Ангел в эфире

Глава 2

Отгремели школьные романы, когда все наружу, на разрыв аорты — такая любовь, а через неделю — другая, потом — вновь, еще лучше и еще сильнее… Отзвучали поцелуйчики под школьной нецветущей сиренью с обломанными ветками, отзвонили телефонные звонки с молчаливым дыханием в трубке в ответ на вопросительное нянюшкино «алло».

Когда Насте исполнилось пятнадцать, посовещавшись с музыкальными педагогами, сулившими девочке блестящее артистическое будущее (их уверенность зиждилась на том пиетете, который они питали перед родителями Плотниковой, принимая этот самый пиетет за свою педагогическую убежденность), а также основываясь на заверениях давнего гастролера, смутно толковавшего о ЦМШ, и на имени лысого, не ко времени почившего в бозе старичка педагога, который ставил девочке руку и, кажется, таки поставил ее, потому что по специальности Настя неизменно получала пятерки, хотя и обходилась без многочасовых занятий, обязательных для успешного пианиста, Наталья Ильинична решила: Настя пойдет в музыкальное училище. Закончив его в девятнадцать лет, дочка направит свои стопы в консерваторию, ведь к тому времени Андрея Дмитриевича, уж конечно, переведут в столицу, пусть не в министерство, а в главк или на какой-нибудь столичный завод, где необходимы дельные руководители, хотя бы и на вторых ролях. Или назначат поближе к столице, например в Калинин или в Рязань, пусть даже в Тулу, тем более что Тула нам подходит по машиностроительному профилю…

И тогда все будет хорошо. Девочка выучится в консерватории, потом устроится в «Москбнцерт», потом начнет сольную карьеру, включающую в себя гастрольные поездки за рубеж, и суточные в валюте, и отоваривание в «Березке», и удачный брак с каким-нибудь подающим надежды скрипачом с хорошей родословной и тоже, кстати, выездным…

Однако Андрей Дмитриевич внезапно воспротивился музыкальным амбициям супруги.

— Насте лучше бы закончить десятый класс, а потом пойти в институт, — возразил он жене, с которой, впрочем, редко спорил по вопросам воспитания дочери. — Лет через десять девочка сделает производственную или райкомовскую карьеру, а там, глядишь, можно будет пристроить ее во Внешторг…

Дело в том, что Андрей Дмитриевич не очень-то доверял скользкой артистической дорожке. Производственная, четко регламентированная карьера казалась ему куда более прочным и скорым направлением жизненного успеха. Возможно, он сумел бы настоять на своем, если бы Настя была не девочкой, а мальчиком, но Настя мальчиком, увы, не была. Наталья Ильинична лишь смерила мужа испепеляющим взглядом — примерно таким она взирала на доярок, мухлевавших с надоями и не всегда протиравших вымя перед дойкой… Участь девочки была решена.

Причина для хлесткого взгляда у Натальи Ильиничны имелась, и даже не одна: Андрей Дмитриевич был виноват перед супругой, и виноват во многом, даже крупно виноват — и в своем непереводе в министерство виноват, и в неудавшейся карьере жены тоже виноват, а особенно виноват он был в своей несостоявшейся интрижке с секретаршей. Эта недавно принятая на работу мадемуазель безусловной молодости и условной красоты часто задерживалась на работе, просила подвезти ее домой, зазывала патрона на кофеек, предлагала чаю, кофе и прогуляться под дождем без зонта… Она носила кофточки с глубоким вырезом, глядела на Андрея Дмитриевича овечьим, заочно все позволявшим взглядом, и лишь предусмотрительность директорской супруги, не понаслышке знавшей о производственных романах и однажды даже пострадавшей от одного такого адюльтера, отчего ее из «Международного обзора» сбагрили в «Час производственника», помешала произойти предопределенному и свершиться предназначенному.

