Пушкин и тайны русской культуры

В «Вопросах литературы» перепечатали без ссылки и комментариев статью «Символа», а журнал «Златоуст» (№ 1, 1992) повторил ее доводы, дополнив материалом из «еще одного значительного художника наших дней, Чингиза Айтматова» (с. 319). Вот оно, понимание литературы в родной стране. Тем оно удивительней, что в том же номере того же журнала в статье современного церковного деятеля читаем – со ссылкой на Григория Нисского: «Из этого рассуждения великого богослова видно, что низкое и соблазнительное может служить для выражения высокого и духовного. Вот почему мы должны быть крайне осторожны в наших оценках художественных творений и всегда исходить из того, что многое от нас сокрыто в таинстве божественного домостроительства» (с. 155). Хоть бы прислушались, попытались понять! И все-таки «сегодня» этого писателя важнее для нас всего прочего. Потому что через него именно касаются и задевают нас любые миры. Начиная с самой поверхности, с текущего дня.

Например: что получится, если посыпать сверху возможностью хватать деньги, непременно сверху… Булгаков предвидел это, оказывается, лучше авторитетных политиков и экономистов. Кто бы мог поверить, что те самые зеленые купюры, где «нарисован какой-то старик», и которые, мы помним, «должны храниться в Госбанке», свободно выйдут из вентиляционной трубы Никанора Ивановича, и в размерах, не доступных его снам. А это «фирма просит Вас принять… на память» – возьми, все прекрасно, только неизвестно почему через самое короткое время побежишь голеньким. А ведь Булгаков ничего не знал об опыте латиноамериканцев или Польши. И какая объективность: «храбрая женщина, до удивительности похорошевшая»… Напрасны и смешны оказались усилия «административно-командной системы», так как на них есть простой ответ: «Деспот и мещанин! Не ломайте мне руку!» Роскошные магазины, чистенький старичок с тремя пирожными на подносе, восторженные ответы продавца иностранцу – все, все сбылось.

Но предположим, это слишком горячий предмет. Есть область иная, стратегически далекая и непосредственно живая, куда необходимо входит Булгаков наших дней. Это – язык. Если кто-либо считает, что он живет в дни тяжких раздумий о судьбах родины (причины есть) и ему нужна эта единственная поддержка и опора, – пожалуйста, вот подошедшая ко времени булгаковская речь. Могут сказать, что у нас есть Шолохов с его первозданным кипением и народной полнотой слова: правда. Но помимо этого, нужна норма – выделенное умом равновесие, порядок: то есть, конечно, не какой-то словарный образец, но норма как центральное течение, выводящее язык из отстоев, тупиков и стариц, чистая главная струя: задача чрезвычайной трудности. Для русского языка с его огромным пространством и нынешним разбродом это вопрос жизни.

Мы понимаем теперь, что Булгаков есть носитель этой нормы. У него есть эта всерастворяющая сила, очистительный состав, совершенство живой речи и исключительная тонкость в отслаивании шелухи, распада. Весь этот сор отдан дьяволу. «Слушаю. Как же. Непременно. Срочно. Всеобязательно. Передам». – Варенуха почти с ужасом опускает трубку: он слышит полет мертвых частиц, которыми и сам травил не раз несчастных посетителей. Или вот Воланд отвечает: «О, я большой полиглот и знаю очень большое количество языков». Как ни верти эту фразу, ничего грамматически неправильного в ней нет; и все-таки язык искалечен. Мы замечаем ненужный повтор: словом «полиглот» уже сказано остальное; вместо простого «много языков» – их зачем-то «очень большое количество»; к «полиглоту» привешен еще «большой» и т. п.

