Портрет Дориана Грея [англ. и рус. параллельные тексты]

И Дориан вспомнил, как ему раньше бывало приятно то, что люди указывали его друг другу, глазели на него, говорили о нем.

He was tired of hearing his own name now.

А теперь? Ему надоело постоянно слышать свое имя.

Half the charm of the little village where he had been so often lately was that no one knew who he was.

И главная прелесть жизни в деревне, куда он в последнее время так часто ездил, была именно в том, что там его никто не знал.

He had often told the girl whom he had lured to love him that he was poor, and she had believed him.

Девушке, которая его полюбила, он говорил, что он бедняк, и она ему верила.

He had told her once that he was wicked, and she had laughed at him, and answered that wicked people were always very old and very ugly.

Раз он ей сказал, что в прошлом вел развратную жизнь, а она засмеялась и возразила, что развратные люди всегда бывают старые и безобразные.

What a laugh she had!-just like a thrush singing.

Какой У нее смех -- совсем как пение дрозда!

And how pretty she had been in her cotton dresses and her large hats!

И как она прелестна в своем ситцевом платьице и широкополой шляпе!

She knew nothing, but she had everything that he had lost.

Она, простая, невежественная девушка, обладает всем тем, что он утратил.

When he reached home, he found his servant waiting up for him. He sent him to bed, and threw himself down on the sofa in the library, and began to think over some of the things that Lord Henry had said to him.

Придя домой, Дориан отослал спать лакея, который пе ложился, дожидаясь его. Потом вошел в библиотеку и лег на диван. Он думал о том, что ему сегодня говорил лорд Генри.

Was it really true that one could never change?

Неужели правда, что человек при всем желании не может измениться?

He felt a wild longing for the unstained purity of his boyhood-his rose-white boyhood, as Lord Henry had once called it.

Дориан испытывал в эти минуты страстную тоску по незапятнанной чистоте своей юности, "белорозовой юности", как назвал ее однажды лорд Генри.

He knew that he had tarnished himself, filled his mind with corruption, and given horror to his fancy; that he had been an evil influence to others, and had experienced a terrible joy in being so; and that, of the lives that had crossed his own, it had been the fairest and the most full of promise that he had brought to shame.

Он сознавал, что загрязнил ее, растлил свою душу, дал отвратительную пищу воображению, что его влияние было гибельно для других, и это доставляло ему жестокое удовольствие. Из всех жизней, скрестившихся с его собственной, его жизнь была самая чистая и так много обещала -- а он запятнал ее.

But was it all irretrievable?

Но неужели все это непоправимо?

Was there no hope for him?

Неужели для него нет надежды?

Ah! in what a monstrous moment of pride and passion he had prayed that the portrait should bear the burden of his days, and he keep the unsullied splendour of eternal youth!

О, зачем в роковую минуту гордыни и возмущения он молил небеса, чтобы портрет нес бремя его дней, а сам он сохранил неприкосновенным весь блеск вечной молодости!

All his failure had been due to that.

В ту минуту он погубил свою жизнь.

Better for him that each sin of his life had brought its sure, swift penalty along with it.

Лучше было бы, если бы всякое прегрешение влекло за собой верное и скорое наказание.

There was purification in punishment.

В каре -- очищение.

Not "Forgive us our sins," but "Smite us for our iniquities" should be the prayer of a man to a most just God.

Не "Прости нам грехи наши", а "Покарай нас за беззакония наши"вот какой должна быть молитва человека справедливейшему богу.

The curiously carved mirror that Lord Henry had given to him, so many years ago now, was standing on the table, and the white-limbed Cupids laughed round it as of old.

На столе стояло зеркало, подаренное Дориану много лет назад лордом Генри, и белорукие купидоны попрежнему резвились на его раме, покрытой искусной резьбой.

He took it up, as he had done on that night of horror, when he had first noted the change in the fatal picture, and with wild, tear-dimmed eyes looked into its polished shield.

Дориан взял его в руки, -- совсем как в ту страшную ночь, когда он впервые заметил перемену в роковом портрете, -- и устремил на его блестящую поверхность блуждающий взор, затуманенный слезами.

