История одной дуэли

* * *

Как в паршивом водевиле, хочется выть – где эта прелесть, где безмятежность прежних дней?!

Лежу в комнате. В спортзал Николай отправился один, меня поднять ему не удалось. Я выпил пива, вспоминаю вчерашний день, вернее, вечер, и становится не по себе.

Вчера сдали нервы. Однако было с чего. Сказался, конечно, напряг от сессии. Одиночество. Тоска по дому. Нервные срывы с этим «Лысым», да и заочники с их вечными проблемами тоже не подарок. Обстановка натянутой тетивы не может длиться долго. Либо сломается лук, либо лопнет тетива. Поэтому положительные люди иногда напиваются так, что не знают потом, куда себя положить. Вчера это случилось со мной.

И начинался день мрачно и безрадостно. С утра сбегал на почту, но предки денег не прислали. Вынужденная задержка? Николай моё настроение уловил сразу. Вольф Мессинг позавидует его способности. Нам с Николаем эту сессию пришлось шагать, что называется ноздря в ноздрю.

Он попробовал меня расшевелить, пошутил:

– Нем и грозен как могила, едет гуннов царь Атила.

Я пропустил каламбур мимо ушей и, не раздеваясь, бросился на постель.

А в комнате витал фанфарный дух победы на экзаменах, финальный вкус сборов, предстоящего прощального банкета и отъезда. До обеда оставалось недолго, и уже накрывали стол. Каждый выложил всё, что осталось из недоеденных домашних запасов, остальное компенсировали походом в магазин. Во всей этой суете, разговорах я начал оттаивать. Когда почти все приготовления завершились, незваные, но желанные, откуда ни возьмись прибыли земляки волгоградцев: Сашка – капитан, обветренный как скалы, Ерёмин Павел. Все дружно обнялись, словно век не виделись, Николай, как старший, поздравил всех с успешным окончанием мук, мы подняли посуду.

В разгар веселья, как обычно, появился «Лысый». Должен сказать, что к стыду своему, за всё время сессии, общения, в спорах я так и не узнал его имени. Он, помнится, по первой представлялся, но я тогда сразу не усёк. Корреспондент, только и всего.

«Лысый» пришёл не один, с порога он представил двух девиц. Был он в заметном подпитии и от дверей, окинув наш цветистый стол, заорал в своей манере:

– Достопочтимые господа! Я огорчён, что не хватает рук моих обнять всех вас, а губ – облобызать. Веселитесь и радуйтесь! И уверенно топчите сию грешную землю!

Мы с Николаем переглянулись. Я вообще никогда не питал особых симпатий к пришельцу. В спорах с ним Николай, как водится, поддерживал всегда меня. Он тоже от него не «в фонтане». Но произнесённый «Лысым» тост за женщин мы дружно поддержали. Он принёс с собой болгарский коньяк и сразу разлил всем по ёмкостям. Бутылка кончилась – рука наливающего была щедра и тостующий мгновенно заменил пустую «Плиску» на такую же полную. Чем вызвал целую бурю восторга всех без исключения.

– За нашу альма-матер! – прорвало и меня.

Я встал и запел:

Гаудеамус игитур,
Ювенес дум сумус!
Гаудеамус игитур,
Ювенес дум сумус![11]

Пацаны не ожидали такого выхода и вылупились на меня, как на монаха с паперти. Но за мной поднялся «Лысый». Он сидел напротив и, когда встал, мы оказались лицом к лицу. Я впервые так близко, в упор видел его. Нет. Он не был хилым и старым, как мне казалось. Это только волосы, легкомысленно рано покинувшие почти весь его большой яйцеобразный череп, да безобразные немодные очки, делали его старше. Под свитером дышала грудь атлета, а мышцы распирали рукава явно узковатого пиджака.

– Пост юкундам ювентутем, пост молестан семектутем, – подхватил он голосом, оказавшемся довольно мощным баритоном. – Нос хабебит хумус.

– Нос хабебит хумус![12] – закончили хором все.

Мы сцепились руками друг в друга, словно боясь потерять. Возник какой-то энергетический шок, объявший всех и внезапно завладевший всеми нашими душами и сердцами. Это не было алкогольным опьянением. Мы ещё не созрели до этого. Это было исступление. Глаза наши сверкали огнём, лица горели. Мы дружно, помогая и выручая друг друга в трудных фразах чужого тяжёлого языка, потрясая потолок нашей небольшой комнаты, доорали великий студенческий гимн глубокой древности и, почти скандируя, закончили как клятву:

– Переат триститиа, переант озорес,
Переат триститиа, переант озорес,
Переат диаболус, куивис антибуршиус
Атгуе иррисорес!
Атгуе иррисорес![13]