С наслаждением подхватывает дьявол всякое затвердение, непрозрачность, умерщвление языка термином («термин» означает по происхождению «предел», конец, остановку, в которой «дальше ехать некуда»). Но меня, конечно, не столько интересуют автобусы, телефоны и прочая…

Когда Гоголь жил в Риме, он встречался с одним кардиналом, знавшим много языков, в том числе русский. Этот человек значил немало в истории русско-итальянских культурных отношений, и документы нем еще будут опубликованы. Но по-русски он говорил так, что Гоголь любил его передразнивать. Делал он это, брав в руки какой-нибудь предмет, например, шляпу, и начинал: «какая замечательная большая, удобная, вместительная шляпа с большими, мягкими, круглыми фетровыми полями», т. е. произносил не то, что нужно сказать, а перебирал мертвый словарный запас, поражая собеседника. Так же, примерно, поступают и булгаковские визитеры, с той лишь разницей, что кардинал иначе не умел, а они делают это сознательно, создавая среду глумления. Налету поймав жаргон, они возвращают его носителю с неожиданно-удесятеренной силой. Вдруг становятся заметными какие-то торчащие вбок, полуподходящие словечки: «обхохочетесь», «Уй, мадам! Натурально, Вы не понимаете», «Опасаюсь мести вышеозначенного председателя», «так, стало быть, так-таки и нету?», – по типу: «откуда же он так-таки и знает, что хоронить его будут в пятницу» и т. д. Отсасывая на себя эту черноту, как пиявки, они делают ее для нас видимой.

Русский, потерявший чувство родного языка, услышав эти тонкости, может быть, и отрезвеет; иностранца же можно проверять: если он их понял, значит, жизнь чужого языка ему уже открылась. В одном из сборников Иерусалимского университета сделано чрезвычайно пристальное наблюдение, что в «Мастере и Маргарите» нет ни одного нерусского слова, и даже начальная буква фамилии Воланд, сверкнувшая на визитной карточке, выписана по-русски, как «двойное В». Это свидетельство следует принять: стрелка – указатель действующий нормы.

Булгаков следил за ней постоянно. Уже в «Роковых яйцах» в ответ на замечание профессора: «Как Вы можете писать, если Вы не умеете даже говорить по-русски», – наглый репортер «почтительно рассмеялся. – Валентин Петрович исправляет». Кто такой этот Валентин Петрович, мы хорошо знаем, и он сам впоследствии точно провел границу между собой и Булгаковым в сочинении «Алмазный мой венец». Булгаков «был весьма консервативен, глубоко уважал все признанные дореволюционные авторитеты, терпеть не мог… Мейерхольда и Татлина и никогда не позволял себе, как любил выражаться Ключик, «колебать мировые струны». А мы эти самые мировые струны колебали беспрерывно»… То есть, попросту говоря, рвали, а там, где не удавалось, завинчивали гайки, чтобы при прикосновении лопнула струна, ударив в глаз, или, наоборот, отвинчивали, чтобы она бессильно провисала – изобретений хватало. Провести мировые струны сквозь хаос было задачей Булгакова, и он ее выполнил.

От нормы языка мы могли бы шагнуть и глубже, к другой необходимости Булгакова сегодня – его объективности. Один хорошо знакомый мне писатель, который в течение десятилетий стонал, когда же кончится эта проклятая гражданская война (имея в виду истребление остатков белой правды) – как только предоставилась возможность, записался в монархисты и начал неотступное преследование большевиков. Гражданская война запылала для него вожделенным костром не хуже прежнего. Ничего подобного вы не найдете у Булгакова. Гражданская война преодолена у него в духовной высоте, откуда совсем иначе, чем друг против друга, выглядят ее участники. Мы можем видеть теперь, что и эта задача, о которой он говорил в письме правительству, – быть объективным, – была решена. Достаточно перечитать его «Ханский огонь».

Насколько выше Булгаков в этой задаче даже и очень больших писателей, можно понять, углубившись в напечатанные наконец для всех «Окаянные дни», где раскаленный от обиды и отчаяния Бунин записывает то, что, как он считает, «народ» говорит: «Ну, вот немец придет, наведет порядок…» И вспомним, как отвечает на те же угрозы Василисы из «Белой гвардии» («…уж очень вы распустились с этой революцией. Смотри, выучат вас немцы») молочница Явдоха: «Чи воны нас выучуть, чи мы их разучимо». Разница решающая.