Once, some one who had terribly loved him had written to him a mad letter, ending with these idolatrous words:

Однажды ктото, до безумия любивший его, написал ему письмо, кончавшееся такими словами:

"The world is changed because you are made of ivory and gold.

"Мир стал иным, потому что в него пришли вы, созданный из слоновой кости и золота.

The curves of your lips rewrite history."

Изгиб ваших губ переделает заново историю мира".

The phrases came back to his memory, and he repeated them over and over to himself.

Эти идолопоклоннические слова вспомнились сейчас Дориану, и он много раз повторил их про себя.

Then he loathed his own beauty, and, flinging the mirror on the floor, crushed it into silver splinters beneath his heel.

Но в следующую минуту ему стала противна собственная красота, и, швырнув зеркало на пол, он раздавил его каблуком на серебряные осколки.

It was his beauty that had ruined him, his beauty and the youth that he had prayed for.

Эта красота его погубила, красота и вечная молодость, которую он себе вымолил!

But for those two things, his life might have been free from stain.

Если бы пе они, его жизнь была бы чиста.

His beauty had been to him but a mask, his youth but a mockery.

Красота оказалась только маской, молодость -насмешкой.

What was youth at best?

Что такое молодость в лучшем случае?

A green, an unripe time, a time of shallow moods and sickly thoughts.

Время незрелости, наивности, время поверхностных впечатлений и нездоровых помыслов.

Why had he worn its livery?

Зачем ему было носить ее наряд?

Youth had spoiled him.

Да, молодость его погубила.

It was better not to think of the past.

Лучше не думать о прошлом.

Nothing could alter that.

Ведь ничего теперь не изменишь.

It was of himself, and of his own future, that he had to think.

Надо подумать о будущем.

James Vane was hidden in a nameless grave in Selby churchyard.

Джеймс Вэйн лежит в безымянной могиле па кладбище в Селби.

Alan Campbell had shot himself one night in his laboratory, but had not revealed the secret that he had been forced to know.

Алан Кэмпбел застрелился ночью в лаборатории и не выдал тайны, которую ему против воли пришлось узнать.

The excitement, such as it was, over Basil Hallward's disappearance would soon pass away.

Толки об исчезновении Бэзила Холлуорда скоро прекратятся, волнение уляжется -- оно уже идет на убыль.

It was already waning. He was perfectly safe there.

Значит, никакая опасность ему больше не грозит.

Nor, indeed, was it the death of Basil Hallward that weighed most upon his mind. It was the living death of his own soul that troubled him.

И вовсе не смерть Бэзила Холлуорда мучила и угнетала Дориана, а смерть его собственной души, мертвой души в живом теле.

Basil had painted the portrait that had marred his life. He could not forgive him that.

Бэзил написал портрет, который испортил ему жизнь, -- и Дориан не мог простить ему этого.

It was the portrait that had done everything.

Ведь всему виной портрет!

Basil had said things to him that were unbearable, and that he had yet borne with patience.

Кроме того, Бэзил наговорил ему недопустимых вещейи он стерпел это...

The murder had been simply the madness of a moment.

А убийство? Убийство он совершил в минуту безумия.

As for Alan Campbell, his suicide had been his own act.

Алан Кэмпбел? Что из того, что Алан покончил с собой?

He had chosen to do it.

Это его личное дело, такова была его воля.

It was nothing to him.

При чем же здесь он, Дориан?

A new life!

Новая жизнь!

That was what he wanted. That was what he was waiting for.

Жизнь, начатая сначала, -- вот чего хотел Дориан, вот к чему стремился.

Surely he had begun it already.

И уверял себя, что она уже началась.

He had spared one innocent thing, at any rate.

Во всяком случае, он пощадил невинную девушку.

He would never again tempt innocence.

И никогда больше не будет соблазнять невинных.

He would be good.

Он будет жить честно.

As he thought of Hetty Merton, he began to wonder if the portrait in the locked room had changed.

Вспомнив о Гетти Мертон, он подумал: а пожалуй, портрет в запертой комнате уже изменился к лучшему?

Surely it was not still so horrible as it had been?

