умерли ради меня.

Оба молчали. Назначить эти две жертвы, которые должны были пасть для спасения Августа, было трудно.

Флеминг, равно как Август, холодный и безжалостный, когда была речь не о нём самом, колебался с назначением этих жертв.

Затем из уст короля вырвалось имя Имхофа, председателя палат (Kammerpasidenten), он посмотрел на Флеминга, который не противоречил.

– Имхов, – повторил Август и задумался, глядя в пол. – Ну, и Пфингстен.

Флеминг не встал в защиту… не имел ничего против него.

– Ни минуты времени не теряя, – сказал Август, – сию минуту отправь к ним курьера, carte blanche! Пусть не возвращаются, не подписав соглашения. Где этот проклятый швед?

– Думаю, что должно быть в околицах Лейпцига, – отпарировал Флеминг.

Лицо короля побледнело, когда он это услышал.

– А Шуленбург?

– Уходит, – сказал спокойно Флеминг, – с остатками русских в Тюрингию, думаю…

Август уже больше не осмеливался спрашивать.

– Отправь им немедленно полномочия.

Затем, как бы что-то вспомнив, спросил:

– А королева?

– Королева, должно быть, в Байройте, – пробормотал прибывший.

– С матерью?

– Нет… Анна София с курфюрстом прямо в Данию уехала.

Август нахмурился и вздохнул.

– А Козель? – сказал он тише.

– До сих пор оставалась в Дрездене.

Лицо короля немного прояснилось.

На этих задаваемых вопросах и отрывистых ответах, которые отделялись друг от друга долгими паузами, прошло много времени… король вдруг опомнился и остыл; он крикнул Мазотину что хочет одеваться, закрыли кое-как поломанную дверь. Флеминг получил приказ без проволочек приготовить всё для заключения соглашения Имхофу и Пфингстену Спросил об ограничениях.