Когда Андрея Дмитриевича в очередной раз вызвали в столичное министерство, его заместитель Николай Баранов (чье имя еще не раз появится на страницах этой истории), не то чтобы хороший друг Натальи Ильиничны, но человек во многом обязанный ее супругу, ловко спровадил прелестницу в ОТК на повышенную должность и повышенный же оклад, мотивировав перевод производственной необходимостью и сокращением штатов в управлении. Любовная история была задушена в зародыше.

А Настя поступила в музыкальное училище, легко и непринужденно преодолев вступительный конкурс, — сделала первый шаг из домашней уютной теплички во взрослую многотрудную жизнь.

Смена школьной среды обитания на среду творчески-музыкальную неожиданно сильно сказалась на ней. И хотя она по-прежнему числилась в талантливых красавицах, но ее блеск на фоне других доморощенных гениев казался уже не столь ослепительным. В училище она тоже ходила в примах, но в музыкальном сообществе внешняя красота числится куда ниже исполнительского таланта и вовсе не служит ему адекватной заменой, а даже как будто умаляет ценность его и его очевидную безусловность. Ведь, согласно общему мнению, талант должен быть внешне уродлив, поскольку несправедливо, когда одному человеку достается все — и красота, и способности, а другому — ничего, фига с дрыгой. Поэтому, исходя из принципа глобальной справедливости, блага в человечьей массе должны распределяться по закону, по которому уроду достается гениальность и вечное одиночество, а красавице — бездарность и перспективный в смысле международной карьеры муж.

«Наша звездочка», — с придыханием говорили о Насте в школе. «Наша красавица», — говорили о ней в музыкальном училище, однако уже без всякого придыхания, хотя и с уважением, незыблемость которого обуславливал высокий пост отца и материны связи в творческих кругах.

Между тем Наталья Ильинична, воспользовавшись одной умелой комбинацией, одним умело заваренным производственным романом (со знаменитым в городе журналистом Захаром Шумским, который, кстати, сыграет не последнюю роль в нашем повествовании), внезапно перебралась в кресло директора городского телевидения. Теперь с этого места, по перестроечным временам ставшего важнейшим в городе, она грозила сильным мира сего, мнимо отделенная от них телеэкраном, однако на самом деле прочно слившаяся с ними — и морально, и материально, точно сиамский близнец, насмерть прикипевший в утробе к своему единородному брату.

Итак, Настя училась музыке — не слишком прилежно и не слишком охотно. Пианино сотрясалось от бурных пассажей, нянюшка млела, восторгаясь музыкальными умениями воспитомки, мама растерянно бледнела при мысли о будущем, потому что некогда совершенно определенная карьера дочери теперь терялась в туманной неопределенности.

Музыкально-педагогическое поприще казалось ей теперь ужасно ограниченным. Ну что светило Насте после окончания училища? Прозябание в районной музыкалке (слава богу, по родительским связям хоть в городе, а не в деревне), бездарные ученики, путавшиеся пальцами в клавишах, бесконечные гаммы с утра до вечера, от которых сводит скулы, грязные, размазанные, как каша по клавиатуре, аккорды, во втором классе — «Сурок», в третьем — «К Элизе», в четвертом — тот самый сакраментальный «Полонез» Огиньского, в пятом — виртуозный, но пустой Черни. И так изо дня в день — «Сурок», «К Элизе», «Полонез», Черни, редко — кастрированный отрывок из «Лунной», по желанию — немножко Грига для гурманов и Шумана для шалунов.

В силу небезусловности исполнительского таланта, блеска которого надо было достигать не татарскими набегами, а многочасовыми упражнениями, исполнительская карьера Насти оказалась под вопросом. Под большим, кучерявым вопросом с жирной точкой внизу!

