Ангел в эфире

Зато в ней обнаружился природный дар снисходительно принимать пылавшие сердца, не вручая никому своего собственного органа взамен. Казалось, она была создана для того, чтобы за ней ухаживали, дарили ей цветы, жертвовали для нее семьей и фамильной честью, стрелялись из-за нее, уходили на войну, принимали постриг и отдавали жизнь без остатка. И если изредка она одаривала своих поклонников случайным снисхождением, то это не значило у нее ни любви, ни нелюбви: случайная прихоть самовластной царицы, простодушно принимающей сердечное чувство за куртуазный прием для уменьшения придворной скуки и увеличения придворной рождаемости.

В ее коротенькой девичьей жизни было не так уж мало мужчин, беззаветно влюбленных в нее: и тот мальчик во дворе, показавший ей место, где живут червяки, и бойкий детсадовец с асоциальным будущим, посвятивший ее в таинство пола, и робко лепечущие слова дружбы одноклассники, и моложавые сослуживцы отца, смутно, с безотчетной тоской взиравшие на абсолютно недоступную, не предназначенную им отроковицу, и телевизионные мальчики на побегушках, между двумя сигаретами отваживавшиеся на опытный, слюнообильный поцелуй, и один гений-тромбонист с зеленоватыми от духовой меди зубами, победитель международного конкурса, и преподаватель истории из училища, настаивавший на приеме зачета у приболевшей Насти в своей личной квартире, но, когда она по простоте душевной отважилась прийти к нему, не только не посягнувший на ее целомудрие, но даже и на порог ее не пустивший, отделавшись просунутой в дверную щель зачеткой… И наконец, самый главный, самый постоянный поклонник: Сережа Баранов, сын папиного заместителя дяди Коли Баранова, рыхлый губастый сверстник — одно слово, Бараненок, друг детства, смешной и никогда не принимаемый всерьез.

Илюша Курицын, по странному стечению обстоятельств оказавшийся мужем Насти, совершенно не походил на ее остальных ухажеров. Это был двадцатипятилетний балбес, равномерно деливший свое свободное время между рок-музыкой и дружескими попойками. В то переломное время в моду вошло все альтернативное, а Илюша был альтернативен, как никто из Настиных знакомых: гитара, песни со смутным смыслом, прокуренные комнаты музыкальной общаги, дешевое плодовое вино с уксусным привкусом… Его родители обитали в районном центре — что-то вполне среднее, не престижное, не то ветеринары по вызову, не то бухгалтеры по назначению.

Илюша пел песни с важными, значительными словами, а Насте было скучно в женской устоявшейся компании — она почему-то все томилась в последнее время, все чего-то ждала. Недавно ей стукнуло восемнадцать, жизнь практически прожита — и что? И ничего! Будущего нет, в прошлом вспомнить нечего, дома скукота, нянюшка трындит про честь смолоду, поджидая свою воспитомку после ночных посиделок и ахая над ее прокуренными свитерами, отец на работе, московское министерство давно превратилось в призрак отца Гамлета, мать требует от нее то, чего не может дать сама, — определенности жизненного пути и твердости в достижении неведомых целей, преподаватели ставят ей пятерки за красивые глаза, к «фоно» ее совершенно не тянет, музыка осточертела, смута и брожение в голове, в телевизоре — неясные намеки, кажется, что скоро настанет новая, с иголочки жизнь, но, какой она будет и будет ли вообще, неизвестно. Старое умерло, новое еще не родилось. Смута, суета, тлен. Разбросанность.