В 1981 году в Нью-Йорке вышла на английском языке книга воспоминаний дипломата Ханса фон Херварта, сотрудника немецкого посольства в Москве перед самой войной. Написанная в соавторстве с американцем Фредериком Старром, книга, конечно, повествует о сопротивлении одновременно нацизму и большевизму и называется «Против двух зол». Среди прочего фон Херварт рассказывает о посещении им московских театров, говорит, что публика предпочитала классику революционным пьесам и вообще современным авторам. «За одним исключением, – добавляет он, – пьесы Михаила Булгакова «Дни Турбиных». В этой пьесе, созданной на основе романа середины двадцатых годов, можно было освободиться, отдохнуть от революции. Аудитория предавалась этому с наслаждением, отчасти потому, что пьеса шла в прекрасном исполнении, я полагаю, труппы театра Станиславского.

«Дни Турбиных» имели особое значение для одного сотрудника нашего посольства, генерала Кёстринга, военного атташе. В одной из сцен пьесы требовалось эвакуировать гетмана Украины Скоропадского, чтобы он не попал в руки наступавшей Красной Армии. С целью скрыть его личность его переодели в немецкую форму и унесли на носилках под наблюдением немецкого майора. В то время, как украинского лидера переправляли подобным образом, немецкий майор на сцене говорил: «Чистая немецкая работа», все с очень сильным немецким акцентом. Так вот, именно Кёстринг был тем майором, который был приставлен к Скоропадскому во время описываемых в пьесе событий. Когда он увидел спектакль, он решительно запротестовал против того, что актер произносил эти слова с немецким акцентом, поскольку он, Кёстринг, говорил по-русски совершенно свободно. Он обратился с жалобой к директору театра. Однако, вопреки негодованию, исполнение оставалось тем же».

По документам, опубликованным газетой «Московские новости», сам Скоропадский тоже жаловался, что пьеса рисует «безнадежность белого движения» и «пытается… осмешить и смешать с грязью гетманство 1918 г., в частности, меня». Но в те же дни Карл Радек в фойе Художественного театра публично возглашал, что пьеса контрреволюционная и цензура должна ее запретить. Объективность Булгакова не устраивала ни одну из воюющих сторон. Однако книга фон Херварта интересна не столько даже этим эпизодом, но тем, что она подтверждает, что именно он, фон Херварт, произнес и ранее известные по документальной литературе слова на совещании созванном в декабре 42 года в Восточном министерстве Розенберга. Армия Паулюса доживала в Сталинградском котле последние дни; стало ясно, что гитлеровский клин сломан; нужно было искать иные дороги. Идея фон Херварта, как вспоминают, понравилась многим: «Россию могут победить только русские». С чисто немецкой наивностью собравшиеся догадались о том, о чем давным-давно знали до них другие, но только не высказывали, как не высказывают и сейчас.

Если вдуматься, Булгаков тоже только и делал, что писал на эту тему. Но его интерес был другим, точнее сказать, противоположным: он верил, что истина и история не за разрушителями. С небывалой тонкостью и глубиной он рассказал, как можно проводить «победу русских над Россией», откуда, в каких умственных недрах и каким способом такие начала можно взрастить; осторожно, терпеливо или нагло (по обстоятельствам) поддерживать, поощрять; на что опираться, не жалея в нужную минуту никаких средств и т. д., и даже прочертил пути избавления, прозрения, выхода, – разумеется, не уговорами или советом (что было бы, как доказывает опыт, и бесполезно), а в характерах. Его предостережения были, правда, не таковы, чтобы их можно было сразу усвоить или понять; но ведь и проблема велика, – так что, можно сказать, лишь теперь, среди ее новых поворотов и повторов мы, всматриваясь, находим, насколько серьезно и тщательно предстоит разбираться в ней в ближайшие времена.