Дикий всплеск восторга завершили пение, мы опять обнимались, колотили друг друга в грудь, кто-то к месту и не к месту в этом гомоне выкрикивал фразы на латыни. Каждый старался отличиться и не ударить в грязь лицом: знай наших! Не лыком шиты! В общем экстазе мне послышалось даже знаменитое, произносимое в крайних случаях горячее и интимное: «Фортуна нон пенис, ин ману нон рецептус»[14]. Дело явно шло к вакханалии. Но успокоили всех и привели в себя девицы. Чувствуя, что внимание мужиков ускользает от них в известную сферу, откуда не так легко возвратить, тем более студентов, они непринуждённо, но уверенно попытались нейтрализовать в первую очередь лидеров. Одна повисла на плече «Лысого», вторая лукаво завладела мной, запросто усадив меня за стол и, устроившись на моих коленях, шаловливо стала угощать портвейном из своего бокала, поочередно поднося его то к моим, то к своим губам. Игра заинтриговала и завлекла. Белая пышная тёплая грудь её дышала достоинством и, как всегда, новизной. Я стал млеть. Стол и разговор, плывший над ним, беснующиеся коллеги потеряли всякий интерес и смысл. Брюнетка Нина нежно лепетала.

«Боже мой! Это бред сивой кобылы, – подумал я, вникая в щебет и заглядывая в её безмятежные глаза. – Ещё полчаса – и дело закончится постелью».

Но выручил, как всегда, Николай. Его опыт человека, искушённого в таких делах, помог мне прийти в себя.

– Лучше лечь на груду шлака, чем на девушку с юрфака, – донёсся до моего опалённого сознания его предупреждающий голос, и я вернулся к действительности.

– Собственно, чего мы здесь собрались?! – воскликнул я. – Не токмо для блуда, но ради общения.

И пошёл в ванную под холодную струю душа. К моему возвращению след обоих девиц и земляков волгоградцев простыл. Капитан Сашка и Ерёмин увели длинноногих «бригантин» в тихую гавань. Николай восстанавливал сервировку стола, к появившимся бутылкам пива раскладывал свою воблу. Тоска опять зашевелилась в моей душе. Я чокнулся с Николаем за успех нашего безнадёжного дела и прислушался к разговору оставшихся ребят, куривших у окна в углу. Те, конечно, обсуждали проблемы отечественной политики, но были у самых её истоков – у периода российской революции. Не отошли ещё от экзаменов. Темы разговора вертелись вокруг позиций большевиков и других партий, приоритета стратегий, тактики… «Лысый» был среди дискутирующих и, как всегда, верховодил.

– Водка без пива – деньги на ветер! – Николай пододвинул к моей кружке стопку водки. – А вобла прелесть. Приеду домой, первым делом на подлёдную рыбалку! Тарашка сейчас у нас!

Он мечтательно зажмурился.

– Рыбы у вас нет, – отрезал я, – весной-то едва ловите. Плотина всё губит.

– Не скажи. Попадают, знаешь, какие экземпляры! А у бракашей круглый год можно затариться и икрой, и краснухой. Севрюга идёт со льдом в марте – апреле, а там и стерлядь. Меня даже белорыбицей как-то угощали.

– Ну, судью да не угощать, – не выдержал я.

– Судью не судью, а ел балык из белорыбицы. – Николай до поступления в институт работал в районном суде, но, конечно, не судьёй.

На такие остроты он реагировал болезненно. Сразу замыкался. Я это знал и постарался загладить собственную бестактность. Мы выпили ещё, и мир восстановился.

Между тем полемика в углу вокруг темы революционной драмы явно приобретала запах драки. Аргументы спорящих сыпались, как булыжники. Сражение шло с переменным успехом. Уже несколько раз они брали с собой в угол бутылку водки и, не переставая, дымили в приоткрытое окно. «Лысый» явно забивал своих оппонентов. Обоих птенцов – Орлова и Соколова. Несколько раз донеслась и цитируемая им латынь. Я особо ею никогда не увлекался. В своё время, разучивая крылатые и наиболее понравившиеся латинские, как правило, юридические выражения, записывал их акварелью или цветными карандашами на листах бумаги и развешивал по стенам – в кухне, в ванной, над столом в зале, даже в туалете. Легче впитывалось в память. Когда учкурс проходил латынь, это было сплошное сумасшествие, бум. Каждый студент старался ошарашить окружающих неслыханной цитатой и своим остроумием. Мы с Николаем это пережили в своё время, молодые спорщики у окна только-только подходили к этому. Вот их и забирало.

Одна из взрывных фраз заставила меня повнимательней прислушаться к дискутирующим.

«Где уничтожена свобода, там никто не осмелится говорить, – перевёл я её для себя и подумал: – К чему бы это у них?»

Фраза принадлежала корреспонденту. По-моему, я перевёл правильно. Да что там перевод! Я её просто вспомнил, как одну из тех, что расписывал краской на бумаге при заучивании.

– Ubi libertas cecidit, audit nemo logui[15], – машинально проговорил я строчки услышанной фразы.

– Что ты там бормочешь? – Николай толкнул меня в спину, возвращая к столу.

– Интересно. В какие дебри они успели забраться, если в ход пошла латынь?

– Чушь собачья! – пожал плечами Николай. – Надоели эти риторики… Мужики! – крикнул он в угол. – Давай к столу! Хватит уединяться. Как говорили древние, самый худой мир лучше хорошей войны. Давай мировую!