Собрание сочинений. Дополнительный том. Лукреция Флориани. Мон-Ревеш

XV

— Ну вот, я знаю и ты можешь говорить свободно, — сказал он, входя в башню. — Зло велико, но не настолько, как я думал. Из двух моих старших дочерей каждая неразумна по-своему, но только одна действительно враждебно относится к моему счастью Эвелина добра, и ее сердце, вкупе с врожденным чувством справедливости, всегда сможет вернуть ее на правильный путь. Но Натали — железный характер и, стремясь осуждать и ненавидеть, опирается на такую странную теорию власти, что я уж и не знаю, чем тут помочь. Какое-то средство ведь должно существовать, давай поищем его вместе.

— Натали — своеобразная натура, ей трудно быть счастливой. Может быть, и в дальнейшем она будет находить во всем лишь неполное удовлетворение. Но, дорогой дядюшка, не пора ли вам примириться с некоторыми разочарованиями? Сила и энергия вашей души и вашего характера заставили вас поверить, что с помощью труда преданности, забот и благодеяний вы сможете составить счастье всех окружающих вас людей…

— Я понимаю, то была несбыточная мечта; впрочем, я всегда был не настолько одурачен ею, как хотел казаться себе самому, чтобы сохранить в душе мужество и веру в людей; но я знал и знаю теперь более чем когда-либо, что, с одной стороны, внешний мир далеко не всегда поддерживает нас, а, наоборот, срывает наши замыслы; с другой же стороны, инстинкты тех, ради кого мы трудимся, противятся нам и борются с добром, которое мы хотим творить. Господь, в своей таинственной суровости, выше всех наших усилий Он дает нам детей, братьев, друзей, как бы доверяя нам их счастье и добродетель; он посылает нам и других людей, слов но созданных для противодействия нам и уничтожения наших стараний. Да будет воля его! Надо принимать ее такой, какая она есть, верить в то, что он не создает ничего бесполезной для совокупности вещей, составляющих всеобщую гармонию и что даже сами недостатки тех, кого мы любим, имеют свои основания, которые мы признаем позднее. Поищем же новую линию поведения по отношению к моей семье, и пусть эта ночь не будет подобна вчерашней, не принесшей никакого, даже временного решения. И прежде всего скажи мне — усиливается царящее здесь взаимное непонимание или уменьшается в мое отсутствие?

— С виду усиливается, в действительности же остается без изменений; ваше присутствие сдерживает пыл Эвелины и умеряет ее прихоти; оно заставляет смолкнуть язвительный голос Натали, которая каждый день подливает каплю желчи в чашу вашей жены. Но вы видите лишь внешнюю сторону вещей: стоит вам отвернуться, и они с лихвой вознаграждают себя за воздержание; это колкая критика всего, притянутые за волосы намеки, упрямые споры по поводу каждого пустяка, резкий тон, вынуждающий к молчанию, или презрение в ответ на любое возражение. Порой кажется даже, что, когда вы здесь, над головой бедной тетушки нависает угроза. Ее, которая — сама чистота, прямота, искренность, обвиняют в кокетстве, тайных умыслах и еще бог знает в чем! Иногда упреки просто непонятны ни ей, ни мне. Сначала это волновало тетушку, затем она смирилась, проявив беспримерную самоотверженность, и с ужасающей силой замкнулась в своем мученичестве, которое снедает и сокрушает ее.

— Да, я понимаю, — сказал Дютертр, проводя руками по пылающему лбу. — Олимпия имеет право быть самым гордым, самым свободным из божьих созданий и из любви ко мне принуждает себя быть самым смиренным, самым приниженным существом. Бедняжка! Моя любовь оказалась для нее роковой.

— Если бы вы слышали, как она говорит об этой любви, вы поняли бы, что она предпочитает ее, со всеми ее горестями, безмятежному счастью, которое имело бы другой источник. Надо быть мужественным, как она, дядюшка!