А тут Илья Курицын смотрит на нее пронзительным взглядом, ревя прокуренным баритоном: «Мы ждем перемен»… А когда она обнимает его по-приятельски, когда целует, уколов губы о щетину, с отставленной сигаретой в руке, он отчего-то вдруг неудержимо краснеет, старается вырваться, уйти, спрятаться в раковину своей бухающей ударными музыки — скучной, абсолютно рецептурной музыки, с убогой мелодией и нескладными словами, однако ужасно созвучной этому убогому и нескладному времени. К тому же Илья такой храбрый на словах и такой робкий на деле…

И когда Настя остается у него на ночь, по-хозяйски выпроводив рок-шантрапу, разогнав ее по хатам, по ночным делянкам, по приватным норам, он притворяется пьяным, бестолковым и неумелым, так что ей приходится напустить на себя ухарский, разудалый вид — чтобы, наконец, понять, что в этом такого и зачем это нужно. Чтобы потом плакать до рассвета безмолвными слезами, уткнувшись в подушку, потому что оказывается — ничего такого и низачем не нужно. Чтобы принимать как должное жалкое мычание Илюши, извиняющееся — но зачем? Просящее прощения — но за что? И совсем это было не так, как в песне про ночку, которая темная была: и камыш не шумел, и деревья не гнулись, а вместо камыша и деревьев общежитские обыватели хохотали за стенкой над дурацкими политическими анекдотами, а потом сонно переругивались, кому выносить окурки и кто стырил семнадцать рублей, оставшиеся со стипендии, а потом, так ничего и не выяснив, заваливались спать, не осознавая убожества своего существования и нимало не обремененные им.

После той унизительной ночи Настя решилась расстаться с Курицыным раз и навсегда, но Илюша шкурой почувствовал, что подобными девушками не бросаются, это все равно что подписать себе пожизненный приговор посредственности и никчемности. Он познакомился с Натальей Ильиничной и Андреем Дмитриевичем, после чего райцентровские родители прислали молодым двести рублей на предстоявшую свадьбу и сто рублей на обручальные кольца.

Свадьба их была какой-то стыдливой, поспешной, куцей. Нет, не о таком женихе мечтали Плотниковы, лелея свою единственную кровинушку! Не такому зятю предназначались дочкины сокровища в виде английского с семи лет, фортепьяно с пяти, хорошо поставленной руки и блестящих перспектив!

— Что мне с ним делать? — беспомощно вопрошала Наталья Ильинична, обращаясь не столько к потрясенно молчавшему мужу, сколько к самой себе.

Возгоревшись родственным энтузиазмом, она пригласила зятя в передачу, где молодое дарование протренькало на гитаре что-то общеупотребительное. Приспособить гитариста к чему-нибудь практическому оказалось невозможным.

— Что мне с ним делать? — развел руками Андрей Дмитриевич и предложил зятю помощь в профессиональной ориентации, от которой гитарист неблагоразумно отказался, имея в виду свой собственный альтернативный путь.

— Что мне с ним делать? — рыдала добрая нянюшка, тоже осознавшая всю катастрофичность происходящего. Она закармливала юного мужа блинчиками с творогом, а тот прилежно уминал по двадцать восемь штук за раз, ибо только для этого он оказался гож и дюж.

— Только бы детей не случилось! — взмолилась, адресуясь к Небесам, Наталья Ильинична, а потом, не надеясь на помощь вышних сил, отвела дочку к знакомому гинекологу, обучившему юную жену азам контрацептивной премудрости, более насильственной, чем добровольной, и более запретительной, чем охранительной.

Настя заканчивала училище, однако поприще, на котором предстояло проявиться юному дарованию, еще не было окончательно определено. В раздрызге чувств Наталья Ильинична решила продлить затянувшееся ученичество дочери ее обучением в институте.

— По нынешним временам музыка — не очень надежное занятие, — заметила она здраво.

— Производство, кстати, тоже, — вздохнул Андрей Дмитриевич. — В газетах все о конверсии твердят…

— Медицина? — предложила практичная мама.

Дочка поморщилась.

— Юридический? — с надеждой вскинулся отец.

Настя негодующе надула губы.

— Журналистика, языки, востоковедение, литература, филология, педагогика, экономика?

