Ангел в эфире

Глава 7

Итак, благодаря чьему-то невидимому вмешательству история с перебежчиком была спрятана в дальний угол прошлого, в его исторические анналы, — может быть, только для того, чтобы в нужный момент оказаться вытащенной на всеобщее обозрение? То ли Бараненок, вспомнив свое незабвенное детство и вкусные ужины в семье Плотниковых, замолвил слово перед нужным человеком, то ли вдруг воспрянувший из надмирного бытия Земцев — чем черт не шутит! — своей властной дланью оборвал томительное плетение скандала, то ли высосанный из пальца «шу-мёж» совершенно самостийно сошел на нет, обескровленный всеобщей саморазоблачительной гласностью, — не до сбежавших генералов было стране, бурно делившей нажитое предыдущими поколениями добро.

Таким образом, в профессиональном плане Настина стажировка завершилась вполне благополучно. Руководитель стажеров выдал девушке блестящие референции, хотя вслух сожалительно выразился о ней в том смысле, что она бесперспективна, потому что лицо у нее не саксонски лошадиное, усредненно типическое, каких везде навалом — и в супермаркете, и вечером на той самой «стрит», где девицы прогуливаются (они специально ходили смотреть), а кукольно-овальное, милое, с двумя мягкими запятыми и с искренней, а не дежурной улыбкой, им такая и не снилась с рефлекторным национальным оскалом и зубными коронками стоимостью в годовую зарплату.

После возвращения домой потекла благополучная тихая жизнь: нянюшкины блинчики, папина помощь, мамина защита. Только скучно Насте было, томилось что-то у нее внутри, непонятно что, какой-то дополнительный орган, образовавшийся в ней во время разлуки с домом, который ныл и требовал постоянно — туда, вперед, к успеху, напролом, без оглядки, чтобы все смотрели, завидовали, восхищались, потому что она может сделать очень много одним только взглядом в камеру. Теперь-то она знает, как очаровать зрителя так, чтобы наружно ее усилия остались незамеченными, — не улыбнуться, а только приподнять на миллиметр уголки губ, умело напрячь лицевые мышцы, заискрить глаза, в нужном месте сделать паузу, чтобы потом обрушиться йа зрителя стремительным словопадом, умело модулируя интонацией, обволакивая будто бы невыразительным голосом, на самом деле очень выразительным и много чего выражающим.

Итак, по возвращении Настя заблистала в эфире своими американской этиологии умениями, которых в здешних стоеросовых, русопятых краях, никто, даже родная мама, оценить не умел. Наталья Ильинична все пеняла дочери на ее экранную манеру поведения, твердо зная, что нужно местному зрителю, которому на самом деле многого не надо, и нечего его баловать.

— Ровно тебя заморозили! — удивлялась она, отсматривая записи. — Рыбонька, нельзя быть такой сухой, это не в нашем национальном духе. Нельзя про сгоревших во время пожара людей рассказывать так же вяло, как про рыбные консервы, протухшие на складе.

— Что, я должна рыдать? — холодно возражала Настя «ничего не понимающей»' матери.

— Нет, но… — Мама явно отставала от телевизионной моды, слабо разбираясь в ее последних веяниях.

Градус народного обожания тоже заметно снизился. Конечно, девушку все еще узнавали на улице, однако без прежней тотальной любви. Куда-то подевались все эти ветхие старушки в шушунах, которые спрашивали у нее насчет повышения пенсий, как будто она лично заведовала их выплатой, все эти мужчины возраста зрелости, перезрелости и неполовозрелости, которые сначала осовело хлопали глазами, завидев экранную красотку, а потом бросались наперерез через улицу за дохлыми весенними букетиками, чтобы с гусарским шиком одарить ими даму, все эти дети, которые, тыча пальцами, брели за ней следом, чтобы через минуту, сорвавшись, убежать с торжествующим чингачгуковским воплем, все эти девочки с прыщиками, завистливо шушукавшиеся за ее спиной, упоенно разглядывая нерыночного разлива звездные шмотки. Постепенно старушки оставили свои вопросы насчет пенсий, мужчины стали примороженными, как и их январские букеты, а дети, в силу своей природной простоты охотно поддающиеся на любую эмоциональную отзывчивость, просто перестали замечать Настю. Она превратилась в экранную механическую маску — высший пилотаж иностранного вещательного мастерства, которое в родных палестинах, увы, оценить было некому.

