История одной дуэли

Он ничего не сделал великого

В прокуратуре давно никого. Собрался уходить. Бумаги собрал в портфель и свет уже потушил. Звонок. Не люблю я этих ночных звонков. Никогда не приносили они ничего хорошего. Брать трубку? Не брать?.. Завтра поездка в столицу… Уйдёшь, всё равно дома найдут. Куда деваться прокурору? Поднял.

– Данила Павлович, – голос Прогудина в трубке. – Чепэ в колонии. Петровский повесился.

– Что?

– Только оттуда.

– Когда это случилось?

– Днём нашли. Я звонил вам. Ирина Васильевна сообщила, что вы у Галицкого. Отправился туда один.

– Набрал бы напрямую Алексея Степановича. Я бы поехал тоже.

Прогудин молчал, слышно было только его сопение в трубке.

– Брал следователя с собой, – наконец выговорил он, – обошёлся. Паренёк смышлёный, всё запротоколировал. Самоубийство налицо. А начальник лагеря и раньше мне докладывал…

– Что докладывал? Говори!

– Не жилец он был… Раз пытался лишить себя жизни, значит, так и будет… Тем и кончит… Так и случилось…

– Умники вы оба с начальником! Много знаете! – заорал я и плюхнулся в кресло.

Прогудин закашлялся.

– Приезжай немедленно! Всё расскажешь! – прокричал я. – Что по телефону мямлишь?

Я сбросил пиджак и пошёл включать свет. Неуютно было в кабинете. Я уставился в окно. И за окном тоже не лучше. То ли дождь занимался, тучи вроде понависли. Без зонта, без плаща, промокнешь, к чертям собачьим! Свербило душу…

Через полчаса в дверь постучался Прогудин. Был он уже в плащевой накидке и пах холодом и неприятностями. Присев к столу, достав папку, не поднимая головы, подавленно забубнил. Вот что я услышал.

Петровский действительно был арестован в 1968 году в Саратове. По подозрению в антисоветской деятельности и участии в тайной группировке студентов юридического института. Помещён в следственный изолятор, где уже содержались руководители подпольной организации, в том числе Олег Селин, Терехов, Бобров и другие. Студенты назвались «партией истинных коммунистов», разработали свою программу либерально-демократического толка, поставив цель творчески изучать марксизм только по первоисточникам, а не так, как его преподают в вузах и излагают в соответствующей литературе.

Прогудин отдувался и пыхтел после каждой фразы, отыскивая нужные записи в своём блокноте, а передо мной вставали в памяти стены общаги саратовского института, дымные прокуренные коридоры, наша комната с вечными горлопанами – спорщиками из Волгограда, лысый интеллигент по кличке «корреспондент» с его крылатым изречением: «Я пришёл разбудить ваш разум» и цитатами на латинском, давно умершем языке…

«Теперь вот умер, наложив на себя руки, и он…» – мелькало в голове.

Аресты пошли один за другим, рассказывал Прогудин, как ни старались студенты, как ни таились, задуманное оказалось им не по плечу. В группе появился провокатор. Наивные, они привлекали новичков без достаточной проверки. Одним словом, дилетанты-романтики. Вот за эту наивность они жестоко и поплатились, а потом были наказаны. По суду прошло около пятидесяти свидетелей, все студенты и недавние выпускники саратовских вузов. Это те, кто с ними не согласился, но с кем они встречались, полагаясь лишь на их честное слово молчать…

Я вспомнил Николая из Волгограда, его тревожные письма о переполохе и слежке в институте. О гнетущей атмосфере недоверия. В письмах всё это читалось сквозь мелкие торопливые скупые строчки. Он здорово переживал за ребят, которых мы оба прекрасно знали, с некоторыми дружили. А Петровский?.. Я тогда не успел узнать ни имени его, ни фамилии. В моей памяти он остался лысым крепким здоровяком с отличной мускулатурой. Лишь кличка запомнилась странная «корреспондент», видно, он работал когда-то в газете…