Настя помолчала, а потом неуверенно выдавила из себя:

— Разве что языки…

Конечно, это был английский и, конечно, в институте иностранных языков…

Гитарист вроде бы одобрил инициативу жениных родителей, хотя его мнением никто и не интересовался. В кооперативные времена он, дабы прокормить себя (несмотря на статус мужней жены, родители по-прежнему одевали, питали, но уже не воспитывали Настю), организовал ларек по продаже магнитофонных кассет, где кроме песен стыдливо приторговывал и видеопорнушкой, но негласно, из-под полы, чтобы не узнали Настины предки, которые, конечно, не смогли бы смириться с такой предпринимательской инициативой, бросавшей тень на них, высокопоставленных, и, верно, осудили бы ее.

Семейная жизнь Насти продлилась полтора года. Соединенные ночной, скоропалительной прихотью, молодожены постепенно удалялись друг от друга, ничем не связанные, кроме общего быта, не чувствовавшие никакого родства, кроме родства одного и того же возраста. Они удалялись друг от друга, точно две галактики, которые, кратковременно сблизившись, разбредаются потом по дальним углам вселенной, чтобы больше не встретиться вновь.

«Зачем?» — думала Настя и не могла ответить на свой вопрос. Зачем она подарила ему себя? Но дело было в том, что вовсе не подарила, а только дала потрогать, вкусить, попробовать. В душевном плане она вообще не умела дарить, умея только принимать, а Илье тоже дарить было нечего, не такой уж он богатый был человек, серединка на половинку.

Юные супруги часто ссорились чуть не до драки, вечерами пропадали в разных компаниях, на их съемной хате было слишком пусто и холодно, чтобы обитать там вдвоем, и кровать их была слишком огромной, чтобы спать на ней вдвоем, а не вповалку хипповой компанией. И потому хипповые компании — то его, то ее, то вообще ничьи, — точно средневековая татарва — совершали набеги на неуютный семейный приют, и порой под эгидой «цветочной» философии то он обнимался с кем-то на прокуренной кухне, то она позволяла кому-то больше, чем следовало позволить.

После таких вечеринок они ссорились все чаще и громче, хотя не ревность была исходным поводом для их разногласий, а их личная внутренняя разность, их разнополюсность, их разногласность.

Настя жаловалась на мужа подруге Лидке — обидными, тайно рассчитанными на его слух словами, а Илья специально напаивал эту Лидку, чтобы, когда та дойдет до состояния нестояния, мазохистски выслушать ее пьяные откровения, потом взбелениться, рассвирепеть, поссориться с женой — чтобы уже через час, спрятав голову в ее коленях, плакать о чем-то, обещать что-то, просить за что-то прощения. А потом опять, и снова, и вновь — то же самое, раз за разом, регулярно…

Вскоре эта самая Лидка, разглядев мнимую бесхозность Ильи и за чистую монету приняв Настины откровения насчет ее патологического отвращения к супругу, стала поддакивать подруге, стала подливать масла в огонь, стала прилежно докладывать, с кем он, и когда, и кто видел, и на чьих глазах это произошло, и как это произошло: бесстыже и откровенно, как только не стыдно… А сама не только глядела с Ильей порнушку по видику — свеженькую, только что вылупившуюся из буржуинии, совершенно запрещенную, волшебно откровенную, — но и спешила применить на практике почерпнутые из экранной действительности знания. Хотя она не должна была этого делать, потому что Илья — муж лучшей подруги, но ведь Настя столько раз твердила Лидке, что Курицын ей не нужен, что она его ненавидит, хоть бы он сдох и все такое…

А в тот вечер Настя вместо того, чтобы воспользоваться предлогом для освобождения от ненавистного супостата, почему-то застыла в дверях бледная и спокойная, такая жутко бледная и до ужаса спокойная, что даже страшно было — но не вообще страшно было, а именно за нее.