— Это нетрудно, когда смелая душа живет в здоровом теле. Но у Олимпии оболочка тонка, ее тело изнемогает. Она умирает, друг мой, умирает, разве ты не видишь?

— Она может выздороветь. Надо только найти для нее возможность отдохнуть, дать ей хотя бы на время забыться. Ведь пока ваши дочери (особенно Натали) не выйдут замуж, облегчение будет только временным, вы сами это сказали.

— Но ведь они, наверное, скоро выйдут замуж, как ты думаешь?

— Может быть, не так скоро, как вы полагаете. Эвелина нерешительна и капризна. Что до Натали — а ее гордость еще труднее удовлетворить, — она не думает об одном препятствии: ведь она вызывает чувство отчуждения даже у тех немногих людей, к которым сама его не испытывает.

— Да, — подавленно произнес Дютертр, — она не умеет любить и потому не внушает любви; это ясно! О, я несчастный! Я вынужден желать, чтобы меня избавили от моих детей!

— Нет, нет, вы этого не желаете, — с великодушной горячностью возразил Амедей. — Вы сами спасете их. Но каковы же ваши планы?

— Отказаться от политической карьеры, которую мне навязали против моей воли избиратели нашего округа; вернуться к семейной жизни, следить за тем, что происходит у меня дома, ни на минуту не покидать жену, обуздать это безудержное стремление к власти или независимости — слишком уж оно возросло у моих дочерей, пока меня здесь не было.

— Битва будет жестокой, может быть даже гибельной. И потом, правильно ли вы разрешаете серьезный вопрос общественного долга? Можем ли мы принести его в жертву семейным обязанностям? Разве чувство всеобщего блага не должно взять верх над личным счастьем?

— Дело не в моем счастье. Речь идет о жизни моей жены и нравственном состоянии моих дочерей, сбившихся с пути из-за отсутствия руководства и узды. К тому же в наше время добиваться блага на политическом поприще — быть может, только мечта, и смертельное отвращение, которое я испытываю к этой карьере, только доказывает, что мое призвание совсем не в ней. Я человек деревенский, простой производитель работ, я сам труженик, я инженер, проходчик, я расчищаю пустоши, я друг и сын земли, товарищ и брат рабочих, я даю им работу и тем самым улучшаю их нравы. Кому нужны говоруны, рассуждающие о таком важном вопросе, как сельское хозяйство, не зная ни человека, ни его потребностей, ни почвы, ни ее ресурсов! Для чего проводить время, слушая их парадоксы и безуспешно сражаясь против них? Это хорошо для тех, кто любит пышные фразы и мечтает влиять на политику. А я ненавижу пустые слова, и мне незачем быть депутатом, чтобы творить добро. Я подаю в отставку и остаюсь среди вас. Я найду мужей своим дочерям, поскольку сами они этого сделать не сумеют, и спасу свою жену. Это вопрос решенный.

— Мы с Каролиной будем только счастливы, если вы останетесь с нами, но что бы вы ни делали, таким путем вы не построите ни тетушкиного, ни вашего счастья. Эвелина и Натали скоро научатся вам противодействовать. Вспомните: два года тому назад, когда вы проводили здесь большую часть времени, а их характеры еще не сформировались так, как теперь, сколько уже тогда было сопротивления с их стороны — сопротивления ребяческого, но неистового, с которым вы не могли совладать, не страдая сами.

— Что ж, буду страдать!

— А страдания тетушки еще усугубятся. Не забудьте, что единственная нить, на которой держится ее существование, это то, что она пока еще верит в ваше счастье.