Обычно мы ссорились и спорили по вопросам истории большевизма, о возникновении и сущности христианства, теории толстовщины – непротивления злу, а в последнюю встречу помирились по случаю завершения экзаменов и даже вместе пели старинный гимн студентов «гаудеамус игитур», но в тот же вечер подрались, и он вызвал меня на дуэль, назвав адвокатом Сатаны. Я тогда отчаянно витал в политическом романтизме неведения и по пьяни набил ему физиономию за оскорбление нашего великого вождя…

– Все подсудимые признали вину и покаялись, – вывел меня из забытья голос Прогудина. – Селин и главари получили по семь-шесть лет лагерей, остальные по трёшнику. Одним словом, копнули их глубоко и, что называется, выкорчёвывали заразу под корень. После судебного процесса всех близких к осуждённым уволили с работы, исключили из вузов, выселили из Саратова…

Я глядел на Прогудина: эх-ма, старший помощник, знал бы ты, кому рассказываешь эти страсти!

– А с Петровским дело особым колесом завертелось… – продолжал между тем Прогудин.

Скрывая истинного провокатора, этого доходягу, в ответ на то, что он до конца всё отрицал, никого не выдал и не признался, решили сделать козлом отпущения. Пустили дезу ещё в тюрьме, что он и есть тот самый доносчик, и потом осудили отдельно от остальных за совершенно другое преступление. Подсунули ему в камеру «утку» – стукача, а студент его отдубасил, да так, что чуть было не прибил. Еле-еле уцелел, едва спасли медики. Вот за это покушение на убийство Петровскому и припаяли десятку. Что называется, на полную катушку, без смягчающих и отягчающих обстоятельств. Статья сто третья!.. Пошёл он за уголовника-мокрушника, а мечтал сгореть на костре, как Джордано Бруно. С тех пор ему ничего хорошего впереди не светило. Ни звезда пострадавшего за политику, ни безвинность жертвы, лишь плевки в лицо. Иуда – одна молва! Провокатор!..

Прокудин смолк. Я закрыл глаза. Не в Москву мне завтра ехать! Укатить бы куда в пустошь, в глухомань. Забыться. Остыть от всего. Потухнуть. Заснуть. Вырвать из памяти…

– А потом, когда всё постепенно забылось, его отправили отбывать наказание подальше. – Прогудин, заметив моё состояние, затараторил опять и уже не останавливался ни на минуту: – Оказался он на Севере. Там в лагере вскоре опять совершил преступление. Почти аналогичное первому. Вполне можно предположить, что его уже пытались взять на испуг сами зэки. Во второй раз его противнику в драке выжить не удалось. Суд квалифицировал его действия по статье сто восьмой части второй. Дали все двенадцать лет…

– А жениться-то когда он успел? – вылетело у меня само собой. – Из-за жены же на трубе оказался?

– Женился он ещё до ареста, – начал листать свой блокнот в обратном порядке Прогудин. – Брак этот был вторым. Новая жена, моложе его намного; как ни странно, от него не отказалась, не отреклась, поехала вслед за ним на лесоповал. Жила поблизости, кем-то трудоустроилась, чуть ли не в самой колонии по вольному найму. Она медицинского образования. Такая профессия везде нужна. Потом был Магадан, затем снова Урал. Одним словом, повозили его по могучей нашей бескрайней стране, и она с ним везде, как преданная собачонка. Но дальние переезды не помогали. В лагерях, куда он попадал, его пытались ломать. И уголовники, и, похоже, администрация, помня его «заслуги перед отечеством». Уголовная почта поспевала раньше официальной. Докатился бы Петровский до смертной казни, но судьба уберегла. Только неизвестно, зачем? Последний его прогон был к нам. На юг матушки России. В глубине души Петровский надеялся – не провезут мимо Саратова, жена-то его последний год туда переехала, совсем тяжело заболев. Но поезд проскочил мимо, и только он к нам прибыл, – новость! Умерла жена, так и не дождавшись его освобождения. Он рвался, просил отпустить похоронить её по-людски. В порядке исключения, бывало, отпускали с конвоем. Он, в общем-то, нормально работал. Правда, в общественные организации, создаваемые администрациями колоний, не вступал. Но и не примыкал к каким-либо воровским группировкам. Отшельник, одним словом. Таких на зоне «мужиками» кличут. Или ещё похуже «быками». Вроде как пашут они больше остальных. Заработать хотят. Кто на что. Одни, чтобы, выйдя на свободу, приодеться, пофартить перед дружками, другие семье стараются помочь, дома детей на жён оставили, по пьяни угодив в тюгулёвку, а Покровский жене на лекарства вкалывал… Шансов, чтобы его отпустили, никаких, а он, чудак, надеялся. Думал, удастся убедить Фёдорова, но начальник колонии категорически отказал. Справедливо отказал. Не заслужил тот «отлучку». Не положено.