Да, да, наверное, он уже не так страшен, как был.

Perhaps if his life became pure, he would be able to expel every sign of evil passion from the face.

И если жизнь его, Дориана, станет чистой, то, быть может, всякий след пороков и страстей изгладится с лица портрета?

Perhaps the signs of evil had already gone away.

А вдруг эти следы уже и сейчас исчезли?

He would go and look.

Надо пойти взглянуть.

He took the lamp from the table and crept upstairs.

Он взял со стола лампу и тихопько пошел наверх.

As he unbarred the door a smile of joy flitted across his strangely young-looking face and lingered for a moment about his lips.

Когда он отпирал дверь, радостная улыбка пробежала по его удивительно молодому лицу и осталась на губах.

Yes, he would be good, and the hideous thing that he had hidden away would no longer be a terror to him.

Да, он станет другим человеком, и этот мерзкий портрет, который приходится теперь прятать от всех, не будет больше держать его в страхе.

He felt as if the load had been lifted from him already.

Он чувствовал, что с души наконец свалилась страшная тяжесть.

He went in quietly, locking the door behind him, as was his custom, and dragged the purple hanging from the portrait.

Он вошел, тихо ступая, запер за собой дверь, как всегда, и сорвал с портрета пурпурное покрывало.

A cry of pain and indignation broke from him.

Крик возмущения и боли вырвался у него.

He could see no change, save that in the eyes there was a look of cunning, and in the mouth the curved wrinkle of the hypocrite.

Никакой перемены! Только в выражении глаз было теперь что-то хитрое, да губы кривила лицемерная усмешка.

The thing was still loathsome-more loathsome, if possible, than before-and the scarlet dew that spotted the hand seemed brighter, and more like blood newly spilt.

Человек на портрете был все так же отвратителен, отвратительнее прежнего, и красная влага на его руке казалась еще ярче, еще более была похожа па свежепролитую кровь.

Then he trembled.

Дориан задрожал.

Had it been merely vanity that had made him do his one good deed?

Значит, только пустое тщеславие побудило его совершить единственное в его жизни доброе дело?

Or the desire for a new sensation, as Lord Henry had hinted, with his mocking laugh?

Или жажда новых ощущений, как с ироническим смехом намекнул лорд Генри?

Or that passion to act a part that sometimes makes us do things finer than we are ourselves?

Или стремление порисоваться, которое иногда толкает нас на поступки благороднее пас самих?

Or, perhaps, all these?

Или все это вместе?

And why was the red stain larger than it had been?

А почему кровавое пятно стало больше?

It seemed to have crept like a horrible disease over the wrinkled fingers.

Оно расползлось по морщинистым пальцам, распространялось подобно какой-то страшной болезни...

There was blood on the painted feet, as though the thing had dripped-blood even on the hand that had not held the knife.

Кровь была и на ногах портрета -- не капала ли она с руки? Она была и на другой руке, той, которая не держала ножа, убившего Бэзила.

Confess? Did it mean that he was to confess?

Что же делать? Значит, ему следует сознаться в убийстве? Сознаться?

To give himself up, and be put to death?

Отдаться в руки полиции, пойти на смерть?

He laughed.

Дориан рассмеялся.

He felt that the idea was monstrous.

Какая дикая мысль!

Besides, even if he did confess, who would believe him?

Да если он и сознается, кто ему поверит?

There was no trace of the murdered man anywhere. Everything belonging to him had been destroyed. He himself had burned what had been below-stairs.

Нигде не осталось следов, все вещи убитого уничтожены, -- он, Дориан, собственноручно сжег все, что оставалось внизу, в библиотеке.

The world would simply say that he was mad.

Люди решат, что он сошел с ума.

They would shut him up if he persisted in his story....

И, если он будет упорно обвинять себя, его запрут в сумасшедший дом...

Yet it was his duty to confess, to suffer public shame, and to make public atonement.

Но ведь долг велит сознаться, покаяться перед всеми, поыести публичное наказание, публичный позор.

There was a God who called upon men to tell their sins to earth as well as to heaven.

Есть бог, и он требует, чтобы человек исповедовался в грехах своих перед небом и землей.