— Ты прав! Но что же делать? Увезти отсюда жену? Можно подумать, что я больше не люблю ее, что я ее не уважаю! Удалить дочерей? Они будут утверждать, что Олимпия их ненавидит и выгнала их! А ведь их надо разлучить любой ценой, хотя бы на несколько месяцев, и дать моей больной бедняжке выздороветь! Боже мой! Боже ты мой! Значит, я совершил преступление, женившись в полном расцвете сил, с абсолютной искренностью в душе! Свидетель бог, я не думал переступать ни божеские, ни человеческие законы, нарушать священную гармонию природы и высочайшие семейные узы, подарив своему сердцу несравненную подругу и безупречную мать своим детям. Да, я любил ее страстно, но почему я должен из-за этого краснеть? Нет ничего более высокого, более святого, чем любовь, освященная клятвой в вечной верности. Но, клянусь честью моей первой жены, если бы я не считал, что даю достойную замену для своих дочерей, сделав Олимпию их второй матерью, я подавил бы, растоптал свою страсть. Почему же какое-то проклятье сопутствует самому законному счастью и самому честному поступку в моей жизни?

Амедей сидел в глубоком кресле, уставясь в землю: он слушал Дютертра с благоговейной печалью; Дютертр же, стоя у приоткрытого окна, возводил к звездам свой благородный взор, затуманенный слезами.

Наконец, после минутного молчания, Амедей сказал:

— Послушайте, дядюшка, решение вопроса, которое вы ищете, по-моему нашла Натали. Она хочет ехать за вами в Париж. Стоит ей увидеть свет и начать командовать не домом — она на это неспособна, а салоном, — и ее тщеславие будет удовлетворено, а высокомерная скука рассеется. Если она не выйдет замуж в течение этого года, она вернется сюда на каникулы вместе с вами, и независимо от того, будет ли она с тетушкой в хороших отношениях или в плохих, Олимпия успеет выздороветь.

— Блестящая мысль, — подхватил Дютертр, — и если она этого хочет, как жаль, что она об этом не сказала сегодня, когда я вызывал ее на откровенность; это был бы выход для всех нас… Завтра же я все устрою; надеюсь, она будет удовлетворена, и это заставит ее пощадить мою жену и мой покой до нашего отъезда.

— Но вам все же придется встретиться с некоторыми трудностями, не забывайте об этом. Эвелина будет завидовать старшей сестре и захочет поехать вместе с ней; ведь она тоже начинает мечтать о Париже.

— Я не могу взять с собой Эвелину, она слишком сумасбродна. Я не смогу сопровождать ее в Булонский лес, где она захочет блеснуть своим уменьем укрощать лошадей; она поедет туда с лакеем в то время, как я буду занят делами или задержусь в палате и меньше всего буду думать о ее возможных выходках. Она не пожелает остерегаться и погубит свою репутацию, или ее сочтут легкомысленной и эксцентричной. Все это хорошо здесь, где всем знаком ее невинный образ жизни и приязнь, которую питают ко мне, окружают ее благосклонностью. Но в другом месте… это невозможно! Придется как-нибудь обойти препятствие: Натали поедет сначала на месяц — скажем, для того, чтобы привести в порядок некоторые дела по материнскому наследству, связанные с ее предстоящим совершеннолетием. Она останется в Париже под различными предлогами; в крайнем случае мы охладим нетерпение Эвелины обещаниями. К тому же Эвелина — девочка добрая, и когда на нее не будет влиять Натали, она снова станет очень милой.

— В добрый час! — воскликнул Амедей. — Но что вы там будете делать с Натали? Девушка в двадцать лет, которая очень хороша собой и тщеславна, хотя и не кокетлива, разве она может и должна жить одна? Ведь ей поневоле придется быть одной целый день из-за вашей занятости.

— Я вызову из Пуату свою старшую сестру; она охотно повидает Париж и будет жить вместе с нами. Она станет присматривать за Натали; это тихая, добрая и неглупая женщина.

— Мадемуазель Элиза Дютертр — прекрасная женщина, однако Натали ее ненавидит.

— Как? Ее тоже? Бедную старую деву, без претензий, не имевшую успеха даже в прошлом?

— Когда ваша сестра приезжает сюда, она позволяет себе считать ваших дочерей несколько избалованными, и это возмущает Натали.