Впрочем, Настя не желала, чтобы ее оценивали. Что ей любовь толпы! Что ей зависть коллег!

А между тем ей уже двадцать семь лет — и ничего нового… Подруги все повыскакивали замуж за кого попало, а друзья все переженились на ком придется. Нынешний губернатор — старый партийный хрен, сколько перед ним глазками ни хлопай, он все заученно вешает про промышленные перспективы области, и расшевелить его можно, только сунув под хвост зажженную сигарету…

И вдруг, из сказочного небытия, из прекрасного далека, смяв благообразное и местами даже монотонное течение нашей истории, вернулся в родные края блудный сын Бараненок. И не один явился, а с толстой женой Ольгой и с дочкой, девочкой-поганочкой, явился — Насте на головную боль, а остальным на геморрой и на расстроенные нервы. И кто его сюда звал, в тишайшее провинциальное царство?

Правильно, никто.

Явившись, Сергей Николаевич, некогда наслышанный о неприятностях своих давних знакомых и даже принимавший, надо полагать, некое участие в этих неприятностях, самонадеянно ожидал, что Плотниковы примчатся к нему с поклоном и с благодарностью насчет его поддержки в том самом американском скандале — поддержки, кстати, преимущественно моральной, так как подтвердить или опровергнуть сам факт этой поддержки не мог никто.

Но против ожидания гордые Плотниковы не спешили засвидетельствовать почтение своему юному крестнику и даже, кажется, ждали, что тот первым явится к ним с супругой и с дитем, как к начальнику своего отца, одна нога в министерстве, другая здесь, тем более что в последнее время у Андрея Дмитриевича опять забрезжила небольшая надежда на столицу, опять некий однокашник в нужном машиностроении окопался…

Так и не дождавшись визита, Бараненок крепко обиделся, затаив в душе если не подлость, то низость. Сам он с поклонами заходить не стал и даже, однажды встретившись с Настей на улице, напустил на себя такой высокомерный вид, как будто демонстрировал всем своим одутловатым лицом, что никого узнавать он не собирается!

Оказалось, что Сережу Бараненка выписал себе для помощи в делах коммуняка губернатор, пришедший на смену демократу Земцеву. Надо сказать, во время недавних выборов областные жители, истомленные высоким накалом демократического беспредела и обуреваемые ностальгией по прежним временам, отвергли демократического, выпестованного Натальей Ильиничной кандидата, который, кстати, оказался бы неплохим женихом для Насти, будучи ее давним, еще по музыкальному училищу и студенческим временам приятелем, тем более этот Порошин когда-то ухаживал за ней, цветы дарил, хотя, конечно, не нужно вперед загадывать, тем более что его так и не выбрали… А какого выбрали, граждане, такого и получайте!

Наталья Ильинична по собственной инициативе и на собственную голову демократического Порошина в телевизоре показывала, вечера встреч с ним устаивала, ставила в новости сюжеты о том, как тот, не щадя живота своего, трудится и продвигает вперед отсталую область, и в лоб внушала людям, что только такого губернатора им и надобно, потому что… Потому что сама Наталья Ильинична видела неисчислимые выгоды в губернаторстве своего протеже, выгоды даже куда более явные и значительные, чем в случае с Земцевым, и куда более весомые, чем новая аппаратура для студии, новая норковая шубка и новый шофер-обаяшка… Ее мечты терялись в ультразвуковых стратосферных высотах, грезилась ей абсолютная власть по всему краю, во всей ее полноте и неохватности — власть над нравами, людьми, обстоятельствами и финансами. Но…

Не вышло!