Вероятно, Наталье Ильиничне удалось бы, воспользовавшись своей связью с могучим Захаром Шумским, протолкнуть дочурку в оркестр местной филармонии, однако этот жизненный путь представлялся ей чем дальше, тем сомнительнее. В самом деле, зарубежных гастролей у местной филармонии кот наплакал, оркестранты все больше по области шастают, по сельским домам культуры, выступают для доярок и зоотехников, которые вдыхают кислород, а выдыхают перегар, да все на сквозняках и часто без отопления, да к тому же ночевки в домах колхозника, на серых сырых простынях, к тому же торопливые, на пару суток (по длительности гастролей), внутриоркестровые романы между тромбоном и первой скрипкой, между валторной и контрабасом, под концертным роялем или на нем, в зависимости отличных пристрастий и личной развращенности. И это с Настенькиной-то красотой, совершенно небывалой, совершенно столичной, обложечной, экранной, эталонной?! С ее-то тонкостью, взлелеянной тепличной домашней атмосферой, где ни грубого слова, ни грубой мысли, а самым сильным ругательством оказывалась брошенная песику фраза: «Рекс, фу!»

Что еще… Аккомпанирование безголосой солистке, чей репертуар состоит из партийно-номенклатурной лирики и дешевой цыганщины? Или музицирование в ресторане со звуковым сопровождением в виде самовзрывающегося шампанского?

Андрей Дмитриевич тяжело вздыхал, думая о дочери, которая между тем никакими планами для себя не задавалась, а жила просто и весело, как бог на душу положит. А Наталья Ильинична зорко оглядывала подвластные ей владения в поисках подходящего пристанища для Насти.

Создать разве на городском телевидении вечернюю передачу типа «Музыкального киоска», чтобы дочка стала ее ведущей… Ох, не поймут! Сейчас как раз кампания в прессе против своячничества — времена-то нынче вон какие смутные, только оступись, а упасть добрые люди помогут, одно слово — восемьдесят седьмой год… Кроме того, у знакомого председателя райисполкома любовница — директор филармонии, а именно этот самый «райисполком» под соусом совместной работы помог Наталье Ильиничне занять руководящее кресло, и, буде такая передача зародится в недрах городской студии, «филармония» непременно насядет на «райисполком», чтобы тот надавил на «телевидение», то есть на саму Наталью Ильиничну, в плане продвижения этой «филармонии» на экран.

Можно, конечно, обернуться так, чтоб и вашим и нашим: пожилая «филармония» станет гранд-дамой передачи, а Настя — ее юной помощницей, уродство и красота, старость и младость, разность совершенно противоположных потенциалов… Но не такая уж дура эта «филармония» (Наталья Ильинична ее хорошо знала по кое-каким совместным делам), чтобы решиться на такой невыгодный для себя контраст!

Эх, хорошо бы Настеньку в «Международный обзор» пропихнуть, пусть иностранной культурой позаведует, это сейчас актуально, но ведь нельзя в «международку» без языка, хотя язык на самом деле есть, а вот корочки насчет его нет, да только разве можно ее, родную кровиночку, в политическую передачу отдавать, когда и подозрительная перестройка уже объявлена, и ускорение не за горами…

Пока родители судили да рядили, определяя судьбу дочери, загадывая на будущее, перетряхивая прошлое, сожалея о своих ограниченных областными пределами возможностях, бесполезных на столичных бескрайних перспективах, Настя решила свою судьбу сама.

Она вышла замуж.

Нет, вовсе не главной потребностью в Настиной жизни была любовь. И нельзя сказать, что она дышать не могла без этого чувства, что не мыслила своего существования без взаимной привязанности и что вся ее судьба — точно бусы на нитке, узловые средоточия которых обозначают влюбленности, любовишки, любови и любовищи. Наоборот, она являлась идеальным объектом влюбленности, но отнюдь не ее субъектом — ибо таковой подразумевает под собой изрядную толику самопожертвования, а Настя жертвовать не умела, брать — да, жертвовать — нет. Слишком много ее было для одного человека, слишком щедро для одного, по-царски, с перехлестом, с наплывом, с мениском, не удержать, чтобы не пролить, не остановить, чтобы не сбежала, как закипевшее молоко. Не приручить.