«Кого убеждал Прогудин, повторяя одно и то же? Меня? Себя? – бились у меня напряжённые мысли. – Да, Фёдорова я знал хорошо. Это жёсткий руководитель. Он никогда не даёт согласия на подобные вещи. Ещё бы! А кто бы дал? Сплошные нарушения! Столько судимостей! Особо опасный рецидивист почти что. По России накатал пол-экватора, почти двадцать лет не выходил из тюрем – и на тебе! На свободу с конвоем?.. Фёдорова не обвинишь. Он везде прав. Прав по закону… Тогда Петровский, подыхая от голода, да и здоровья никакого, взобрался на трубу котельной. На что он надеялся? Скорее всего, ни на что. Это было безумие. Отчаянный шаг. Может, он хотел умереть на миру, по-человечески, чтобы видели все. Умереть, чтоб его запомнили. Узнали, что он не покорился, не сломался. Но что его остановило в последнюю минуту? Конечно, не мой призыв. И не мой голос. Он же сказал, что узнал меня только после снятия с трубы. Когда я рассматривал какую-то брошюру в дежурной, а он отогревался горячим чаем и приходил в себя. Бесполезно додумывать за него, объяснять его действия. Но он слез с трубы. А мог броситься. Передумал. Что-то сломалось в нём? Может, поверил, что прокурор решит его проблему и ему удастся побывать на могиле жены?..»

Теперь для меня, пожалуй, многое стало ясным.

«И потом, узнав меня, он настаивал на встрече со мной. После отказа Прогудина вскрыл себе вены. Чуть не умер. Это был уже шаг… То-то он всё время в разговоре со мной твердил о том, что всё кончено. Он подводил итог всей своей жизни!.. От него я услышал те слова. Как он сказал? Вертится в голове. Этот чёртов сленг!..»

– Пора надевать галстук…

– Что вы сказали? – голос Прогудина вернул меня из забытья, я не заметил, как заговорил вслух.

– Пора надевать галстук, так, кажется, он сказал? – повторил я.

– На их языке это значит повеситься, – быстро перевёл Прогудин. – Что он и выбрал.

– Да… он выбрал смерть…

Прогудин давно ушёл. Записал для полной важности мои указания насчёт контроля за захоронением Петровского, уведомления родственников. Хотя вроде у него родственников-то, кроме умершей жены, и не осталось.

Я всё сидел и переваривал случившееся. Мысли унесли меня далеко. В юность. В Саратов. В институт. В то далёкое невозвратное прошлое.

«…А ведь сознайся он тогда, в следственном изоляторе, остался бы жив. Приговор по тому делу не был особенно жесток для тех времён. Все лидеры на суде сознались, отказались от своих убеждений и, по существу, были прощены. Наказания были смешны. Студентов пощадили…

Он не отказался. Никого не предал. И был сломлен машиной, именуемой системой. Ему не осталось другого. Он выбрал свой путь. И вот логический исход…»

А последнюю его фразу я всё-таки перевёл. Он тогда прошептал «Nos nihil magni fecisse, sed tantum ea, guae pro magnis habentur, minoris fecisse». Что с латыни означает: «Мы ничего не сделали великого, но только обесценили то, что считалось великим…» Эти слова принадлежат английскому философу, хотя и сказаны на латыни. Философ говорил о себе, о своём методе, обращаясь к потомкам… Петровский говорил о себе, о своих товарищах, раздавленных безжалостным механизмом власти, против которого они попытались поднять голос. Попытались задуматься, не согласиться…