Бульдогомордый коммунист, единственным достоинством которого была огромная, с кукиш, бородавка на щеке, — косноязычный, в морально устаревшем костюме, — воцарился в области назло Наталье Ильиничне и на беду ее малочисленному семейству. Самое ужасное, что по роду своей деятельности Наталья Ильинична должна была угождать и заискивать перед ним, освещать его экскурсии по остановленным заводам, поддерживать его глупые начинания вроде пенсий старушкам и бесплатных сырков учителям, и вообще выказывать ему пиетет и всяческое обожание. К тому же опять готовилась ей замена, опять из небытия возник тот самый, однажды побежденный призрак, двадцать лет как из ВГИКа, заведующий репертуарной частью местного театра. Опять подымался он грозно и напоминающе, как тень отца Гамлета, чтоб ему пусто было, осиновый кол ему в сердце…

Этот бульдогомордый партократ (Пузырев) не только критиковал лично самое Наталью Ильиничну, десять лет на руководящей должности, собаку съела, но и утверждал, будто по ТВ смотреть нечего, городские новости освещаются из рук вон плохо, вечером в сетку ставят американское киностарье, сисястые девки и бандиты с автоматами, как будто у нас самих таких девок нет, а автоматы у нас вообще лучшие в мире, всеми признано. В итоге, не найдя точек соприкосновения с Натальей Ильиничной, он вызвал себе на подмогу помощника, назначил его вице-президентом, возложил на него неприятные для Плотниковой обязанности по связям с общественностью и средствами массовой информации, то есть с нею лично… И кто, вы думаете, был этот самозваный куратор средств массовой информации?

Сережа-Бараненок!

Сережиной семье по приезде выделили служебную четырехкомнатную квартиру, не хуже, чем у Плотниковых, а даже лучше, потому что современной планировки и с двумя туалетами — в центре, прямо напротив оперного театра, так что по летнему времени было слышно, как заезжие меццо-сопрановые звездочки распеваются прямо в душных окнах, полуодето белея в прохладной темноте. Дочку Сережи, бледную поганку, точную копию своего отца во младенчестве, только еще более рыхлую и без яркого румянца по скулам — продукт нового синтетического времени, плод вымученный, хилый, акушерски убогий, — записали в детский сад для местной элиты, где было три языка от носителей, танцы, музыка, бассейн и доктор с защищенной диссертацией.

Жена Бараненка, прокурорская дочка, нигде не работала, домохозяйничала. Ходила она одетая неброско, но дорого, хотя такой чувырле что ни надень — все простовато, все не к лицу, все как с чужого плеча. Гладкое без косметики белое лицо, лицо сердечницы с голубоватыми губами и полным телом — супружеской радости от него, видно, мало, да и Сережа на эти радости, видать, скуп.

Бараненок в своей квартире сразу же обставился, да так, что сразу стало ясно, что квартира эта ему навсегда досталась… Сам он к своим неполным тридцати годам заматерел, раздался в плечах, отрастил на пузе трудовую мозоль. Кряхтя, появлялся из выделенной ему немолодой, но бодрой «бэхи» («БМВ»), одной из лошадок элитного губернаторского гаража, любовно составленного еще прежним, понимавшим толк в красивых женщинах, дорогих машинах и хорошей жизни губернатором, жалко, что его забрали в Москву, и не стало в городе разудалого бесшабашного веселья, не стало налетов на остановленные заводы, к голодающим рабочим, не стало кавалерийских набегов на пригородные бескоровные фермы, не стало спортивных соревнований — команда губернатора на футбольном поле против команды профессионалов, дружеская ничья, совместный банкет в ресторане по случаю матча, ухарство и кураж ушли из городской жизни, осталась только нудная повседневная работа да мелкая подковерная борьба за городской заказ. Только мелкие бандитские распри остались да дружное льстивое единодушие.